Мракобесия

Мракобесия
Наталья Юрьевна Царёва

Где-то далеко остались родители, семья, брат, сестра, все, что было близко и дорого. Есть только город, который я ненавижу. Есть только женщина, которую я люблю.

И музыка, которая не дает мне сойти с ума.

Я мечтаю об одном – вырваться. И забрать любимую с собой.

Если, конечно, она согласится.

Она-то вовсе не испытывает к городу тех чувств, что я.

Наталья Царёва

Мракобесия

Виталию Викторовичу Зимину

И невозможное возможно,

Дорога долгая легка…

Александр Блок

Давайте, давайте же сами,

С последним своим рублем

Вставайте под наше серое знамя,

Пока мы еще берем.

«Агата Кристи»

Интродукция

Город был выстроен у древнего, овеянного легендами и небылицами рыцарского замка, замок был сердцем, живой мышцей города, и это сердце мерно, хоть и не столь лихорадочно быстро, как в былые времена, билось и сейчас.

И пред стенами прекрасного замка, как было и когда-то, как было и во время оно, разворачивались дивные представления, и лили слезы прелестные пленницы, глядя на них из окон темниц, и возносили к небу жуткие молитвы монахи в темных рясах, и скрещивались мечи на поединках доблестных рыцарей, и вершили алхимики мрачные свои чудеса.

И призрачной тенью приходила ночь, в слепой надежде заглушить мольбу, и стоны, и ропот. И никогда не заглушала.

Но приходила еще.

Любоваться.

Глава первая

…И все идет по плану

Владислав

Квартиру я снимал на первом этаже, дверь в подъезде никогда не запиралась, а потому из щелей вечно тянуло холодом – промозглой городской сыростью запаздывающего отопительного сезона, ледяными в синюю крупь ночами, сиплым простуженным горлом и неостановимо приближающейся настоящей зимой.

Просыпаясь, я уже привык чувствовать теплый бок Марийки рядом с собой, но сегодня и того не было – убежала еще с вечера, и когда ее ждать – черт знает. Говорил же ей: бросай ты свою ночную смену, без тебя будто бы работать некому, – ну да ее разве убедишь… Вот и шокер, как всегда, на тумбочке кинула: а не дай бог что случится, – у меня даже сердце сжалось от этой мысли. Глупая… Нет, я с ней еще разругаюсь когда-нибудь из-за этого, и пусть сколько хочет отворачивается и дует губы, как нашкодившая сердитая такса, ничего-ничего, это только полезно, она мне дороже своих обид… Знаю я, что за кадры попадаются у них в психиатричке: когда-нибудь неистощимое Марийкино везенье кончится, и что тогда?

Озлившись, я вскочил с кровати и, ступив босыми ногами на пол, едва не заорал от холода. Господи, как они здесь живут-то! Сволочь, а не погода…

Они? Я торопливо натянул на себя одежду. Давно же я уже не говорил и не думал так – «они»… Уже очень давно в моих словах и мыслях зачастую значилось «мы». Тут, у нас… В нашей разлюбимой клоаке… Нашарив разношенные тапки, я прошлепал на кухню. Что мы имеем на сегодняшний день? А имеем мы стылые остатки вчерашнего ужина (приваренные к сковороде неаппетитные комки и крупицы чего-то, отдаленно напоминающего рис), банку килек в кетчупе (прибережем на более голодные времена), почти полный склян майонеза и одинокую зачерствелую горбушку в хлебнице… Плевать, плевать! Чая хочу! Горячего!

Пока закипал в старой электрической посудине будущий мой чай, я проделал нечто вроде утреннего туалета: быстро окатил лицо холодной водой из-под крана и расчесал волосы. На бритье духу у меня не хватило. Ничего, как можно тверже пообещал я себе, завтра вскипячу воды в отдельной миске и начну новую жизнь. А то совсем я тут уже аборигенился (слово мне понравилось. Абориген с аборигенкой аборигенились давно. Чудно.). Так скоро обезьяной кричать начнешь, и никакая Марийка тебе не поможет.

Эх, скорей бы она вернулась домой. Я с ужасом вспомнил, как однажды она пропадала на работе трое суток подряд, как было плохо, тоскливо и одиноко, и подумал, что уж нет, пускай хоть у всех психов разом начнется обострение, а уж я этого во второй раз не допущу, костьми лягу, замок на дверь повешу, а она у меня в этой своей клинике гробиться не будет, не нужны мне эти ее синяки под глазами и феназепам перед сном: нет, она у них там сгорит, как свечка сгорит, у них же никакой совести нет…

Залпом влив в себя чай, я взял из копилки деньги на обед и вышел вон. Ехать мне надо было в Архивы, и, если бы не то обстоятельство, что ездил я туда, наверное, уже четвертый месяц подряд, я б, наверное, даже обрадовался.

Мне нравятся они, эти долгие пустые подвалы, где пахнет бумагой и плесенью (никому и в голову не пришло, видно, попытаться перенести как-то хранящиеся здесь залежи информации на какие бы то ни было электронные носители), яркий свет голых лампочек, казематные бетонные полы, бесконечные деревянные стеллажи и строгие старушки с вязаньем у входа, властно спрашивающие у тебя пропуск и цель визита. Здесь веет историей, ты почти можешь видеть мерную, неумолимую поступь времени, и это успокаивает и приводит в равновесие пошатнувшийся душевный мир, и ты отчетливо понимаешь мелочность и суету всего происходящего: «и это тоже пройдет». Я люблю Архивы, умение работать с метриками и различными юридическими документами прошлого века – составная часть моей профессии, а профессию я свою тоже люблю, но и самое вкусное блюдо способно надоесть, если его есть каждый день, а ведь именно этим я и занимался. Да к тому же, предмет исследования моего был достаточно мерзок, чтобы вызвать отвращение у любого жителя тех мест, откуда я родом, – взаимосвязь календарных дат последних пятидесяти лет и роста сексуальных преступлений, скотоложства, геронтофилии и прочего в том же роде, – и то, что в ранних моих предположениях я оказывался прав все более и более, не так меня и радовало: предположения мои были довольно мрачные.

Только фанатики и сумасшедшие от науки могут радоваться, когда сбываются самые пессимистичные их прогнозы. По счастью, я прогнозов не делаю, но мои изыскания последнего времени, надо признать, немногим лучше: и тоже так косвенно все, так уклончиво и туманно… Только чем больше занимался я мрачной своей темой, тем больше убеждался, что нахожусь на верном пути: да, да, и уже теперь мог я подтвердить ранние свои интуитивные предчувствия допускающими лишь однозначное толкование фактами, скрупулезно собранной статистикой и всем тем, что не публиковалось в газетах – легальных, во всяком случае.

Все же, что ни говори, а что-то очень не так в «этой сфере» у человечества, редкие ранее отклонения от нормы которого за последние десятилетия успели сами стать нормой. Взять хотя бы самый невинный из примеров: очень тяжело найти сейчас женщину, которая не была бы бисексуальна… Я не принадлежу к воинствующим традиционалистам, мне это вполне все равно, но, согласитесь, ведь раньше такого не было.

Вот буквально с неделю назад мне приключилось стать свидетелем характерной сценки в пустынном парке – какой-то парнишка спешно охаживал гладкую, блестящую суку добермана, будто вылитую из некоего черного мертвенного металла. Сука скребла землю полированными когтями и тихонько поскуливала, но не вырывалась; закончив, хозяин потрепал ее по холке, взял на поводок и продолжил ненадолго прервавшуюся прогулку. Это – крайности, как правило, любители братьев наших меньших стараются скрывать свои пристрастия, но парнишка был еще совсем зеленый и, видно, не сдержался…

А сколько в наше время садистов, не безобидных поклонников ролевых игр, кожи, бутафорных цепей и шелковых плеток, а натуральных садистов, получающих удовольствие от своей жестокости и, паче того, чужой боли…

Глобализация… Американизация… По какой-то странной ассоциации вспомнились вдруг мне трескучие словеса, популярные во времена моего студенчества. Право выбора, общество возможностей. Политкорректность… Свобода каждого от всех и всех от каждого… И еще одно, особенно лицемерное, заскорузлое, лживое, как надоедливая песчинка застрявшая в складках памяти… Как же его… А! Толерантность!

Да, как раз о толерантности говорить сейчас было бы уже поздно. Те формы сексуальной активности, что ранее в массах однозначно именовались извращениями и были в ходу лишь у очень узкого круга людей, как правило, пресыщенной и уже стремительно скатывающийся к импотенции привилегированной верхушки, ныне рассматривались в лучшем случае как милые причуды и получили то распространение и размах, что не мог бы привидеться маркизу де Саду и во сне.

Что же изменилось? Физиология? Я придерживался того мнения, и многочисленные медицинские факты его подтверждали, что физиология тут была не причем, а значит, стремительного нашествия хомо новус ожидать не приходилось. К счастью. К идее о зарождении внутри рода человеческого нового его вида я всегда относился с изрядным скептицизмом.

А раз физиология не причем, значит, в интересное все-таки мы живем время – время глубинных «социальных преобразований» и замечательного изменения психики и «взгляда на мир» среднестатистического обывателя… Впрочем, что я, обыватель слово ругательное, да и «изменения» затронули, похоже, все слои, прослойки и прослоечки общества.

А любопытно было бы знать, что думают обо всем этом нынешние психологи. Или опять – «толерантность»? Если так, то о каких-то более-менее объективных суждениях и мечтать не приходится. Да и решится ли кто-то из всей этой недурственно зарабатывающей на «врачевании душ» братии высказать честное и нелицеприятное мнение? Но, с другой стороны, да будет ли существовать это нелицеприятное мнение в природе? Психолог, как повар и инженер, выходит из тех же самых пресловутых «масс», а позицию масс мы знаем.

Вероятно, я мизантроп все-таки. Нельзя же, в самом деле, с таким неприятием относится к подавляющей части населения планеты. Или можно? В любом случае, быть в оппозиции к большинству для человека моей профессии неново и несмертельно.

…До темного, испещренного застарелыми оспинами осыпающейся штукатурки здания Архивов добрался я на этот раз скоро. Повезло мне неожиданно и странно (как правило, судьба не столь благодушно ко мне расположена): по дороге на трамвайную остановку встретил я давнего приятеля нашего, старинного какого-то Марийкиного не то одноклассника, не то сослуживца Янека Цуховского, – а тот, видать, просто горел желанием совершить какое-нибудь доброе дело, да и докинул меня прямо до Вышнеградской, – за что я ему, признаться, был весьма благодарен.

– Как Марийка там, все трудится? – поинтересовался он, когда мы стояли на светофоре.

– Да трудится, – рассеянно кивнул я.

– А ты-то как? Все там же?

Официально состоял я в штате одной местной редакции корректором, выверял материал перед тем, как пустить в печать, так что и тут мог я ответить утвердительно.

– Ну смотри. А то приходи к нам в контору, как раз сейчас местечко освободилось.