Новая Жизнь. Сага «Исповедь» Книга вторая

Я ещё раз поцеловал руку, благословившую меня.

– Был счастлив видеть тебя в добром здравии, сын мой. Веруй! По вере нам всем и воздастся.

– Благодарю, отче, за всё благодарю!

Клетка вновь захлопнулась, и я остался один. Не с кем было разделить мою радость от встречи, исповеди и причастия, но Господь не покидал меня, Он просто скрывался от взора моего, как солнце скрывается за пеленою дождя, но никуда не исчезает.

Глава 3

Весь день мне не давала покоя одна фраза: «Я сделаю всё возможное, чтобы устроить вам с женой встречу завтра ночью во время моего дежурства…» – от одной этой мысли сердце начинало бешено биться в груди, как вольная птица, попавшая в силки.

Когда мы находимся рядом с любимым человеком, то со временем привыкаем к этому и успокаиваемся. Но стоит разлуке постучаться в дом, как за одно мгновение встречи всё готов отдать… Так устроен человек. Мы неосознанно дышим в течении жизни, но стоит нам перекрыть горло, как начинаешь ощущать, что каждый вздох – это сама жизнь. Стоит лишить человека воды, и он, умирая от жажды, будет думать, что глоток воды – это самое дорогое на свете. Так и любовь, за единственную возможность прикоснуться к своей половинке или, хотя бы, увидеть её, ты готов на всё! Я вспомнил, как не находил себе места в тот последний день, метался из угла в угол, а Наташа переживала и не знала, чем помочь… Теперь в моём нынешнем положении увидеть её – предел всех мечтаний. Как глупо, нелепо мы живём! Но разве можно научится ценить каждое мгновенье, дарованное нам Богом? Богатство кажется пределом счастья только для бедняка, но стоит дать ему всё, и он очень скоро пресытится и перестанет замечать то, что имеет.

Шаг за шагом я наматывал километры по камере, другой возможности двигаться у меня не было. Время от времени делал приседания, отжимания давались с трудом после побоев дубинкой.

В участке не прекращалась своя многоликая жизнь: мелькали лица и голоса, кто-то спешил на вызов, кто-то домой, и только в камере время точно остановилось. Его так часто в жизни не хватало, а теперь стало вдруг слишком много. За эти несколько дней я, кажется, отбыл тут целую вечность.

А вот и новость, в соседнюю камеру посадили жильца. «Птаха» явно не из певчих, скорее кричащих, как дикая ворона, с неприятным сиплым голосом.

– Эй, братан, курить есть?

– Простите, не курю.

– Здоровье бережёшь, ну-ну… Типа правильный.

Я ничем не ответил на его ухмылку, лёг на кровать и уставился в потолок.»?

Мужчина неопределённого возраста периодически что-то выкрикивал несуразное и выглядел, мягко говоря, маловменяемым. То ли с похмелья, то ли с чего-то похуже… Это раздражало, хотелось надеяться, что хоть к ночи он угомонится и закроет рот.

Когда принесли обед, он с жадностью набросился на еду, которую и называть-то так язык не повернётся. А я, оказывается, чересчур привередлив! Ложка мелькала и звенела об железную тарелку с невиданной скоростью, пока её не облизали.

– Ты чё не ешь?

– Не хочу.

– Тогда делись с ближним!

– С удовольствием, – я просунул ему тарелку под решёткой. С такой же скоростью не стало и второй порции. Мне показалось, что он не отказался бы и от ещё нескольких.

– Ты зря не ешь! – многозначительно продолжил знакомство сосед. – Силы ещё понадобятся! Давно сидишь?

– Уже четверо суток…

– Надолго?

– Хотелось бы надеяться, что нет…

– Надежда – это хорошо! – он многозначительно закивал головой в подтверждение своих слов. На вид ему было от сорока до шестидесяти (либо жизнь его хорошо потрепала, либо он её, но скорее – второе). Полное красное лицо отражало разгульное существование, желтоватый цвет кожи выдавал обилие табака, исколотые татуировками руки «богатое» прошлое. Он всё время что-то бубнил, периодически меняя интонации голоса и звуковой диапазон, словно не мог определиться в какой тональности и с какой мощностью звука ему удобнее говорить. Матерные слова выскакивали из его рта, как жабы на болоте. Движения рук и всего тела хаотичные, сразу видно: с нервами у парня проблемы. Чувство такое, как будто он всё время куда-то очень торопится, так и хочется сказать: «Сядь и успокойся!»

То ли ещё будет! – подумал я о тюрьме… Надо как-то набраться сил и терпения, а у того и другого для меня был только один источник. Но и молитвы прерывал этот странный человек, всё время что-то спрашивая, совершенно не давая мне сосредоточиться и уйти в себя. Время близилось к вечеру, волнение моё только нарастало Приближение возможной встречи затрудняло дыхание. Зачем я принял всё всерьёз? Даже если Эдмунд и хотел нам помочь, то как это возможно? Особенно теперь, здесь, рядом с этим неуравновешенным человеком, трудно себе даже представить.

«Боже упаси, чтобы Наташа это всё увидела!» – подумал я, ещё больше расстраиваясь. Мысли путались, сплетаясь в причудливые узоры, захотелось взять в руки кисть и нарисовать картину. Я отвернулся к стене, закрыл глаза и, притворившись спящим, начал фантазировать, что рисую море. Пенный гребень бегущей волны, как приподнятое кверху прозрачное одеяло, наполненное нитями водорослей и песчинками. Разноцветные гладкие камни, обкатанные тысячелетиями, блестят на прибрежном светлом песке. Скалы причудливых форм, обрамляющие берега, вырисовываются объёмными, крупными серо-зелёными мазками. Еле заметные вдалеке силуэты чаек парят над водой. Через пушистые облака, лучи солнца (такие же, как на иконе Милосердия) спускаются на двоих идущих по пляжу, взявшихся за руки, мужчину и женщину… «Жена моя, я бы нарисовал твои волосы цвета спелой золотой пшеницы, с которыми играет шаловливый ветер в отблесках заката, нежный женственный силуэт, такой знакомый и до боли родной. Там на картине мы бы вечно были вместе, ты и я, ничто не разлучит и не потревожит нашего счастья. Как жаль, что я не художник, что даже не пробовал им стать!..»

Глава 4

Сосед улёгся, решив, что я уже сплю, и тут же захрапел. Звуки напоминали симфонический оркестр при настройке перед спектаклем: звучали басы, виолончель, рояль и даже расстроенные скрипки. Эта какофония хотя бы не мешала думать, не требовала внимания.

После исповеди тяжёлые мысли рассеялись, как после дождя тучи, и благодать наполнила меня нежным светом: грела, успокаивала, утешала. Достал чётки и начал молиться, не хотелось терять ни одной минуты, ведь только Бог знает, что ждёт меня завтра, будет ли ещё такая возможность?!

«Ты же, когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, Который втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно.«*– вспомнились слова из Нагорной проповеди. Молитва – сокровенный разговор с Богом, происходящий в глубинных недрах души, требует уединения и сосредоточенности. Чётки помогают упорядочить молитвы, погрузившись в медитацию полностью, не нужно держать в голове подсчёт, пять таинств по десять молитв каждая – один круг розария. Всего их три: тайны радостные, скорбные и славные, воспоминание о жизненном пути Иисуса Христа.

Но есть ещё и венчик к Милосердию Божию святой Фаустины, моей любимой польской святой, чьё покровительство я ощущаю и бережно храню в душе. Мы неразрывно связаны с ней с тех самых пор, когда я впервые увидел икону, висевшую над моей кроватью, думаю, что она была там со дня моего рождения. Её в начале сороковых годов двадцатого века нарисовал мой дед Радимир Вишневский, вдохновлённый иконой Божьего Милосердия, которую по просьбе сестры Фаустины (в миру Хелены Ковальской) написал художник Евгений Казимировский, основываясь на описаниях видений монахини. Радимир был поражён, увидев этот образ, и множество раз в течении жизни пытался его воссоздать, один из лучших образцов его творения и по сей день хранится у нас в семье.

История жизни моего деда всегда вызывала во мне особый живой интерес. Родился он в дворянской семье, получил прекрасное образование, по заведённой в семье традиции стал военным. Блестящую карьеру ему пророчили ещё с детских лет, но его душа благоволила к прекрасному. Бабушка рассказывала, что он был очень набожный и романтичный человек, любил рисовать. Особенно его вдохновляли иконы и образы святых, что никак не помогало в продвижении по службе. Он ушёл из армии и подумывал о том, чтобы стать монахом, но началась война. Во время оккупации находился в партизанском отряде, когда советская армия освобождала Польшу, раненный попал в госпиталь, где и познакомился с русской медсестрой, у них вспыхнула взаимная любовь. Больше они не расставались, он устроился санитаром и прошёл рядом с любимой до конца войны, поженились, уехали в Россию, уже там родился мой отец. Но вскоре Радимира арестовали, обвинили в шпионаже и отправили в лагеря. Сохранилась лишь пара писем, написанных дедом, кем-то переданных уже после его смерти бабушке. Несколько документов, нарисованные им иконы, да чудом сохранившаяся фотография молодого красивого польского офицера в парадном мундире, над которой бабушка пролила столько безутешных слёз, вот всё, что осталось нам, его потомкам. А ещё католическая вера и какая-то подсознательная любовь к Польше, которая притянула меня уехать учиться в Варшаву. Очень уж хотелось выучить язык, на котором говорил дед, чтобы самому прочесть и понять, о чём он написал в те страшные годы, прощаясь с жизнью. И я выучил. Молитву к Милосердию Божьему читаю на польском. Она объединяет и олицетворяет для меня всё самое дорогое: веру, упование, надежду, почитание, светлую память об ушедших родных. Жертвуя Богу Отцу Тело и Кровь, Душу и Божественную Сущность Иисуса Христа ради прощения грехов наших и всего мира, соединяясь с жертвоприношением Сына Божия, мы приобщаемся к любви, которую небесный Отец изливает на раны Христовы, а через них – на весь человеческий род. Эта молитва всегда спасала меня в самые трудные минуты и помогает выстоять сейчас.

Началась пересменка, я услышал голос Эдмунда, он сдержал своё слово и вышел на службу снова в ночное дежурство. Но теперь появился сосед, и это по-настоящему тревожит. Что может сделать обычный дежурный, когда ещё есть и свидетель нарушения, который может всё рассказать? Станет ли он рисковать своей работой и репутацией ради почти незнакомого ему человека? Нужны ли такие жертвы? И что бы я отдал ради встречи с Наташей?! Всё… и ничего, ибо мне нечего отдать, всё, что я имею, принадлежит Богу.

* (Матф.6:6)

Глава 5

Наступила ночь. Эдмунд несколько раз за это время проходил мимо камеры, бросая на меня многозначительные взгляды. Но мы не могли поговорить, кто-то всё время мешал. Сосед продолжал симфонический концерт под руководством… точнее без руководства вообще, но всё же прослеживалась некая периодичность звучания исходящих из плотного тела басов. Сон, судя по всему, у него богатырский, а вот я, при всём желании, не смог бы уснуть.

Где-то в глубине души ещё теплилась надежда, то замедляя, то ускоряя ритм моего беспокойного сердца, дрожью ожидания пробегая по телу.

Эдмунд подошёл, когда все разбрелись, уже была глубокая ночь, даже телефон замолчал, отдыхая от дневной суеты. В отделении, если не считать храпа моего соседа, стояла тишина. Медленно повернулся ключ, открылась, чуть скрипнув, решётчатая дверь, и Эд жестом показал мне идти за ним. Всё это больше походило на сон, нежели на реальность. Я вышел, он закрыл за мной. Сосед резко всхрапнул, мы замерли, мёртвая пауза, свистящий выдох. Лишь свернув за угол, Эдмуд тихо поинтересовался:

– Как ты?

– Нормально, – сердце выдавало чечётку похлеще Фреда Астера.

– Зачем руки за спиной держишь? – хмыкнул мой сопровождающий,

– Уже привык… – шёпотом ответил я.

Мы прошли ещё один длинный коридор и свернули на лестничную площадку, Эдмунд повёл меня вниз к подвальному помещению.

– Прости, что так поздно и в таких условиях, но, по крайней мере, даже если кто-то спохватится, вас здесь вряд ли будут искать.

Найдя нужный ключ, он открыл ещё одну дверь, и я уловил знакомый дух… Угля уже нет, холодные печи закрыты, пахнет сыростью, но запах дыма въелся в стены.

– Это старая кочегарка, её уже давно не используют, теперь работает городское центральное отопление, – он включил свет и провёл меня в следующую за котельной комнату, предназначавшуюся раньше для отдыха кочегару, там была старая душевая кабина, топчан, небольшой столик, возле него сваленные в кучу коробки с каким-то хламом. – Помещение заброшенное, я немного прибрался, но времени особенно не было, прости! Мы тут иногда отсыпаемся после тяжёлой смены… Но сегодня вас никто не потревожит, обещаю.

Всё это напоминало мне кочегарку, где когда-то я работал, хотя, наверное, все они похожи друг на друга.

– Здесь могут быть мыши, не пугайтесь. Эрик, я приду за тобой через три часа, позже все начнут подниматься, если, конечно, не будет происшествий, – он вздохнул и перекрестился. – Я не боюсь за себя, подумаешь, уволят. Главное, чтобы тебе не прибавилось проблем!

– На всё воля Божья!.. – тихо ответил я.