Калевала

Скоро подоспела весна и потянулись к солнцу зеленя. Проводит удалой Ахти весь день на лугу со стадами, а по ночам ходит к молодицам – играет с ними да весело пляшет. Так все и вышло, как сказал он матери: оборвал Лемминкяйнен их насмешки, никого не миновал – не было такой ни из молодок, ни из дев невинных, с которою бы он не переспал. Лишь одна осталась меж всеми – тот цветок Кюлликки из знатного рода Саари, что всех сватов отсылала, – отвергла она и веселого Лемминкяйнена.

Сапоги истоптал молодец из рыбацкого рода – все ходил вокруг девы, что была на острове всех прекрасней, но всякий раз говорила ему Кюлликки: «Что ты крутишься здесь, бедняк, понапрасну? Нужен мне муж тебя постатнее, ведь сама я стройна на диво и красою одарена на славу».

Так год почти минул в непутевом сватовстве, снова землю укрыло снегом. И вот однажды вечером, когда за сумерками следом повела Кюлликки девиц-плясуний на лесную лужайку, въехал на санях в хоровод удалой Лемминкяйнен, схватил Кюлликки и бросил к своим ногам на медвежью полость. Подстегнув кнутом коня, на скаку крикнул Ахти девицам:

– Никогда ни перед кем меня не выдавайте, что похитил я Кюлликки! А не то нашлю на Саари войну заклятием, и навек расстанетесь вы с мужьями и женихами!

Видя, что все дальше увозит ее от дома дерзкий Лемминкяйнен, взмолилась Кюлликки:

– Отпусти меня на волю, ведь будет мать обо мне горько плакать! Знай, что есть у меня пять братьев, и еще есть семь сынов у моего родного дяди – по следам они меня отыщут и назад воротят, как зайчонка отобьют у сокола!

Но не отпустил ее Лемминкяйнен, только крепче прижал ко дну саней. От горя стала девица клясть свою судьбу:

– Зачем я на свет родилась?! Для того ли меня мать растила, чтобы досталась я скверному мужу, беспутному задире, что всегда готов к распре и мечтает об одних битвах!

– Кюлликки, свет мой ясный, – принялся утешать ее Лемминкяйнен, – не о чем тебе печалиться! Обижать я тебя не стану, коли будешь хорошей женой и разделишь со мной ложе. Или горюешь ты о том, что беден я и нет у меня тучных стад? Так оставь эти заботы! Хороши мои коровы: на поляне – Куманичка, на пригорке – Земляничка, на болоте – Клюква. Корму они не просят, не запирают их на ночь, не сыплют им по утрам соли, и не надо им пастуха. Или от того печалишься, что незнатного я рода? Пусть так, зато меч мой огнем пылает, и уж он куда как знатен! Злобным Хийси он отшлифован и богами заточен – клинком этим добуду я своей семье величие! Испугалась таких речей Кюлликки.

– Ахти! Милый Кауко! – взмолилась она. – Если хочешь взять меня в жены и навсегда заключить в объятия, то поклянись мне вечной клятвой, что не затеешь ты войну, как бы ни жаждал славы или наживы!

И поклялся Лемминкяйнен не начинать первым кровавой при, как бы ни жаждал он богатства или славы. Но и от красотки Кюлликки потребовал Ахти клятвы, что не будет она больше ходить на девичьи игры и деревенские пляски – и дала в том Кюлликки залог перед великим Укко. Так зареклись они друг перед другом: удалой Лемминкяйнен – забыть по войны, Кюлликки – оставить игры.

Покидая Саари, без печали простился Ахти с местами, где летом и зимой, в дождь и злую непогоду искал он благосклонности цветка саарской земли.

По скованному льдом морю через недолгое время привез Лемминкяйнен девицу в Калевалу, к родному дому. Вышла на крыльцо встречать его мать, и сказал ей весело удалой Ахти:

– Пусть теперь смеются жены и девицы, пусть теперь надо мной зубоскалят – взял я из них лучшую, отплатил за пустые насмешки. Стели, матушка, скорее постель и взбивай пуховые подушки – наконец возлягу я с красавицей саарской!

– Хвала Укко! – ответила Лемминкяйнену мать. – Дал ты мне невестку – разведет она теперь огонь в очаге, сможет мне прясть нитки и ткать ткани, поможет стирать белить холсты. Хвали и ты, сынок, судьбу: чист на поле снег – но зубки у невесты чище, стройна на реке утка – но уточка твоя стройнее, ясны на небе звезды – но еще ясней глаза у красотки, бела на море пена – но и род ее без пятнышка! Ставь теперь новые палаты, руби в них широкие окна – получил ты жену себя знатнее!

12. Лемминкяйнен оставляет Кюлликки и едет в Похьолу

Год прошел, как привез Лемминкяйнен из саарской земли юную деву, год жили они вместе – и забыл Ахти про войны, а Кюлликки не ходила на игры. Но однажды случилось так, что отправился Лемминкяйнен на дальний нерест ловить рыбу, а к вечеру не вернулся, – и не утерпела красотка Кюлликки: как спустились на землю сумерки, пошла она в деревню – туда, где собирались ночами на танцы молодицы. Сестра же Лемминкяйнена Айникки рассказала о том брату, как вернулся он на другой день с добычей. Омрачился Ахти, вскипел злостью Кауко и, не говоря жене ни слова, стал собираться на битву.

– Пойду я сражаться с сынами Похьолы, – сказал Лемминкяйнен матери, – ничто меня теперь не удержит, раз ушла Кюлликки на село к чужим калиткам.

Заплакала, устыдившись, Кюлликки, хотя и без того каялась, полная дурных предчувствий.

– Милый Ахти, – запричитала она, – не ходи на войну! Видела я вчера сон, будто хлынул в наш дом огонь

со двора – ворвался в двери и окна, затопил покои, и не было нигде спасения от смертельного пламени!

– Не верю я женским снам, – сказал удалой Лемминкяйнен, – как не верю больше женским клятвам. Готовь, мать, кольчугу: душа моя стремится на битву – истосковалась она по пьяному пиву рати, по сладкому меду сражения!

– Не ходи, сынок, на войну! – стала уговаривать его мать. – Есть у нас и дома пиво в еловых бочках за дубовыми пробками. Только тебя и дожидается – пей его хоть с утра до ночи!

– Не хочу я домашнего пива, – ответил Лемминкяйнен. – Милее мне вода со смоленого весла, чем вся брага в этом доме. Готовь кольчугу, мать, добуду я себе в селах Похьолы вдоволь серебра и золота!