Убийственная осень

«Вот сейчас я к ней подойду и заговорю, – решила Овчарка, – а что я ей скажу? Про телешоу говорить не надо, ей и так все время о нем говорят. У нее такой неприступный вид».

Тут Овчарка вспомнила про колли на причале. «Скажу: «Вы, наверное, собак очень любите. И собаки вас любят, а они плохих людей не могут любить». Не может же она на это обидеться. А если обидится? Эх, почему я не Груша! Правильно говорят, что наглость – второе счастье».

Овчарка впала в ступор, как это всегда с ней бывало, когда она очень уж разволнуется. Тут ведущая подняла глаза и поглядела на Овчарку. Овчарка тогда сделала вид, что она пришла на корму только затем, чтоб сходить в туалет. Она с трудом открыла металлическую дверь и юркнула в кабинку. Овчарка решила, что раз уж зашла, то надо пописать. В сортире дуло во все щели, и у Овчарки даже немного замерзла попа. Туалетную бумагу заменяли газеты, которые от сквозняка разлетались по всему полу. Натягивая джинсы, Овчарка сумела оценить по достоинству юмор моряков – над дыркой в полу, которая была вместо унитаза, висела табличка в позолоченной рамочке с надписью красивыми готическими буквами: «Господа! В целях вашей безопасности вас снимают скрытой камерой!»

«Пойду в каюту, – подумала Овчарка, – может, там мне предложат ананасов в шампанском, смеху ради. Или на худой конец Васса нальет мне чаю из термоса».

Она отправилась к прочим пассажирам. Ведущая продолжала сидеть и писать в органайзере серебряным карандашом.

Овчарка шла вдоль борта и думала о том, что Шура Каретная особенный человек. Она каким-то образом меняла все вокруг себя, хотя сама вряд ли что-нибудь для этого делала. Она села в поезд, и поезд как-то сразу изменился. Она оказалась на причале, и причал вдруг стал совсем другим.

Накрапывал дождь. Овчарка, пройдя по пустой палубе, юркнула в каюту. Кают было две – из верхней можно попасть в нижнюю, спустившись по узкой железной лестнице. Верхней по мере сил попытались придать цивильный вид: постелили на пол потертый коврик, поставили столик со стаканами. Дождь колотил по большим окнам верхней каюты. Нижняя была гораздо грязней, сумрачней, зато больше верхней, здесь имелись изодранные диванчики из кожзаменителя, на которых пассажиры при желании могли немного вздремнуть.

Сначала Овчарка сидела рядом с Вассой на деревянной лавке в верхней каюте. Напротив них разместились отец Панкратий с паломницей. Еще на полу в углу сидела Груша, щелкая кнопками мобильного телефона. А на стуле с ней рядом – женщина с вытравленными длинными волосами, которая снимала на камеру из окна. Остальные спустились вниз.

Отец Панкратий рассказывал паломнице, мрачной женщине с низко надвинутым на глаза платком, о том, как недавно покосился купол главного собора (это произошло сразу после того, как какой-то депутат, расчищая себе место под дачу, вырубил на берегу четыреста танцующих березок), и о том, как все возмущались поступком этого депутата.

«Дачку в таком красивом месте – губа не дура», – подумала Овчарка.

Еще отец Панкратий говорил, что на берегу бухты должны были установить новый поклонный резной крест, который в монастыре делали целых полгода, а те, кто должен был ставить, запили, и крест так и мокнет по сию пору под дождем. А споили работяг, как говорят, эти безбожницы. Нарочно.

Глаза отца Панкратия горели праведным гневом. Просто инквизитор какой-то, который еретиков поносит. Его спутница никак не реагировала на эти обличительные речи.

«Такой красивый, а тараканы в голове, – подумала Овчарка, – он явно считает себя призванным Богом на борьбу с лесбиянками острова».

Она минут на двадцать спустилась вниз, полежала на диванчике, но заснуть не получилось.

Море разгулялось, и зеленые волны захлестывали иллюминаторы нижней каюты. Овчарка поднялась наверх. Никто из спавших внизу не проснулся. Овчарка неприязненно поглядела на своего отца, который спал с широко открытым ртом. Поколотить спящего она считала ниже своего достоинства. Поднявшись наверх, она увидела, что Васса роется в своей сумке.

– Чехол от бинокля не у тебя? – спросила она у Овчарки.

– Нет. Это ты его держала.

– Значит, на палубе остался. Пойду схожу.

– Дохлый номер. Его давно ветром сдуло.

– Может быть, нет. Я его повесила там на какую-то железяку. Пойду погляжу. – И Васса вышла.

Она вернулась минут через семь очень довольная – чехол она нашла. Потом женщина с вытравленными волосами убрала камеру, вытащила из сумочки на поясе сигареты «Вог» с бензиновой зажигалкой и отправилась наружу покурить. Только она вернулась, снизу, прихрамывая, поднялась та самая тощая девчонка с депрессушным лицом и безжизненным голосом осведомилась у сидящих в верхней каюте, как найти туалет. Овчарка ей объяснила, добавив:

– Это не туалет. Гальюн – самое подходящее для него название.

Девчонка ушла. Ее не было около двадцати минут, а потом она вернулась, по-прежнему очень бледная. Так что женщина с вытравленными волосами предложила ей леденцы от укачивания.

– Нет, не надо, – сказала девчонка, – меня не укачало, просто отравилась чем-то, наверное, еще в поезде.

И она отправилась вниз прилечь.

В это время они как раз проходили маленький, метр на метр, островок, на котором был вкопан большой крест. Отец Панкратий с паломницей сразу перекрестились и заспешили наружу помолиться. Они вернулись минут через пятнадцать. До острова осталось не менее часа пути.

Овачарку начало укачивать. Из окна верхней каюты она видела, как нос катера опускался, и тогда ее желудок опускался тоже, когда же нос поднимался, желудок подпрыгивал. Овчарка старалась не смотреть на пляшущий горизонт. Она читала, чтобы перестало мутить, надо смотреть на неподвижную точку. Так она и сделала – двадцать минут подряд не отрывала взгляда от деревянной полочки на стене. Однако это не помогло. Она пошла наружу. От свежего воздуха ей стало лучше. Она стояла у борта, глубоко дыша.

Тоже мне героический журналист. Никого не мутит, кроме нее. Подумаешь, шторм в три балла. Железная дверь заскрипела, наружу выбрался отец Овчарки и, хватаясь за поручни, заспешил на корму, в сортир. Овчарка сделала вид, что не заметила его.

«Было б мне получше, точно б утопила», – подумала Овчарка и сглотнула съеденные в «Поплавке» бутерброды, которые стояли в горле. Не хватает еще накормить чаек на глазах у этого урода. Слава богу, плавание почти кончилось, не то Овчарка непременно испортила бы форму содержанием.

Все вылезли из кают, появился знакомый уже Овчарке моряк с перьями от подушки в волосах. Он поглядел на зеленую Овчарку и рассмеялся. Сумки снова свалили на носу. Все ждали, когда из-за мыса, поросшего соснами, покажется Бабий остров. Овчарку все это не волновало, ей хотелось только ступить на твердую землю, и все. Она уже решила, что выбираться с острова на материк будет только на самолете-кукурузнике, во сколько бы это ей ни обошлось. Шуры Каретной видно не было, наверное, она все еще сидела на корме. Сходить бы посмотреть, но Овчарке казалось, что, если она сдвинется со своего места у борта, ее точно вырвет. Катерок мотало все сильнее.

Показался остров. Отец Панкратий с паломницей кланялись и крестились на серебристые луковицы куполов, женщина с вытравленными волосами снимала на камеру, Груша щелкала фотоаппаратом, отец Овчарки разглядывал остров в бинокль. Васса тоже вытащила свою «мыльницу» и хотела было попросить Овчарку щелкнуть ее на фоне далекого пока острова, но увидела, что Овчарка просто посерела. Она сходила и попросила у женщины с вытравленными волосами леденец от укачивания. Овчарка сунула его в рот, и, когда Васса через пять минут спросила, не лучше ли ей, она лишь безжизненно махнула рукой. Овчарке было так худо, что она и не говорила, опасаясь, что желудок совсем взбунтуется. Когда «Святитель Николай» вошел в бухту Благополучия и пришвартовался, Овчарка первой рванула по трапу, едва его только перекинули, и, волоча за собой тяжеленную сумку цвета хаки, припустилась прочь от причала. Васса с трудом поспевала за ней. После этот эпизод они с Вассой вспоминали со смехом.

Они миновали монастырь и поднялись в гору. Васса объяснила, что, по словам знакомых, лесбиянки живут за холмом.

– Я бы больше не доверяла россказням твоих знакомых, – заявила Овчарка, начиная приходить в себя.

Они шли по грунтовой дороге, очутились на площади, где было кафе, две столовых, магазин галантереи и два продуктовых магазина. По площади расхаживали в большом количестве бродячие псы и бродячие коты. Здесь же рыскали в траве куры и гуси. Проехал мужик на мотоцикле, гоня перед собой рыжую корову. Пропылил ментовский газик. Овчарка ожидала увидеть розовые парочки, валяющиеся под каждым кустом, или толпы голых женщин, пляшущих при луне амазонские танцы. Но все было тихо, мирно и благостно. С трудом верилось в то, о чем постоянно писали в столичной прессе.

Овчарка перед отъездом покопалась в Интернете и вдоволь начиталась статей о том, например, как отец Панкратий с позором выставил какую-то лесбиянку из храма, а она, обидевшись, вернулась домой, собрала подруг и призывала их пойти громить кельи монахов. Слава богу, до погромов дело не дошло.

Овчарка и Васса миновали площадь и зашагали дальше по улочке, ведущей вдоль пресного озера. На Бабьем острове были в основном деревянные бараки, двух-или реже трехэтажные, которые остались еще с советских времен. Но встречались и просто деревенские дома, каких полно в Подмосковье. Нигде не было видно толп лесбиянок, радушно предлагающих дармовое жилье коллегам по ориентации.

– Может, нам взяться за руки или идти в обнимочку, как те две малолетки из поезда? – сказала Овчарка.

– Не валяй дурака. Вон женщина какая-то. Давай у нее спросим.

В палисаднике грузная краснолицая дама в потертых трениках и оранжевой майке с надписью «Олимпиада-80» вешала белье на веревку. Васса подошла к забору и спросила, не может ли она сдать комнату ей и подруге недели на две – на три.

Женщина не слишком-то походила на лесбиянку. Овчарка ни разу не видела настоящей лесбиянки. Скорее всего, это обычная местная баба, а дома у нее трое сопливых ребятишек и муж-алкаш. По крайней мере, такой у нее был вид. Очень уж гетеросексуальный. Когда она поднимала руки, чтоб повесить очередную шмотку, были видны черные мохнатые подмышки, по меньшей мере года три не видевшие ни бритвы, ни даже ножниц.

– Из Москвы, девочки? – спросила она.

– Ага, – ответила Овчарка.

– А из какого района?

– Мы обе из Измайлова, – сказала Овчарка.

– А где вы там живете?

– Я на Тринадцатой Парковой, а она на Первой.

Выяснилось, что дама родилась и жила в Измайлове, а девять лет назад переехала сюда с подругой и с тех пор живет тут круглый год. «Девять лет вместе живут, – подумала Овчарка, – и обычные-то люди редко столько выдержат, чтобы все время вдвоем».

Женщина сказала, что комната у нее есть, и повела Вассу и Овчарку ее смотреть.

– Если понравится, платить не надо. Живите, раз люди хорошие, – говорила женщина, пока они шли по коридору.

По меркам острова она жила роскошно: почти городская квартира с водопроводом и городским унитазом вместо дырки во дворе. На кухне была, правда, белоснежная печка. Здесь у газовой плиты хлопотала тоненькая девушка лет двадцати пяти в халатике. О ее голые ноги терлась полосатая кошка. Девушка пробовала ложкой суп. Она улыбнулась вошедшим, потянулась за солонкой и продолжала звенеть ложкой.