Мракобесия

Я посмотрел на Янека уже внимательней.

– Да? И что за местечко?

– Да нужен шефу грамотный человек, я тебя увидел, так сразу подумал: почему бы и нет. Ты парень смышленый, справился бы.

Слова эти мне не понравились.

– Мне и на старом месте неплохо, Янек. Работка непыльная, что зарплаты касается – на жизнь хватает, а мне много не надо.

– Как хочешь. Я предложил только. Надумаешь – так приходи, свой человек все же…

Меньше всего хотелось мне идти в контору к Янеку, однако вежливости ради я обещал подумать, и распрощались мы довольно тепло. Тем не менее разговор этот оставил меня, мягко говоря, в недоумении, и не потому, что я был так уж удивлен предложением Цуховского, а потому, что предложения такие подобным образом не делаются – при случайной встрече, в личной машине, на минутной остановке перед светофором… Или именно так эти предложения и делаются? Да что я вообще об этом знаю – ведь самому мне сталкиваться с такими вещами никогда не приходилось…

И пронзила меня внезапно фантастическая мысль: а была ли она такой уж случайной, эта встреча? Маршрут, который я проделывал почти ежедневно на протяжении последних четырех месяцев, ни в коем случае не был бы секретом для того, кто пожелал бы им поинтересоваться, и, говоря откровенно, увидеть меня в определенное время в определенном месте никакого труда для Цуховского не составило бы …

Как всегда, встретила меня в Архивах с утра старенькая Нина Ивановна (за это время я успел многое, в том числе узнать и выучить имена всех дежурных старушек, сидящих в вестибюле), властно спросила пропуск (будто не видела его еще ни разу) и цель визита (вот она действительно время от времени менялась) и, ознакомившись с первым и приняв к сведению вторую, направила меня в 121-ую комнату, и от этого действительно некоторая польза была, так как в организации документов по тематике и датам царила в этом заведении жуткая беспонятица, собственно, и организации-то как таковой почти не было: впрочем, учитывая количество и характер работающих с Архивами, можно допустить, что особой необходимости в ней нет, – человек опытный разберется или же смирится со всем этим хаосом, а новичок или пропадет без вести в бесконечных казематах или же со временем, пережив и перестрадав столько, что не влезет ни в один самый толстый и страшный роман, приобретет статус опытного, бывалого, которому сам черт не брат, а Архивы – что дом родной.

Найдя 121-ую, засел я за работу – протоколы судебных заседаний, записи бесед со свидетелями, очных ставок и прочие материалы некоторых малоизвестных и совсем не известных дел, все участники которых либо были уже давно в могиле, либо тихо доживали свой век (а в нем были довольно-таки бурные моменты, надо отметить), дел, состав преступления которых очень меня интересовал.

Освободился я только с закрытием Архивов – в шесть, – и подумал, что хватит с меня, надо будет делать в будущем какие-то перерывы, что ли, но так тоже нельзя, мутит меня уже от этого зверства, от дряни меня этой уже мутит, от дерьма, не могу я хладнокровно этим всем заниматься, не могу, черт возьми, и если так пойдет и дальше, очень скоро феназепам перед сном глотать придется уже мне, и это в лучшем случае, а в худшем – ну до худшего не дойдет, надеюсь, тесты показывают, что нервы у нас, несмотря ни на что, крепкие, прямо-таки крепчайшие, потому что с инстинктом самосохранения все у нас нормально, даже более чем нормально, ох и живуч же в нас инстинкт этот, живее некуда, как сказал бы Траляля. Или это был Труляля? Черт его знает.

Да это же просто Страна Чудес, осенило меня вдруг. Самая что ни на есть натуральная Страна Чудес, только почему-то никто этого не замечает, а странно, ведь это так очевидно. Страна Чудес, продолженная в настоящее – настоящее взрослых, конечно же, ну а взрослые так жестоки, так что совсем неудивителен результат. Дети – тоже, но ведь дети учатся у отцов и матерей, так разве ответственны они за свою жестокость, ведь сначала человек лишь исследует и повторяет, лишь пробует…

«Я ничего не знал, но по-прежнему верил, что еще не кончилось время жестоких чудес», – так ведь, кажется, писал один из умнейших людей прошлого грозного века, язвительный и тонкий поляк-эрудит? Кажется, Марийка очень любит пана Станислава, кажется, она им даже как-то гордится скромно: видел я, с какой нежностью держит она в руках его книжки – это бог знает что надо написать, чтоб так твои книжки держали…

А не пойти ли мне сегодня на Стену, подумал я. Давненько я там не был уже, с месяц, наверное, а зря: ведь Стена – это не только люди, вполне даже близкие мне по духу, что вообще редкость, это же одна из самых ярких сторон нашего житья-бытия, если задуматься, это же характернейшая площадка игр Страны Чудес, только играют здесь не в крокет, но это же интересно, это же все так интересно и важно, и так просто дорого мне, в конце концов…

Да, решено. Буду сидеть сегодня до ночи на холодном камне, орать вместе со всеми старые песни, базарить о какой-то фигне и о том, конечно, как там у всех складывается – не складывается, кто сейчас где и чем занимается, вспоминать тех, кто ушел, без злобы или сочувствия, холодно, как о совсем чужих (так оно, впрочем, и есть), и снисходительно-добродушно пожимать руки новым: время покажет, приживутся и останутся ли они на Стене, а пока – подходи и садись, эта тусовка не закрытая, здесь только не любят навязчивых и наглых, люди же мирные чувствуют тут себя вполне комфортно… И буду пить спирт без закуски, быть может, а, быть может, и нет: как пойдет. И обязательно еще надо будет спросить, как там Крэш и Татьяна, и решили ли они что-то, в конце концов, – свинство, это, конечно, с моей стороны, так забывать друзей, да и вообще многое в моей жизни свинство…

И, как я решил, так оно все и случилось. И встретили меня даже с какой-то неожиданной радостью, я и не думал, что ребята обо мне скучают, а вот надо же, и вправду подходили знакомиться какие-то новенькие – молоденькие мальчики и девочки пятнадцати, шестнадцати, семнадцати лет, – и я с удовольствием ребятам – жал, а девушкам – целовал руку; они все мне были очень симпатичны, эти ребята и девушки, уже тем, что были здесь, на Стене, потому что появиться на Стене уже значило как-то выделиться из толпы, все-таки это было место не для всех, все-таки это было место очень для некоторых…

И в который раз я восхитился открывавшимся отсюда видом: высокий отвесный обрыв, поросший жухлой колючей травой, и темная, влажно и грустно сверкающая медленная река, – особенно хорошо это смотрелось вечером или ночью, когда лился на воду свет фонарей и окон домов другого берега, а на этом был только старый замок, печальный архитектурный раритет совсем другой эпохи, за стенами которого находили приют подчас довольно странные люди… такие, как Крэш и Татьяна, к примеру. Это сравнение в моих устах очень высокий балл…

Встретились они давно, и у обоих к тому времени уже был пройден довольно-таки большой и яркий кусок жизни – совсем даже не праведной жизни зачастую. Я не знал еще их тогда, но рассказывали, что сразу их как-то скрутила, повязала жуткая и странная общность – «любовь-вражда», та самая, когда и врозь скучно, и вместе тесно. Поначалу они как-то пытались еще устроить так, чтобы отношения их не выходили за рамки так называемых «профессиональных», но, как это всегда и бывает, ничего у них не вышло. А то, что они делали вместе (на Татьяне в основном были тексты, на Крэше – музыка, хотя порой они менялись местами или работали сообща) на самом деле было круто – до такой степени круто, что это не только сразу же признали на Стене, но и во всех главных клубах города, да и на радио крутили одно время пару их совместных треков. И неизбежно повела-понесла бы их эта дорожка ввысь, если не на самую вершину Олимпа (это все же случается после десятилетий работы и с единицами), то уж на малые вершины данной горной цепи признания – точно. Но тут-то и обнаружилась вся загвоздка: черт знает почему эта пара совершенно не могла долгое время существовать вместе, – а группа – это, в общем-то, единый организм, и любые конфликты сказываются на работе очень болезненно. Что уж говорить о соавторстве – процессе тонком и лично для меня совершенно загадочном: наверное, мне никогда не понять, как могут вообще что-либо сотворить вместе два умных, бескомпромиссных человека, у каждого из которых свой взгляд на проблему и способы ее решения.

И все, что делали в дальнейшем Крэш и Татьяна, естественно и неизбежно приходилось на недолгие периоды их примирений. Само собой, ни о какой регулярной работе и речи ни шло. Они пытались участвовать в каких-то чужих коллективах, писаться с кем-то другим – получалось неплохо, подчас даже хорошо, но того неповторимого, до костей пронимающего, что выходило у них вместе, не было, не было и все. И они это чувствовали, конечно. Не могли не чувствовать. Со стороны это выглядело так, будто Господь разделил золотой шар таланта на две половины и отдал каждому по одной, потому что функционировать «на всю катушку», по полной, во весь голос они почему-то могли только вместе…

А на самом деле, наверное, просто, когда они принимались за работу вдвоем – на студии, а чаще даже на продымленной и стольким родной Татьяниной кухне, – неостановимо входила в их творчество, питая его совсем особой энергией, вся страшная сила их любви-вражды и недоуменная боль от невозможности быть вместе, и отчаяние, и вошедшая в грустную пословицу ревность, и как-то странно накладывалось одно на другое, перекипая, расплескиваясь по сторонам и мучаясь, и из этого котла выходили особенные, ни в кого не похожие песни – ни в Татьяну, ни в Крэша, как будто бы подкидыши, а не «дети»… О любви они, кстати, почти ничего и не писали. Как-то эта тема у них шла подспудно, контекстом, редко и глухо прорывающимися фразами вечной неудовлетворенности, раздражения, трагедии даже какой-то.

Я очень любил эти их песни – написанные совместно. На самом деле я только их и считал собственно «настоящим», «верным», что ли, пойманным, схваченным – тем, ради чего все и пишут, в общем-то, и мучаются, – из тех, кто пишет серьезно, конечно, кто поставил это себе призванием и не мыслит себя в каком-то ином качестве. И я очень любил Крэша с Татьяной, давно уже отучив себя удивляться их бесконечным скандалам, детским упрекам, обидам, мелким изменам и свинскому отношению друг к другу. В каждое их расставание было ясно, что они снова сойдутся – весь вопрос состоял лишь в том, когда и насколько.

…На Стене мне сказали, что как раз сейчас они вместе, подписали даже какой-то контракт на серию выступлений в «Карте», да вот хоть завтра можно будет их там увидеть, суббота же, а вообще пора бы уже ребятам заканчивать бегать по клубам и выходить на большие площадки – с их-то материалом, блин! Я ответил, что да, пора бы, конечно; на Стене ребята были родными, их тут все знали, ими гордились.

А вообще я не знаю ни одной мало-мальски успешной команды нашего города, которая не прошла бы обкатки Стеной. Здесь же не только пьют голый спирт и брянькают классику на гитаре, здесь встречаются все начинающие и не только музыканты города, все, кто делает хоть что-то свое и на уровне, чуть выше любительского. Тусовка… Со своей неповторимой атмосферой, своими героями и легендами. Здорово все-таки, что она не умирает, что из тех новых, кто приходит, кто-то – остается… Единицы, но на самом деле только из них и выходят потом новые герои, легенды. Преемственность поколений, если угодно. Тот мир, что начинался за Стеной, мир мещанского быта и обывательской скверны, не умел хранить эту самую «преемственность», чем-то запредельным она была для него, а тут все происходило так естественно и само собой…

Просто, наверное, здесь собирались люди, у которых было сердце, а не кошелек в груди. И хватит об этом. Тема эта все еще слишком болезненна для меня.

А что до классики, то, когда я пришел, как раз играли тут старый-престарый летовский хит, никогда не теряющий актуальности, известный любому панку, любому рокеру и любому не-панку тоже известный…

И жестко и весело звучали здесь старые, блевотиной и кровью пропахшие слова:

Мы границы ключ переломим пополам,

А наш дедушка Ленин совсем усоп.

Он разложился на плесень и на липовый мед,

А перестройка все идет и идет по плану.

А вся грязь превратилась в голый лед, и все идет по плану!..

И, подходя к этому кругу знакомых и незнакомых, но в любом случае дорогих мне людей, во всю глотку распевающих «Гражданскую оборону», я подхватил вместе со всеми:

А моя судьба захотела на покой,

Я обещал ей не участвовать в военной игре

А на фуражке моей серп и молот, и звезда.

Как это трогательно – серп и молот, и звезда.

Лихой фонарь ожидания мотается, и все идет по плану!..

А моей женой накормили толпу,

Мировым кулаком растоптали ей грудь,

Всенародной свободой разорвали ей плоть.

Так закопайте ее во Христе, и все пойдет по плану!..

Все идет по плану, Господи. Не парься. Мы еще живые!.. Несмотря ни на какие козни врагов и дураков, несмотря на то, что каждый новый рассвет оборачивается рвотой и болью, и каждый раз все трудней и трудней продирать наутро обалдевшие глаза – мы еще живые, Господи! Пускай мы пишем стихи и песни, как будто глотая очередную порцию обрыдшего спирта, пускай мы любим так, что любовь эта страшней ненависти нашей, пускай мы не понимаем даже, кто мы и зачем это все, – но мы ведь живые, Господи!!! И это здорово, в конце-то концов!..

Все идет по плану в Стране Чудес. Все идет по…

Глава вторая

В тональности ре минор

Владислав

А ночью, под тихий гул редких автомобилей за окном и сверканье пятен фонарного света на обоях и потолке, мне опять приснилась мама и наш дом в Багрянцах, и отец, немелодично насвистывающий что-то за работой (работал он всегда много и страшно, остервенело как-то – это, видимо, у нас вообще семейное), и тетя Лёна – большая, добрая, пахнущая компотом и свежими булками, сама на свежую сдобную булку похожая, тетя Лёна, – и Женька, склонившийся над чертежами, серьезный, молчаливый, сосредоточенно откладывающий что-то по линейке на огромном листе белого ватмана.

И приснился мне большой белый дом на залитой солнцем поляне, и яблоневый сад, и некрашеная деревянная скамья, на которой я когда-то первый раз поцеловал Витку… Но самой Витки почему-то не было: ни той упрямой девчонки, что по уши была влюблена в своего соседа, и чего он черт знает почему (да не черт знает, а по младости лет, по осторожной недоверчивости, скептическому неверию в то, что возможно такое) упорно не замечал, ни стройной горделивой красавицы, что приезжала домой на каникулы позднее – как и прежде насмешливой, но невообразимо далекой и недосягаемой теперь…

Она ведь была старше меня на год, вдруг вспомнил я. И недостатка в крепких загорелых парнях, умных, язвительных и едких, в Багрянцах вроде бы никогда не было. Так что же заставило ее обратить внимание на вечно ободранного, мрачноватого сероглазого мальчишку, который был, конечно, не хуже, но, – будем честными сами с собой, – ведь и ничем не лучше других…

Витка, Витка… Вкус яблок из ее сада и неумелых трепещущих губ, спускающаяся на поселок ночь и гаснущие одно за другим окна в домах, кисло-сладкий, пьянящий, незабываемый вкус юности моей, детства моего сказочного, волшебного, невероятного детства моего вкус.