Эйваз

Вторую проживаю сейчас, и началась она с бегства…

Я – стоик. Вынужденно им стать – распорядилась жизнь много лет назад, абсолютно не поинтересовавшись, что думаю я на этот счет и какие у меня планы. Принять с покорностью судьбу, не сломаться и выстоять помогли долгие годы медитации и трудный путь самопознания вдали от мира людей – на заснеженных вершинах Тибета.

В попытке избавиться от тревог и волнений я перекраивала бесчисленное количество раз полотно своей души, вымачивала его в горных источниках и молитвах. Раз за разом разбирала и собирала себя заново, проходила через полосу саморазрушения, испытывая боль, отчаянье, осознанно ломая свое естество, пока не научилась дышать в унисон с потоками природы и не приняла окончательно себя в этом мире. Вот такой была цена моего становления.

Дзен – вот что дало силу, подобную магическому эликсиру, введенному в мои болезненно пульсирующие горем и отчаяньем протоки, с одной единственной целью – навсегда запломбировать в них воспоминания прошлого.

Словно беззащитный щенок, в одночасье выброшенный из теплого уютного дома в промозглую подворотню, я вынуждена была моментально усвоить правила этого мира, чтобы выжить.

Я выжила и не сдалась, превратившись во взрослую особь, виртуозно меняющую правила жизни под себя, если того требуют обстоятельства. В моих венах течет обычная красная кровь, мне, как и всем, знакомо чувство жажды, холода и головной боли, я имею по пять пальцев на ногах и тридцать два зуба за губами, которые редко растягиваются в улыбке. Но есть во мне и то, что отличает от обычных людей…

За долгие годы пестрых размышлений я так и не нашла ответ на не дающий мне покоя вопрос: проклятье это или вознаграждение.

В свой мир я никого не допускаю, и все чаще он напоминает мне крохотный отель-капсулу, в котором есть место только для одного.

Вставать у меня на пути – крайне опасно: подобно трюмам, заполненным соленой водой в затонувшем океанском лайнере, я наполнена – бесстрашием. У меня нет ни имени, ни прошлого: я – эфемерная субстанция, человек без лица, я практически не существую. И все чаще мне кажется, что я – бездушный призрак, я – затерявшийся пилигрим, обреченный на скитания по этому безумному миру.

Мое бесстрашие вполне объяснимо – это следствие давно укоренившегося внутри меня безразличия не только к смерти, но и к благам жизни, к маячащей на горизонте неизвестности и пронизывающей невозмутимости от происходящего вокруг. Губительная для человеческой души невозможность прочувствовать то, что привыкли ощущать и пропускать через свое сердце большинство людей, засела внутри меня и заковала, словно пленника, в кандалы.

Рамки моего мира раздвинуты ровно настолько – насколько это необходимо. Я не живу шаблонами и чужим мнением, не маркирую людей ярлыками, не измеряю статусами: генерал может оказаться последним мерзавцем, а рядовой – отдать за тебя жизнь. У меня свой собственный принцип ценностей. Ветхие показатели – «уже поздно» или «еще рано» для меня не существуют. Я живу в глубинах своего мира, но легко поднимаюсь на поверхность, мгновенно адаптируясь к любым обстоятельствам. Не имею пристрастий: еда – чтобы есть, вода – чтобы пить. И то и другое вижу лишь как вынужденную составляющую для поддержания жизни – не более.

У меня нет близких, нет дома, нет друзей, нет привязанностей и слабостей, которыми обычно дорожат люди. Я – ярко выраженный интроверт, мне комфортнее в собственном вакууме. Шумные вечеринки и праздники для меня не существуют – это пустое. Рождественская ночь в моей жизни подобна десяткам других – серых и унылых среди зимы. Я не люблю суматоху, скопления людей и массовые гулянья. Дни рождения проходят незаметно. Мне не понять, для чего люди придумали все эти торжества и веселья.

Возможно, это и есть причина тому, почему я принципиально не замечаю счастливых лиц, ярких витрин и калейдоскопа разноцветных огней.

Удивить или разжалобить меня – нелегко. Детский смех или мужские слезы – это всего лишь психофизиологические чувства людей. Мне чуждо разделить с кем-то радость или посочувствовать горю. Внушить страх или заставить любить – не стоит и пытаться. Мои мысли и чувства никогда не выходят из-под контроля. А в приоритете – только свобода.

Шантажировать или давить на меня бесполезно – болевые точки, вынуждающие играть по чьим-то правилам против собственной воли, у меня отсутствуют. Ведь у меня нечего отнять.

Я, подобно зашоренной лошади, двигаюсь вперед, напролом к финишу, к моей главной цели, не обращая внимания на трудности и приоткрывая дверь в свой мир лишь тем, кто может помочь мне скорее приблизиться к заветной мечте. Остальное, как ненужный сор, безжалостно отметаю в сторону.

Такой подход делает меня независимой перед обстоятельствами и людьми. Уязвимость – вот что не хотелось бы испытать в жизни. Позволить себе быть к чему-то привязанной, в кого-то влюбленной, кем-то дорожить – не по мне. Обрастать ненужным грузом – это лишнее, я двигаюсь по жизни легко и порой сама не знаю, где окажусь завтра.

Так что моя жизнь – это, пожалуй, единственное, чем я обладаю в полной мере. Но и ей не дорожу настолько, чтобы это могло заставить в трудный час сложить оружие к ногам моего врага. Я предпочту хрипеть в предсмертной агонии – если такое случится! – но увидеть, как истекает кровью тело чудовища в человеческом обличье. Конечно, я не спешу умереть, но и не хватаюсь за жизнь, как хватаются многие.

Думаю, что именно такие люди, как я – своеобразный концентрат недремлющего безрассудства – опаснее самого дьявола.

* * *

После многолетней жизни в молитвах и медитациях на «крыше мира», окутанной тайной и почти недоступной за пределами высокогорных территорий, для меня стало очевидным – несмотря на удовлетворение от каждого прожитого здесь дня, я не гожусь для вечной жизни в монастыре.

Я – не искатель божественной красоты. Я не чувствую вкус каждого слова молитвы. Меня не волнует неизбежность круговорота Сансары с бесконечным перевоплощением душ и не тревожит отсутствие просветления…

Словно с самого начала мне был уготован иной путь – возможно, тот, где придется бежать по раскаленным ступеням презрения и срывать лики прошлого с обшарпанных стен в переулках жестокости. Где придется до беспамятства напиваться теплым грогом в обществе обворожительной мести, а просыпаться на рассвете в объятиях фригидного коварства. Тот путь, где тайком с черного хода, на ощупь смогу пробираться в логово безрассудства и украдкой от всех варить бульон охрипшему хладнокровию – напевая под нос романсы и пританцовывая с одинокими звездами.

Не знаю, что меня ждет впереди, но одно знаю наверняка – я готова плыть по огненной лаве бесчинства и ярости, принимать джакузи со зловонным тщедушием и заплетать тугие косы алчности, если только все это приведет меня к цели. Если, в конце концов, я смогу на финише безумного марафона обручиться со справедливостью и принести сердца своих врагов кладбищенским псам.

Подобные картины в моем воображении начали возникать после ужасающих событий, свидетелем которых я стала в глубоком детстве. Каждый раз при острых всполохах прошлого в груди начиналась резня, остановить которую было невозможно, где-то внутри – меня кромсали огромными ятаганами, и кровоточащие раны превращались в гемофилийные источники бесконечных страданий.

Боль, рвущаяся наружу сквозь сдерживающие тиски разума, и желание отомстить были настолько сильны, что их концентрат сбился в твердь и приобрел практически осязаемую форму в виде большого мохнатого волкодава, бегущего от меня с бешеной скоростью и исчезающего в последний момент. Изловить его – стало навязчивой целью.

И я готова перевернуть мир вверх дном, заглянуть под каждый континент и пропустить через сито океаны, лишь бы найти человека, уничтожившего мою жизнь и отнявшего все.

Полагаю, именно по этой причине изучение философии, ремесленные работы, ежедневные медитации, ретриты и ковроткачество среди доброжелательных монахинь в словно застывшей под облаками жизни так и не отозвались покоем в моем сердце за долгие годы. Я признавала, что подобная жизнь для меня была вовсе не тем волшебным светом, за которым стремилась лететь смиренно душа до конца дней – я обязана была двигаться вперед.

И однажды мне пришлось навсегда вычеркнуть монастырь как место вечного пребывания. Потому что чем старше я становилась – тем более жестокие картины сопровождали меня повсеместно, и я чувствовала, что не вправе больше оставаться здесь, среди чистых помыслов и взглядов людей. Здесь мне было не место.

В последнее время почти каждый день что-то пинало, кололо и дробило меня изнутри, словно тысячи маленьких демонов, разгуливающих по телу, вооружившись копьями, луками и огневой смесью, затевали войну. Они беспорядочно стреляли и пытались выкурить меня с насиженного места, вопя на разные голоса: «Отправляйся в путь! Найди его! Уничтожь!» Я пыталась отыскать и обезглавить их лидера, чтобы вернуть власть испуганно удравшему здравомыслию, но они все время искусно прятали от меня этого заводилу.

Я до последнего сопротивлялась и боролась с искушением: пыталась пресечь пламя, выжигающее мне душу, принять красоту размеренной жизни обители, свыкнуться и полюбить окружающий мир, пропитаться духовной дисциплиной, но у меня не получилось. Даже частое уединенное созерцание, обычно дарующее покой и гармонию – не принесло мне ощущение полноты счастья за все эти годы. Наоборот – чувство бесплодного путешествия, длиною в десятилетие, все чаще и чаще наведывалось в мои покои и омрачало сознание день за днем, пока я не сдалась, поняв окончательно, что на этом мой путь в обители завершен.

Но отрицать очевидный факт благотворного влияния обретенных здесь навыков я была не вправе – все они оказались бесценны.

Все, что я вдыхала, впитывала, вкушала, изучала, видела, делала и слышала – безусловно, легло в основу моего мировоззрения, сложив нужный и прочный костяк на будущее.

К тому же – много лет назад – у меня не было выбора. Лео передал меня – совсем крохотную – монахиням с рук на руки и был чертовски прав в этом действии. Подобная жизнь на тот момент была мне необходима как воздух, чтобы обрести силы, отрастить вновь отрубленные крылья и если не стереть, то хотя бы приглушить те воспоминания и вызванные ими страдания, кишащие в отравленном детском сознании…

Почему меня приняли здесь – в Южном Тибете, в краю, чью территорию оспаривали между собой Китай и Индия, куда иностранным туристам предоставлялся въезд строго по пропускам – остается загадкой…

Смею предположить, что деньги и связи Лео сыграли здесь не последнюю роль. Вероятно, он и поддерживал монастырь финансово, и имел своеобразное политическое давление на его руководство.

О масштабах влияния этого человека на «межконтинентальных полустанках бытия» можно было лишь догадываться. В услугах Лео нуждались многие: от глав государств, с постоянно-нестабильной ситуацией, до бандитских формирований и оппозиционеров. Он торговал железной смертью, если сказать прямо – оружием. Ядра, на которых, подобно Мюнхгаузену, восседал Лео, размахивая долларами, то и дело хаотично носились в пространстве, испещряя его витиеватыми маршрутами порока.

Оказавшись в женском монастыре Лапсан Гри, я вмиг пропиталась его уставом и влилась в общину, несмотря на то что была совсем крохой.

Здесь все жили в едином ритме, обязанности распределялись равномерно в соответствии с силами и возможностями монахинь и послушниц. Старшая монахиня – Самдинг – временно взяла на себя долженствование по управлению обители, пока настоятельница монастыря вот уже как три года пребывала в уединенном затворничестве.

С первого дня я погрузилась в другую, неизвестную доселе для меня жизнь…

Монастырь просыпался в половине четвертого утра, а в половине пятого – уже начиналась утренняя служба. В промежутке нужно было успеть многое: позаботиться о воде для обители и накормить коз – источник молока для монастыря. Поскольку своей системы водоснабжения монастырь не имел, то ее приходилось таскать ведрами в пологую гору, которую монахини почему-то называли «Длинной».

Я помню, как в день моего появления в монастыре к нам с Лео подошла пожилая женщина, наклонилась ко мне и, взяв за руку, тихо сказала:

– Меня здесь все зовут Аклим, но ты можешь звать меня матушкой Аглаей. Ничего не бойся. Сейчас мы решим, где ты будешь жить… – она поговорила с Лео, затем подошла к Самдинг и снова вернулась к нам. – Ну, вот все и решено… Давай возьмем твои вещи, и я покажу тебе, где наша комната…

Так в моей жизни появилась Аклим-Аглая. Все, включая Лео, звали ее Аклим, но в наших вечерних «разговорах» она как бы невзначай обязательно напоминала, что только у меня есть привилегия называть ее не так, как зовут другие.

В тот момент я даже не догадывалась о том, какую важную роль в моей дальнейшей жизни сыграет эта женщина…

Утопая в своем горе, я не замечала: день за окном или ночь, дождливо или солнечно, кто находится рядом – для меня это не имело никакого значения. Каждая встреча в нашей жизни – не случайна, вот и эту женщину, чье имя в переводе с арабского означало «светлая умом», послал мне Всевышний.

Аклим действительно была по-житейски мудра. Я часто наблюдала, как многие монахини приходили к ней за советом. Но ее просветленное сознание не ограничивалось лишь жизненной мудростью. Она хорошо знала историю и литературу, владела несколькими языками, а главное – русским. Позднее выяснилось, что она к тому же прекрасный педагог, сумевший все свои знания ненавязчиво передать мне. Формы нашего с ней общения – игра, беседа, совместная работа или прогулка – всегда давали мне возможность узнать что-то новое. Благодаря ей я научилась читать и писать, начала разбираться в математике, физике, астрономии.

Полагаю, что именно это сыграло важную роль в моем развитии и не дало окончательно тронуться умом от перенесенного ужаса. Матушка Аглая удерживала меня на плаву постоянными разговорами, не давая пойти на дно тяжелым камнем скорби. Сейчас я понимаю, насколько было важным для меня в тот момент общение – пусть даже и в одностороннем порядке. Сама я не проронила и слова на протяжении долгих месяцев, но Аглая спасла меня тогда от безумия или полной деградации, не дав угаснуть искоркам мысли в моей голове.

Она говорила со мной при любом удобном моменте, все время будоражила меня вопросами, не требующими немедленного ответа, но заставлявшими думать. Вечерами она рассказывала мне, как прошел день, почему какие-то дела делали именно сегодня, какие новости долетели до монастыря из окрестных деревень или из мира. Перед сном матушка Аглая обязательно рассказывала мне какую-нибудь сказку – она знала их во множестве. Ее негромкий голос журчал, как лесной ручеек, постепенно обволакивая меня и уводя все дальше от границы бодрствования и сна. Хуже было утром, когда она здоровалась со мной, расспрашивала, хорошо ли я спала, какие сны прилетали ко мне, а я только кивала или отрицательно мотала головой, в лучшем случае позволяя себе на мгновение прижаться к ней.

Она не обижалась и не торопила меня. Называла Аглая меня почти всегда Таюшкой и иногда – «девочка моя».