Похвала бессоннице

………………………………..
Я люблю тебя. Да, я люблю тебя. Да, я люблю тебя —
………………………………..
и завершилась страница осени, вечных записок о Божиих частностях.
Всё судьбоносно, весь мир! Озарён! Дождь-элексир. Я пьяна,
я люблю тебя.
О декламация листьев, калейдоскоп тополиный, молитвословия
девственных пихт!
Всенощная вселенной, среднерусский мой мягкий октябрь,
влетаю туда сиротой и бродяжкой, в пух и прах прожившей себя,
бездомной, безжалостной, дерзкой (почти), со слезами, и всё же
молящейся.
Осень, ведь ты как молитва. Как мне не молиться, когда ты
Христово крыло?
Осенью девственны все городские деревья.
Осенью все деревья как вдовы, и мягки от скорби их тёмные
школьные плечи.
Осень, ты больше, чем счастье. Я взлетаю, как будто меня
подобрали на улице,
в храм твой внесли на руках. Здесь Пушкин, и Тютчев, и даже
Фернандо Пессоа,
и далее, все кого я люблю; здесь Джон Донн и Шекспир, и далее, далее…
мокрое место, я всех их собой отражаю, я слёзы поэзии, осень поэзии
……………………………………..
я расцветаю тем гибельным цветом, той радостью страшной,
что людям дана перед смертью
……………………………………….
Боль – когда тело цепляется за
взгляд, поворот головы, чашку, воду горячую, мыло, одежду.
Всё это канет в простую вселенскую осень,
как в Клязьму (её берега круты и покрыты монашеством
ив кроткоствольных).
……………………………………….
Предчувствие радости высшей преображает
радость земную. Она расцветает, как не умеет цвести среди
плотных вещей,
она озаряется, светит! Она будто лист, мягкий и тёплый,
на антраците, асфальте,
она асфоделия радости в нашем аиде земном.
Осень —
…………………………………………
и поэт обнимает всю землю, и пестует будто ребёнка
планету свою,
обречённую преображенью.
Во всех поэтах есть нечто огнистое, лёгкое —
порою бывает и свет.
…………………………………………
Редко бывает, что осень жизни поэта
совпадает с осенью жизни вселенной,
и здесь завершается разговор о времени года.

Третья

(рождение)

Вот так начинается новый росток, сочетая в себе зерно и восток,
зрачки зарифмованы с западом, к югу прекрасная рифма: любовь,
плёнка билета разорвана: возвещается ангелом срок.
Мы все при рожденье своём приходим на север: луга хлопчатого новь,
людность жилищных углов, людность близких гробов.

Дитя не хочет жить, дитя любое —
когда б не обрученье творчества и тела
заветной жизни райской;
вот загадка любви зверей и ангелов:
то сфинкс, то человек.

Ангелы ходят и смотрят, касаясь изредка струями ветра
сна в электричке (подъехали, город Дрогобыч, продрогла),
школы, потного платья из полушерсти, мокрых (теперь уже вечно)
волос,
старчески мягких, невинно текущих (я никогда не смотрела всерьёз
в зеркало), в парикмахерских залах висит нечто грустное.

Ангелы смотрят, поддерживая сильным дыханьем
дыханье моё, и тело моё, так стремительно тающее вместе
с каким-то временем (я была старой, мне было двадцать два года —
потом я помолодела) ведь возраст волнуется, будто бы море
житейское жизни одной. Тишина прокопчённого дома,
духота тесностенной квартиры (так теперь не бывает),
шторины синие с серебряной розой ветров —
вещи из ангельских рук сохраняют ароматы невинности,
они сродни розе и винограду,
а ещё землянике и мёду,
и яблокам; всему, что я есть не могу.

И вот я в хлопчатых полях бытия.
Не насекомое, малое, очень цветное, как бабочка,
кокон вспоров шелковистый,
не змееносец из врат известковых яичных,
не из икринки янтарной малёк-вертолет золотистой скалярии —
нет!

Так падают с большой высоты, не чувствуя боли,
так прыгают через пропасть, чтобы спастись от погони,
так разрывают все тонкие связи, уничтожают все тонкие вещи,
чтоб только вкусить эту молочную тяжесть,
которая пахнет немного мочой (у старух и младенцев),
истлевает и вянет, и светится фосфором – чтобы