Ваш билет?

Ваш билет?
Нариман Туребаев

"Ваш билет?" и другие рассказы. Заглавная история – маленькая фантазия о мелком, но невероятном случае в троллейбусе, однако – так ли он невероятен? "Наши в Голливуде" родились из вопроса автора, который он задавал себе еще в детстве: почему в СССР показывали американские фильмы производства одной студии преимущественно? "Новогодняя сказка о старой женщине" – светло-печальная история о счастье и его достижении. И, наконец, "Рассказ хозяйки" рассуждает о том, способны ли мы распорядиться вновь полученной свободой после темных времен?

Содержит нецензурную брань.

Нариман Туребаев

Ваш билет?

Я сидел лицом к салону, как мне всегда нравится, скользя равнодушным взглядом по редким пассажирам. Был конец рабочего дня, но не час пик, и можно было еще насладиться наблюдениями за маленькими человеческими страстями, иногда разгоравшимися в троллейбусах. Низкое желтое солнце уже успело растопить иней на стеклах, сквозь которые ясно виделись грязно-серые окрестности зимнего города. Люди на улице двигались также неспешно, как и мы, и потому можно было разглядеть каждого, хотя в этом не было никакого смысла – все они были похожи своей крайней погруженностью в собственные дела, не замечая ничего вокруг. Лишь один прохожий, бодрый подросток с рюкзаком за спиной, упорно бежал вровень с троллейбусом и бросал в нас снежки, быстро комкая их на ходу из подножной снежной слякоти. Попасть он никак не мог, чем слегка забавлял нас, находившихся внутри. Кроме одного – прямо передо мной стоял худой мужчина в очках и шляпе, в длинном плаще, и угрюмо смотрел в окно на веселого мальчишку. Убаюканные ровным гудением мотора, мы чуть встрепенулись от резкой остановки. Двери с грохотом распахнулись, и нежным колокольчиком раздался девичий голос: «Приготовьте билеты, пожалуйста!». В салон вошла совсем юная девица в желтом жилете, сияя своими розовыми щеками. Полная женщина в белом пуховике, развалившаяся на низком сиденье возле дверей, возмущенно пробасила: «Сколько можно! Уже третий раз проверяете!». Кто-то поддержал женщину укоряющими возгласами, но девица, на миг смутившись, пошла вдоль рядов, заглядывая в мятые клочки бумаги в руках пассажиров. Судя по ее лучезарному виду, она здесь недавно, и сейчас одаривала благодарной улыбкой каждого, предъявившего билет. Вдруг раздался громкий шлепок, и перед лицом угрюмого мужчины в шляпе на стекле медленно расползлась большая лепешка снега. Мальчик все-таки попал точно в цель и теперь безудержно смеялся, показывая пальцем на нас. «Совсем обнаглели», – кто-то хрипло произнес за моей спиной – обернувшись, я только увидел седой затылок старика. Мужчина в шляпе передо мной тяжело вздохнул. Затем, не отрывая своего внимательного взгляда от мальчишки, он вытащил из-за пазухи черный пистолет, открыл со скрипом форточку вбок и выстрелил. Выстрел заглох в уличном шуме, мальчик упал, а мужчина спрятал пистолет под плащом, снова задвинув стекло форточки. Троллейбус продолжил свой путь, и мы наблюдали, как лежащая фигура мальчика на снегу постепенно удалялась от нас. «Теперь до утра будет валяться. Пока дворники не подберут», – раздался хриплый стариковский голос за спиной. «Да, совсем город загадили», – мирно согласилась с ним полная женщина. Мужчина все так же угрюмо глядел сквозь очки в окно. «Ваш билет?», – прозвенел нежный голос над моим ухом, я повернул голову и столкнулся с чистыми зелеными глазами девушки, смотрящей прямо и с улыбкой. Я протянул билет, она пошла дальше, а мы молча сидели, и каждый думал о своем, греясь в последних лучах сегодняшнего солнца.

Величие американского кинематографа бесспорно. Но мало кто знает, что Голливуд такой, какой мы его знаем, был создан людьми, на первый взгляд, не имевшими к нему никакого отношения. И, прежде, чем говорить о засилье американцев в мировом кино, об их огромном влиянии на сознание людей, давайте разберемся, откуда истоки всего этого? Итак, начнем.

1958 год. Умирает Гарри Кон, студия «Коламбия Пикчерс» остается без своего отца-основателя. В это же время в Советском Союзе приходят к решению основать свой бастион в стане врага для того, чтобы подтачивать основы капиталистического общества изнутри. Осиротевшая «Коламбия» как нельзя лучше подходила для этого. В результате упорных поисков в сибирской провинции был найден человек, идеально отвечавший всем требованиям поставленной задачи. Один из сотрудников КГБ увидел его на заседании горкома комсомола, где наш герой своей зажигательной и, в то же время, аргументированной речью заставил весь зал аплодировать стоя. Вдобавок, он довольно сносно изъяснялся на английском. Звали умницу Михаилом Огурцовым. Он немедленно был вызван в Москву, где с ним начали работать гении советской разведки, обучая его своему нелегкому ремеслу.

Лондонский прононс, аристократические манеры, радиодело… По обычаю, советским разведчикам давались псевдонимы с помощью буквального перевода их реальных фамилий на язык врага (типа, Белов – Вайс). Но Кукумбер (огурец по-английски), все-таки, не очень звучное слово для имени английского аристократа, и Огурцова назвали просто – Майкл Конрад, придав ему безупречную легенду англичанина немецкого происхождения. Через три месяца упорных занятий он был отправлен в Лондон для натурализации.

В это же время другой агент, мистер Петерс из Техаса, засыпал своими депешами Лубянку. Дело в том, что в силу своего пожилого возраста ему очень хотелось вернуться в родной Харьков, о чем он и просил шефов. Заслан в США он был в далекие 20-е; пережил Великую депрессию. Свое многомиллионное состояние он сделал на поставках керосина американской авиации во время Второй Мировой Войны, за что получил от советского руководства несколько правительственных наград. Теперь же мистер Петерс хотел одного – умереть на родине. И это его желание оказалось как нельзя кстати. Была организована скоропостижная смерть нефтемагната, а Василий Петренко (он же мистер Петерс) уже через несколько дней отдыхал в неприметном домике на окраине Харькова. Еще через неделю адвокаты мистера Петерса извещают Майкла Конрада о том, что он, будучи троюродным племянником мистера Петерса, является его законным и единственным наследником. Спустя месяц Майкл Конрад, один из самых молодых мультимиллионеров Америки, появляется в Голливуде.

Руководство «Коламбии Пикчерс» не привыкло принимать самостоятельных решений. Студии-конкуренты переманивали актеров и режиссеров, выгодные контракты уходили из-под носа. А в это время Майкл Конрад покупает шикарную виллу, принадлежавшую когда-то Рите Хейуорт, суперзвезде и богине «Коламбии». На новоселье он приглашает всех голливудских кинобоссов, угощает их русской водкой и уже запрещенными гаванскими сигарами. Своими манерами и видом он сильно напоминал Наполеона – маленький, юркий, с горящими глазами и сильным, властным голосом. На самом деле, эта поведенческая модель была выбрана для него светилами советской психологии, как самая выигрышная в его положении.

На этой же вечеринке, он, якобы в шутку, предлагает директорам «Коламбии» продать ему студию. Те вежливо улыбнулись и ушли от ответа. Но, проходит всего несколько дней, и Майкл Конрад получает приглашение от «Коламбии пикчерс» с просьбой посетить заседание совета директоров. Голливуд был в шоке – он еще не знал такого молниеносного захвата одной из крупнейших киностудий Америки. Михаил Огурцов становится кавалером Ордена Красного Знамени.

Первое время Майкл Конрад усиленно занимался возвратом звезд и звездочек в лоно «Коламбии». Не забывал он и о поисках новых имен. На все это он потратил еще пару миллионов, что стало сразу первой новостью кинематографических кругов Америки.

А над миром сгущались тучи. Разразился Карибский кризис. Ввиду эскалации напряженности Москва дала указание Майклу не производить фильмов с социальной и политической окраской, а вместо этого сделать упор на мелодрамы и комедии. Что и было сделано. «Коламбия» выпускает ряд развлекательных фильмов, не имевших, впрочем, особого успеха.

Не успел утихнуть шум вокруг Кубы, как новая неприятность свалилась на голову советской разведки. Один из агентов по имени Ли неожиданно спятил и решил во что бы то не стало убить американского президента. Всем советским разведчикам, в том числе и Конраду, был дан приказ нейтрализовать Ли. Выполнить эту задачу никому не удалось. Агент Ли был практически недосягаем, так как находился под неусыпным контролем ЦРУ и ФБР. Что, однако, не помешало сумасшедшему Ли совершить задуманное. В один из ноябрьских дней 63-го года он каким-то немыслимым способом сумел обвести вокруг пальца самые мощные спецслужбы мира, и в Далласе прозвучали роковые выстрелы. Этот случай потряс Конрада, заставив его задуматься о том, в какое опасное и тяжелое дело он ввязался.

А в это время в Советском Союзе произошли изменения – к власти пришел Брежнев, мировая напряженность пошла на спад. Майкл Конрад занялся тем, ради чего он, собственно, и приехал в Голливуд, а именно развалом Запада изнутри. Ему казалось, что сделать это будет довольно легко. Как же наивен он был! «Коламбия пикчерс» выпускает сразу два антиамериканских по сути фильма – «Коллекционер» по известному роману и «Погоня» с Марлоном Брандо и Робертом Редфордом. Первая картина принесла Конраду кучу призов и звание Героя Советского Союза (как оказалось впоследствии, Брежнев не скупился на звездочки Героев ни для себя, ни для других). Второй фильм познакомил Конрада с Джейн Фонда, в которую он незамедлительно влюбился. Их роман был бурным, но коротким. Конрад совершил ошибку, которую потом он никогда не мог себе простить. Он начал доказывать Джейн ценность коммунистических идеалов и бесперспективность капиталистической системы. И его аргументы легли на благодатную почву. Своими громкими заявлениями с критикой в адрес США, своими эпатажными выходками Джейн стала раздражать не только правых американцев, но и Москву. Конраду был дан приказ из центра «…прервать близкие отношения с гражданкой Д. Фонда ввиду опасности раскрытия агентурной деятельности…» Но делать ничего не пришлось. Приехал французский муж Джейн и устроил огромный скандал. Влюбленные вынуждены были расстаться, но еще долгие годы они сохраняли теплые отношения. Питер, брат Джейн, ставший к этому времени хорошим приятелем Майкла, предложил ему отправиться в мотоциклетное путешествие, дабы залечить сердечную рану. В ходе путешествия, к которому присоединился начинающий актер Денис Хоппер, был написан сценарий нового фильма. «Беспечный ездок», вышедший вскоре на экраны, стал чуть ли не самым ярким явлением кинематографа того времени. Но, к великому разочарованию Майкла, фильм был разгромлен советским руководством, как вещь, пропагандирующая анархию, насилие и сексуальную разнузданность. Больше Конрад такими экспериментами не занимался. Но иногда позволял себе некоторые вольности.

Однажды, чтобы позабавиться над американской публикой, он нашел страшненькую неуклюжую девушку с дурацким именем Барбара и начал широко рекламировать ее как великую актрису. Неожиданно для Конрада Барбара Стрейзанд в считанные месяцы завоевывает суперпопулярность по обе стороны океана. Майкл получает известие, что даже Брежнев без ума от фильмов с ее участием, а сам Майкл, как следствие, становится дважды Героем.

В другой раз, под влиянием полета первой женщины в космос, он приказывает слегка изменить черты лица и прическу женщине с факелом на заставке «Коламбии Пикчерс». В результате этих изменений Коламбия как две капли воды стала похожа на Валентину Терешкову.

Так, развлекаясь и, в то же время, не забывая о своих прямых обязанностях, он проработал на своем посту еще 15 лет. В этот промежуток времени было сделано много такого, чем Майкл Конрад мог по праву гордиться. «Таксист», «И справедливость для всех!», «Крамер против Крамера», «Весь этот джаз», «Глория» – вот далеко не полный список фильмов «Коламбии», всколыхнувших американское общество и вскрывших неразрешимые противоречия капитализма.

Тогда же, в 70-х в жизни Майкла произошел неприятный эпизод. Кто-то из Конгресса США заинтересовался тем фактом, что большинство закупаемых Советским Союзом фильмов произведено на «Коламбии пикчерс». Майкл был вызван на закрытое заседание комитета Конгресса. То, что происходило на этом заседании, до сих пор остается тайной. Единственное, что известно – это то, что один из участников того заседания, бывший сотрудник ЦРУ, еще долго преследовал Майкла своими обвинениями в просоветской деятельности. Делал он это не публично, а просто оставлял сообщения на телефоне Майкла, типа: «Когда вернешься домой, советская свинья?» Когда Майклу это надоело, он пожаловался знакомому чиновнику из правительства США, и звонки прекратились.

Настал 1982 год. Умер Брежнев. Советским лидером становится непосредственный начальник Майкла Юрий Андропов. Придя к власти, Андропов первым делом занялся бюджетом страны. И пришел к горькому выводу, что афганская кампания нанесла огромный финансовый ущерб Советскому Союзу. После этого всем состоятельным советским резидентам за границей пришел приказ – немедленно распродавать активы. Майклу Конраду, отдавшему полжизни своей студии, было тяжело с ней расставаться. Но приказ есть приказ. За очень большую сумму он продает «Коламбию» компании «Кока-Кола», злейшему врагу СССР. Москва молча это проглотила – деньги, все-таки, были важнее.

Дальнейшие сведения о Майкле Конраде обрывочны и не имеют документальных подтверждений.

Говорят, что он участвовал в сделке по перепродаже «Коламбии Пикчерс» японцам.

Говорят, что в середине 90-х некто Майкл Конрад просто так отдал две сотни тысяч одному студенту с русскими корнями. Через несколько лет этот молодой человек основывает систему глобального поиска в Интернете и становится миллиардером.

Говорят также, что в архивах ФБР хранится аудиозапись телефонного разговора следующего содержания:

Вопрос:

(на английском)

Когда вернешься домой, советская свинья?

Ответ:

(на чистом русском)

Иди на х…!

х х х х х

Любые совпадения имен, названий и событий являются случайными.

Я увидел ее около полудня, когда народу в автобусах поубавилось, а больше находилось здесь праздных пассажиров, перемалывающих зубами жевательные резинки, да опоздавших на работу, о чем можно было догадаться по их опухшим, заспанным лицам. Она стояла в давно утратившей блеск черной шубке до колен, на ее правой морщинистой руке красовалось единственное украшение – обручальное кольцо, а на ноги ее в серых шерстяных колготках были надеты черные войлочные ботинки. Все, что на ней, имело корни в очень далеком прошлом, в моем детстве, всегда навевающем тоску при редких воспоминаниях о нем. Я бы дал ей на вид лет семьдесят, хотя, возможно, она была и старше – настоящий возраст вполне мог скрываться под обильным макияжем, и ее неестественно белое лицо с ярко-красным маленьким ртом сильно выделялось на фоне всего того нескончаемого серого вокруг, что всегда так огорчает горожан в преддверии Нового Года. В общем, она являла собой одну из тех одиноких хрупких старушек, каких много в последние времена бродит по городу. Но облик этот, запоминающийся, но несколько пошлый, быстро промелькнул в голове и забылся, поскольку все внимание мое было захвачено небольшой прозрачной полиэтиленовой сумкой-маечкой в ее руке, которую она застенчиво прятала за спиной. Рука постоянно выскакивала оттуда, и каждый мог видеть содержимое маечки – три пакетика чая, два кусочка хлеба и несколько белых салфеток. Я посмотрел в ее глаза, печальные и добрые, она быстро отвернулась к окну, и в этот миг история ее сегодняшних приключений стала видеться мне так ясно и подробно, что я до возвращения домой проговаривал ее мысленно раз десять, чтобы не забыть. И вот, уже находясь дома, я повествую вам эту, по-моему, милую вещицу – сочиненную ли, правдивую – решать вам.

Была она когда-то, в самое счастливое свое время, женой большого начальника, и не знала ни в чем нужды. Большому начальнику полагалось по его значительности обширное жилище, чем они вдвоем и владели, проживая в девяти просторных и светлых комнатах. Обитали супруги там часто поодаль, на больших расстояниях, когда приходилось кричать, чтобы услышать друг друга, но эти трудности общения доставляли им только чувство достойного спокойствия, напоминая об их уважаемом положении в обществе. Детей женщина не хотела, пока однажды муж не задумался о наследнике, полагающемся ему по стандартам его начальственного круга. И она, будучи понимающей и прогрессивной женой, сразу согласилась, а через три сезона они уже имели младенца, тихого четырехкилограммового мальчика, и юную няню, поселившихся в отдельной, тщательно устроенной детской. Поскольку заботиться о ребенке было кому, то и жизнь супругов мало изменилась с прибавлением семейства – они продолжали кричать друг другу из разных концов жилища, сообщая новости и слова обоюдной любви и признательности. Так прошли годы, высокие посты мужа сменялись еще более высокими, мальчик благополучно входил из детства в отрочество, а она почти не менялась, оставаясь все той же разумной и приятной женщиной. Я умолчу о мелком скандале, быстро заглохшем внутри семьи, когда ей пришлось выгнать чрезмерно любвеобильную няню – настоящие, почти непреодолимые сложности в ее жизни начались позже, и изменили траекторию ее безмятежного до этого существования в сторону стремительного падения.

А случилось то, что коснулось всех больших начальников в те тяжелые годы – в одночасье они лишились своих богатых кожаных кресел, из которых мудро руководили этим миром, а вместо них там воцарились юные, розовощекие молодцы с горящими глазами и великими планами. Сердце высокочтимого мужа нашей героини, конечно же, не выдержало такого мгновенного изменения обстоятельств, и он в скором времени скончался. Погоревав, женщина попыталась было взять судьбу в свои руки, чего никогда ранее не делала, и найти новую опору среди всевластных строителей нового мироустройства. Но тут ей открылся еще более горький факт, чем смерть мужа – она оказалась никому не нужной. Нет, ее добродетели и располагающий к себе вид никуда не исчезли, однако теперь в женском роде стали цениться другие прелести, а переделывать себя ей казалось крайне сомнительным и постыдным делом.

Эти тяжелые времена наша героиня пережила в большой бедности, но ни разу не опустилась до жалостливых просьб к тем старым друзьям мужа, которые еще сохраняли некое влияние. Все сбережения и те крохи, что она умудрялась изредка зарабатывать – все это отдавалось на обеспечение и воспитание сына, которого ей удалось уберечь от переживаний по поводу тогдашних тягот. И для нее самой стало неожиданным сюрпризом узнать, что она является любящей, бескорыстной матерью. Но постепенно, год за годом порушенный было мир начал приходить в себя, и люди снова обрели достаток, и могли себе позволить даже более того, что они имели до этих казавшихся вечными лет лишений.

Плохое быстро улетучилось и никогда не вспоминалось, даже во многом и забылось напрочь, и женщина, уже на пороге пожилого возраста, обнаружила, что сын ее окончательно вырос, возмужал, стал дерзок, хотя несведущие, не понимая обычных для всякого мужчины свойств характера, могли принять его за невыносимого грубияна. И в один день он привел красавицу-жену в их совместное жилище, которое всеми силами мать сумела сохранить в идеальном порядке. Женщина не удивилась, уже давно рассудив, что сын достаточно взросл, чтобы распоряжаться собственной жизнью. Невестка характером была под стать сыну, не по годам практичная и смелая в своих решениях. И первым же решением она отправила свекровь в самую дальнюю комнату, служившую когда-то гардеробом для многочисленных костюмов покойного свекра. Старая женщина – в этот момент уже можно нам с вами так ее называть, поскольку ей уже тогда было за шестьдесят… старая женщина без малейших возражений согласилась на новое место проживания дабы не мешать счастью молодых. Уступки и потакания – обычное дело для любящей родительницы в отношении детей, и это часто приводит к трагедиям, как мы знаем. Но не такова наша история, потому как в Новый Год трагедий быть не может.

Так и пошли годы однообразного существования терпеливой женщины в этой весьма тесной комнате, и единственной радостью для нее осталось приготовление завтраков, обедов и ужинов для любимого отпрыска и его супруги. Делала она это с выдумкой, желая удивить и угодить очередным изысканным блюдом, однако взрослые дети похвалами ее не баловали и нередко высказывали свое неудовольствие то от пережаренности, то от недосоленности. А вскоре у них родился малыш, столь же энергичный, как и его юная мать, и не дававший покоя всему семейству своими криками и плачем по ночам. Став бабушкой, старая женщина, к своему стыду, полюбила внука больше, чем свое дитя, и пыталась всячески его успокоить, но ее усилия по неизвестной причине раздражали невестку. И не прошло и месяца, как была нанята девушка с дипломом няни высшего класса, с множеством рекомендаций, умевшая к тому же недурно готовить. Девушка быстро наладила крепкий сон ребенка и совсем незаметно вошла в дружеские отношения с его матерью, видимо, по причине близости их возрастов.

Годы шли, внук рос, а старая женщина изредка могла видеть его, так как почти не выходила из своей комнатенки. По малости лет внук даже пугался ее, принимая за чужого человека. И она все реже и реже появлялась на глаза членов родного семейства, не смея «путаться под ногами», как однажды вскользь проговорила невестка. Вот тогда она и взяла привычку рано утром выходить из дома, взяв с собой немного хлеба и чая, чтобы хватило на целый день. Домочадцы же никогда не замечали ее отсутствия, ведь уходила и возвращалась она всегда очень тихо, научившись бесшумно открывать и закрывать входную дверь. В городе же ее времяпровождение ограничивалось автобусами, парками и дешевыми столовыми, где ее угощали кипятком и иногда оставляли пирожок или кекс на тарелке. По обыкновению, она окунала в чашку с кипятком один из чайных пакетиков, о которых я упомянул в начале, а после, быстро макнув кусочек хлеба в чай и сахарницу, посасывала его с наслаждением. Проделывала она это три раза в день – утром, после полудня и вечером, за пару часов до прихода домой. Возвращалась она всегда пешком, отдыхая по пути на холодных теперь скамейках, где зачастую ей приходилось беседовать с такими же, как она, потерянными городскими странниками, ищущими тепла и участия.

Тот день, когда я ее увидел, стал последним в этой безрадостной череде ее долгих ежедневных прогулок, длившейся без малого два года. Тридцатого декабря на душе у меня обычно скребут кошки от несбыточности надежд и мечтаний, и мне казалось, что и у всех так должно быть. У нее точно, у этой старой женщины, так и не получившей за всю свою жизнь того прекрасного, чего заслуживали ее способности и добродетели. Она вышла раньше меня, заблаговременно подойдя к выходу, чтобы успеть выйти до поспешного захлопывания дверей – некоторые водители автобусов не жалуют старушек из-за их бесплатного по закону проезда. А дальше все изменилось в ее обычном распорядке. Просеменив до знакомой столовой, она к своему огорчению обнаружила, что там проводят предновогоднее торжество, где ей не было места. Нет, ее, конечно же, пригласили внутрь и угостили, как положено, чаем и пирожком, но посреди этой полной веселья публики она почувствовала себя необычайно одинокой, намного более одинокой, чем тогда, когда часами лежала она по ночам в своей комнате. За десятилетия несчастий она позабыла о том, какое оно, счастье – ей привычнее было испытывать постоянные неурядицы и выслушивать упреки, в этом состоял теперь смысл ее жизни, и другого она не представляла. Горячий чай сморил ее, и, глядя на веселящийся и шумный народ, старая женщина уснула, положив голову на обе руки на столе. Она не знала, сколько проспала, но из этой сладкой темноты ее вызвал чей-то ласковый бархатный голос, сказавший ей, что погода нынче не по сезону сырая, оттого и спать хочется. Женщина подняла голову и увидела своего давнего соседа, чей дом находился напротив ее, и кто в счастливые времена всегда приветствовал ее по утрам, хотя они не были знакомы. С той поры она его не видела, а, может, он по-прежнему продолжал ее приветствовать по утрам, только ничего не замечала она, погруженная в свои заботы. Сосед постарел настолько же, насколько и она постарела, но глаза его были те же, словно светящиеся, с озорной мальчишеской хитринкой. Он посетовал на громкое, с радостными, наперебой возгласами окружение, и пригласил ее к себе, так, с ходу, что казалось бы крайне неприличным в других обстоятельствах. Но его глаза говорили лишь о добрых намерениях, о тоске по тихим, незначащим ничего разговорам, по совместному с близким другом молчанию. И старая женщина пошла за ним без сомнений, тем более, хуже уже не могло быть.

Долго ли, коротко ли – подошли они к его дому, и вспомнила она вдруг эту дверь, удивлявшую ее когда-то. Дверь была совершенно гладкая, покрытая черным матовым лаком, без замков и ручек. Каким образом он мог открыть ил закрыть ее – непонятно, но сосед просто толкнул ее мизинцем, и дверь потихоньку отворилась. Старая женщина хотела было спросить, не боится ли он оставлять дом открытым, но он галантным жестом пригласил ее вовнутрь, и она, теперь на секунду засомневавшись, шагнула туда.

Есть ли на свете рай? Да, я уже начинаю обещанную в названии мораль, не обладающую, впрочем, оригинальностью, но разве может быть мораль нова? Когда она вошла туда, ее ожидала комната, ненамного больше, чем та, где она обитала последние годы. Но сколько же в этом скромном жилище было уюта и удобства, выстроенных кропотливо сильными мужскими руками! Особенно ее привлек небольшой камин с уже почти потухшим огоньком. Ноги сами ее подвели к камину, она взяла маленькое полено из стопки в углу и закинула его к огню, умело расшевелив кочергой тлевшие угольки, будто делала это всю жизнь. После она села в одно из двух простых, но мягких кресел, стоявших рядом, стянула войлочные ботинки с ног и вытянула их поближе к разгоревшемуся камину. «Рассказать вам свою историю?», – предложил ей сосед, усевшись в другое кресло и так же вытянув свои ноги. Она кивнула с улыбкой, и потёк его рассказ, начавшийся с самого его появления на этот свет, неторопливый, часто смешной, но иногда и грустный. И думала она, как же похожа его жизнь на ее, и почему они не встретились раньше?! Но мораль в том, что счастье все равно случается, как бы ни горько вы жили, сколько бы вы бед не перенесли или, наоборот, не накликали на этот мир – счастье случается всегда, даже в ту минуту, когда до окончательного ухода остается несколько мгновений. И не стоит на него надеяться – это должно быть спокойное знание внутри каждого, знание того, что счастья не избежать – так поняла вдруг старая женщина, согретая огнем камина и теплой переливчатой речью соседа, и, я уверен, так поняли и вы, дорогие читатели.

Кто-то любит ловить восход, кто-то – закат. Закат – это мое. Я ведь сама на закате, и это багровое умирающее солнце дает мне столько удивительных, но несбыточных надежд на вечную жизнь! Ведь завтра оно возродится, но с другой стороны моего дома, где мне его никогда не увидеть – там живут жильцы, и право заходить туда я отняла у себя, когда потеряла сына. Никому не дано переступать черту чужой жизни, даже если там все хорошо. А теперь, после всего, я совсем перестала выходить из дома, и сейчас пишу эти строки при свете тоненькой свечки, поскольку очень часто стали отключать свет. И происходит это только в моем жилище – всю нашу улочку с крошечными домами по-прежнему греют теплым светом ряды фонарей, и окна соседей словно веселые разноцветные гирлянды отражаются в темных стеклах моих окон, за которыми всегда лишь тишина двух живущих здесь людей. Нас давно двое – месяцы, может, даже год. Та ночь уже не сияет ярким огнем в нашей стариковской памяти, да и кажется, что и вспоминать-то особо нечего. Чушь какая-то, ерунда, мелкое происшествие, недостойное описания. Но рука сама потянулась к ручке, которой я обычно заполняю бланки да квитанции, дающие жизням пожилых людей хоть какой-то смысл. Именно сейчас мне почему-то кажется, что то, что я хочу описать, имеет более великий смысл, чем эти важные бумажки. К тому же, почтальоны мне давно их не приносят, за десятки метров обходя мой дом. Для них, как и многих других, он – ад. Для нас же с ним, двух скромных и малоподвижных стариков, этот дом является неким клубом для жарких бессловесных дискуссий, когда говорят только наши взгляды, и бесконечно пьется чай, чашка за чашкой, чашка за чашкой.

Да, на той, солнечной стороне живут жильцы, для которых всегда готовы три уютных комнаты с широкими кроватями и белыми полупрозрачными шторами. В них нет телевизоров, да и зачем им там быть, когда можно наслаждаться роскошным палисадником за окнами, в которых я столько лет растила всякую зеленую поросль с извилистыми ветвями, рисующие по утрам на шторах в лучах восходящего солнца причудливые картины. А в редкие дожди широкие листья этих растений дарят моим жильцам неспешную музыку капель, похожую на игру волшебных тамбуринов, успокаивая всех нас, живущих здесь.

Жильцов уж нет, и не будет никогда, а того единственного, кто остался, мой язык не поворачивается назвать жильцом. Трудно признаться, но, кажется, на склоне лет я обзавелась второй половинкой, и это уже до конца, поскольку он близок, и бояться тут нечего. Вдвоем уходить всегда легче, и даже если он уйдет раньше меня, я буду знать, что он тут, рядом, в моем палисаднике, как он того желал – быть похороненным у старого папоротника под его окном. И, все-таки, я надеюсь умереть с ним в один день, как это бывает в любовных романах. И эту надежду разбудил во мне он – ведь до этого я многие годы жила в кроткой печали, когда думала, что все самое лучшее осталось в моей далекой молодости.

Пока я пишу, огонек свечи играет на рубиновых стенках бокала – возможно, именно это вино сейчас развязывает мой язык. Лай собак умолк, мой старик затих и уже не храпит, и я могу спокойно разложить перед вами необычайную мозаику того, что люди называют Большим Ночным Кошмаром, обвиняя, конечно, во всем его. Кошмар действительно имел место быть, но позволю себе заметить, что людская неблагодарность не знает границ, и именно она стала причиной случившегося. К тому же, все кошмары начинаются сперва в наших головах, и только от нас зависит, вырвутся ли они наружу.

Его привезли рано утром, машины совсем не было слышно, даже гравий перед моим домом не издал ни звука под ее колесами. Я поняла, что он здесь, только когда раздался звук захлопывающихся дверец машины. В ту же секунду она уехала, с громким ревом мотора, в котором мне послышалось облегчение. Снова наступила тишина, слишком длинная, тягучая тишина, и я вдруг засомневалась, что он действительно здесь. Этого мне точно не нужно было, ведь я так долго этого ждала! Мне пришлось покинуть кухню, где я готовила завтрак для дорогого гостя, и выйти туда, к утреннему солнцу, чего не делала очень давно до этого, и никогда не делаю теперь. Только один раз, и только ради него – я не хотела поверить, что они меня обманули. Ноги мои не так быстры, и прошло несколько минут, прежде чем я преодолела пару поворотов по коридору, вошла в прихожую и поднялась по узким ступенькам к входной двери. У двери я замерла, вдруг вспомнив, что забыла захватить солнцезащитные очки на такой случай. Но терять времени было нельзя, и я с силой толкнула дверь вперед.

Он сидел в самом конце песчаной дорожки, ведущей от двери дома к несуществующей теперь калитке – его все-таки занесли во двор, видимо, опасаясь людского гнева. У меня по его милости, как и у всех повсюду, нет ни калитки, ни забора, но от постороннего глаза дом хорошо защищают густые растения, о которых я говорила. Он сидел, опустив голову, в белой помятой шляпе, больше похожей на панаму, в бежевом костюме, в солнечном свете сверкали хромированные ободки колес его коляски и часы на его правом запястье. Только их ему и оставили из того богатства, что он имел – золотые часы его отца, которые знают даже в самом глубоком захолустье, ведь он с ними никогда не расстается. Солнце сегодня утром нестерпимо горячее, и, так быстро, как возможно при моем здоровье и возрасте, я поспешила к нему. Приблизившись, я опять замерла и не смела сказать ни слова около минуты – никогда еще в жизни я не видела его так близко. А он все сидел и ждал, поля шляпы закрывали его лицо, и мне была видна только его редкая седая бороденка. Там, на чужбине он оброс, костюм его был так же измят, как и шляпа, а потрепанные черные сандалии были надеты прямо на серые носки. Видимо, он совсем опустил руки, раз перестал следить за собой. Или те, кто призван был за ним ухаживать, брезговали прикоснуться к нему. Скорее всего, верно было последнее, поскольку и запах от него шел не самый приятный – его давно не мыли. Так и не сказав ничего, я обошла его и, взявшись за ручки коляски, покатила его к двери. Катить поначалу было нелегко, колеса пробуксовывали, натыкаясь на мелкие камни, но во мне словно возродились новые силы, и вторую половину дорожки я промчала его так, что песок на полметра взлетал вверх по бокам. Я очень долго его ждала. Наконец, мы остановились. У двери была единственная ступенька, в которую уперлась коляска, и, конечно же, мне было не под силу перевалить эту тяжесть даже через такое небольшое препятствие. Я снова молча стояла возле него, тяжело дыша и думая о том, как занести его в дом. Сделать надо было это быстро, ведь там внутри никто его не тронет, там он полностью будет под моим контролем. И тут я услышала знакомый хриплый голос из-под шляпы, прозвучавший очень тихо: «Она поможет. Попросите ее, пожалуйста». Она?! И я поняла, о ком он говорил. Я взглянула в ближайшее к двери окно, и там стояла она, Ольга. Хотя отражение солнца в стекле мешало разглядеть ее лицо, но очертания ее все еще привлекательного тела за шторами, в чем-то черном, были легко уловимы. Ольга, бывшая когда-то актрисой, тогда была моей единственной постоялицей до его появления, а теперь она неподвижно стояла там, в своей комнате, и смотрела на нас. Жила она у меня не так давно, и подружиться мы с ней не успели, но женщина она была тихая и приветливая. Я помахала ей рукой, призывая выйти на крыльцо. Через пару секунд ее фигура в окне исчезла, и вскоре мы, две немолодые дамы, с большими усилиями переваливали коляску с ценным для меня грузом через порог. У нас все получилось, я захлопнула дверь, и мы, обе с растрепанными волосами, сели на стулья у стены в прихожей, прямо напротив него. Сказав ту одну фразу перед дверью, он снова замолк, и сидел, по-прежнему закрыв лицо шляпой. Я чуть наклонилась вперед и спросила: «Вы голодны?». Он слегка качнул шляпой.

Он был очень голоден. Не помыв руки, и не снимая шляпы, он ловко орудовал вилкой и ножом, забрасывая в рот кусочки колбасы с жареной картошкой. Сегодня я решила порадовать жильцов нехитрой едой – такую раньше обычно готовили студенты в своих общежитиях на скорую руку, очень жирно, чтобы до вечера чувство голода не подступало. Все знают, что он тоже очень давно был бедным студентом, и я надеялась, эта картошка с колбасой растопит его сердце, и он раскроется. Мне нужно многое узнать от него. Мы с Ольгой сидели по обе стороны стола, он же сидел во главе, шляпа смешно дергалась над его лбом, когда он тщательно и громко жевал. Совсем поседел. Мне показалось, что даже его глаза поседели, а ведь когда-то огненная смоль его зрачков прожигала любого, на кого он посмотрит, насквозь. Я наблюдала за ним и даже немного сожалела его такому быстрому и некрасивому увяданию – но что есть, то есть. И Ольге, и мне кусок в горло не шел. Несмотря на его убогий вид, память о его былом всесилии не отпускала нас, и мы с ней чувствовали себя неловко. Но без страха. Страх ушел – медленно, день за днем, месяц за месяцем, каждый, кто живет в этой бедной стране, потихоньку расставался с остатками страха, все больше понимая, что наш Секретарь уже не вернется. Пока страх совсем не исчез. А теперь он, слабый, грязный, дурно пахнущий, сидел перед нами, двумя старыми женщинами, и жевал своими зубными протезами вредную, полную холестерина пищу. И, судя по румянцам на его щеках, он был очень доволен этим. Собрав остатки на тарелке кусочком хлеба, он отправил его в рот, и, продолжая жевать, откинулся на спинку своей инвалидной коляски. Часто моргая, он посмотрел сквозь нас и спросил: «Где моя комната?». Я привстала, но он остановил меня жестом руки, и я застыла так в полусогнутом положении – он еще не разучился приказывать. «Скажите где, я сам доеду. Спасибо», – тон его голоса стал вдруг очень мягок, удивив нас с Ольгой. Мы с ней переглянулись. «Выедете налево, и по коридору последняя дверь на южной стороне», – сказала я и снова села. Он поехал, мастерски крутя руками ободки колес. Как только он выехал, мы с Ольгой принялись есть почти остывшую картошку. «Он странный», – проговорила она спустя минуту. «Да», – ответила я еще спустя минуту. И она тут же спросила, не переставая есть: «Вы его отравите? Или газ в комнату пустите?». От неожиданности вопроса я просто пожала плечами. «Оставьте его мне, – тихо проговорила она. – Я должна это сделать». Она смотрела на меня в упор, а я по-прежнему не знала, что ответить.