Исповедь авантюристки

– Какая странная, непонятная история! – Аделия решительно встала и притянула девочку к себе. – Не нравится мне это!

Сестры обменялись многозначительными взглядами. Решение госпожи Липсиц забрать дочь домой еще более окрепло.

Аполония устало направилась в класс. Она должна была провести урок по древней истории вместо Андрея Викторовича. В голове все перепуталось: Рамсес, Солон, Навуходоносор. Она с трудом вспоминала, что объясняла ученицам на прошлом уроке. И еще этот жуткий карлик! Снова карлик! Но ведь это невероятно! Не может одно и то же видение являться разным людям. Когда она вернулась, то нашла сестру в большом волнении.

– Я вот что думаю, Поля. Наверное, это болезнь, когда маленьким девочкам мерещится одно и то же. Передаются же болезни по наследству, наверное, и видения передаются. Вот Лиза и наследует твоего, – она многозначительно подчеркнула, – твоего карлика!

– Я сама обескуражена рассказом Лизы. Но здесь кроется какая-то непонятная особенность. Помнишь ли ты тех учениц, которых в прошлом году забрали родители из пансиона, после чего и начались все наши неприятности? Если ты помнишь, то они тоже лепетали что-то невнятное, вроде видения каких-то маленьких человечков. Тогда это сочли болезнью, переутомлением, дурным воспитанием и прочее. А что, если это один и тот же персонаж? Маленький человечек, он же карлик?

– А как тогда насчет твоего собственного карлика? Как объяснить, что именно твое видение теперь не дает покоя моей дочери?

Аполония устало пожала плечами, не зная, что ответить. Да где же Андрей, в конце концов?

Воспитанница Института Аполония Манкевич попала в лазарет. У нее был сильный жар, невыносимая головная боль и слабость. Лазаретная дама уложила ее в постель, доктор осмотрел, прописал микстуры и холодные компрессы. Лазаретная горничная хлопотала около больной, непрестанно меняя мокрые полотенца и уксусные примочки на горячем лбу. Девушка металась в бреду. Сквозь туман жара, в горячке уплывающего сознания ей виделись мать, классная дама, доктор, опять мать и сестры. Может, они и впрямь приходили к больной, а может, ей только мерещилось их присутствие. Аполония не могла различить явь и болезненный сон. И вдруг среди всех этих лиц она с удивлением увидела некую странную фигуру.

Небольшого росточка, огромная голова, сморщенное лицо, длинный, с отвратительной бородавкой нос. Девушка силилась понять: кто этот посетитель, пришедший навестить больную? Но утомленное болезнью сознание отказывалось дать вразумительный ответ. Карлик, а ей показалось, что это именно карлик, хихикая и потирая руки, присел на край кровати.

Аполония отодвинулась к стене, чтобы не соприкасаться с незнакомцем, и попыталась спросить его, кто он и что ему угодно. Однако пересохший язык и воспаленная гортань издали только булькающий звук и надсадный хрип. Морщинистая рука незнакомца откинула край одеяла и прикоснулась к ноге девушки. Та вздрогнула от омерзения и страха. Прикосновение оказалось липким и влажным. Губы карлика снова разъехались в отвратительной улыбке, а огромная бородавка на носу задергалась и затряслась. Аполония собрала все силы и попыталась пнуть незваного посетителя. Ей показалось, что ее нога будто провалилась в вату. Сознание затуманилось, и все исчезло.

На другой день, а может, это было и через день, опять же к ночи, незнакомец снова явился в комнату больной девушки. И снова, не говоря ни слова, потирая руки и отвратительно гримасничая, попытался приблизиться к ее кровати. На сей раз Аполония не стала дожидаться прикосновения липких ладошек карлика и, приподнявшись из последних сил, запустила в него подушкой. Пришедшая поутру горничная только качала головой: «Бедное дитя, какой сильный бред, как разметалась, горемычная!»

Она обтерла воспаленный лоб девушки, подняла подушку и, охая, пошла за лазаретным доктором. Доктор снова обследовал больную, слушал трубочкой грудь, выстукивал костяшкой пальца. Аполония, чуть жива, едва шевеля языком, пыталась поведать доктору о ночном посетителе.

– Карлик, говорите? При такой температуре и бреде и не такое привидится. Пройдет, милая, пройдет. Не бойся, гони его в шею! А коли не захочет уходить, то мы ему живо клистир поставим и касторкой напоим, сразу убежит! Так и передай своему карлику, скажи, доктор его накажет, если он и впредь тебя побеспокоит.

Аполония слабо улыбнулась и смутилась от шутки доктора. В эту ночь карлик появился снова, но на этот раз девушка уже не боялась его. Едва заметив маленькую щуплую фигурку, Аполония села в постели и принялась звать горничную. При первом же звуке ее голоса незнакомец исчез, криво и зло усмехаясь.

Когда болезнь уже почти отступила, Аделия и Леокадия пришли навестить сестру.

– Ну и напугала же ты нас! – с нежностью произнесла старшая. – Вот, погляди, сколько тебе гостинцев, ешь, поправляйся!

Она стала выкладывать из большого бумажного кулька яблоки, апельсины, конфеты, булки. Аполония задумчиво разглядывала угощение.

– Ты словно не рада ни нам, ни подаркам. Я тогда себе все заберу и сама съем! – рассердилась младшая сестра.

– Лека! Как можно так говорить! – возмутилась Аделия. – Поля еще слаба, доктор сказал, что у нее пока плохой аппетит.

Лека фыркнула. Аппетит! Да перед такой кучей вкусных вещей разыграется даже самый жалкий аппетит!

Аполония, чтобы не обижать сестер, поспешно взяла румяное яблоко и надкусила его. С треском лопнула плотная кожура, брызнул прозрачный сок. Девушка отложила фрукт и вдруг торопливо стала рассказывать сестрам о мерзком карлике, не дававшем ей покоя. Лека слушала с открытыми от ужаса и любопытства глазами. Она даже забыла о сладостях и фруктах, не доставшихся ей. Аделия поначалу тоже испугалась, а потом ее лицо приняло задумчивое выражение. Спустя несколько дней она снова навестила сестру в лазарете. Под мышкой принесла старый, зачитанный том сказок, французских, немецких, разукрашенных выразительными гравюрами.

– Вот он, твой карлик! – произнесла сестра и с торжеством спасителя бросила на постель больной книгу. Аполония открыла ее и почти тотчас же нашла нужную гравюру. Так и есть, старый знакомый, маленький, морщинистый, со злой ухмылкой на лице и гадкой бородавкой на носу. Девушка почти не помнила самой сказки, но увиденная иллюстрация так запала в ее сознание, что преобразовалась в болезненное видение.

Прошло несколько недель после того, как доктор разрешил пациентке покинуть лазарет и снова приступить к обычным занятиям. Аполония почти не вспоминала о неприятном незнакомце. Но он сам напомнил о себе. Однажды, лежа в темном дортуаре, Аполония не спала и думала о себе, о том, как сложится ее жизнь после выпуска, о сестрах.

Девочки на соседних кроватях спали, натянув одеяла на головы. В дортуарах всегда стоял холод. Так воспитанниц приучали к здоровой и правильной жизни. Нечего нежиться в жарких и мягких перинах! Продрогнуть ночью, вскочить в шесть утра и мыться ледяной водой из медного умывальника, да еще по пояс! Бр! Правда, Аполонии, как перенесшей тяжкую болезнь, вышла поблажка. Доктор пока дозволил не мыться по пояс в холодной воде, а только ополаскивать лицо и руки.

Повертевшись под тонким одеялом, девушка в очередной раз закрыла глаза и попыталась заснуть. В этот миг ей показалось, что кто-то шепотом позвал ее. Но кто мог звать, да еще ночью? Может, сестры? Она тихонько встала и пошла на цыпочках в конец дортуара, где едва горел ночник. Шепот повторился весьма явственно. Она недоуменно огляделась и тут в дверях, ведущих в коридор, снова увидела карлика. Он точно сошел со страниц книги. Теперь его облик стал более четким, запоминающимся, появились детали одежды, которые она раньше не заметила. А может, их и не было, а появились они потому, что она более внимательно рассмотрела старую гравюру? Поймав себя на этой мысли, Аполония, хоть и боялась незнакомца, решительно произнесла:

– Тебя нет! Я знаю, что ты плод моего воображения. Я еще не совсем здорова, вот ты мне и мерещишься. Не боюсь тебя, уходи прочь, а то нажалуюсь доктору, он тебе живо покажет, где раки зимуют!

Пересказать неприличную шутку про клистир она постыдилась. Произнеся эти слова, Аполония взяла лампу и двинулась на противника, выкручивая фитиль так, чтобы лампа горела как можно ярче. Свет лампы разбудил кого-то из девочек, раздался недовольный голос:

– Это кому не спится? Манкевич, это ты полуночничаешь?

Аполония не ответила, прикрыла лампу рукой, чтобы свет не бил в глаза. Когда она приблизилась к двери, то там никого не оказалось.

Карлик, как казалось, исчез навсегда.

Глава 6

Молодой человек среднего роста шел, угрюмо опустив голову. Воротник его серого заношенного пальто был высоко поднят, шарф намотан почти до глаз. На голове была фетровая шляпа. Северный пронзительный ветер продувал насквозь его старое пальто, которое совсем уже не грело. Конечно, оно исправно служило хозяину ранней весной, когда солнце яркое, но тепла еще нет, лютой зимой спасало от снега и ветра, дождливой слякотной осенью защищало от непрекращающихся дождей. Пора, пора тебе, старый друг, на свалку. В тележку старьевщика! Да вот беда, другого пальто нет и не предвидится! Нет также добротных непромокаемых сапог, чистой, не засаленной шляпы и новой, не залатанной рубашки. Да и ужина нынче не видать. Нет, это не жизнь! Это жалкое, ничтожное прозябание. И почему злая судьба послала ему такое испытание? Ведь он был рожден от страстной любви своей матери и богатого, знатного человека. Непонятной осталась только причина того, почему сей достойный господин устранился от обустройства жизни своего незаконнорожденного сынка. Разве его несметные богатства сильно оскудели, если бы он выделил некоторую сумму на содержание своей бывшей возлюбленной и ее сына? Разве бы он разорился, заплатив за обучение молодого человека? О нет! Тогда их жизнь текла бы более спокойно и достойно. А так его бедная мать угасла слишком рано, оставив его одного скитаться по неприютной земле.

От тоскливых мыслей и пронизывающего холода юноша пошел еще быстрее, почти бегом, словно так он хотел убежать от своей злой судьбы. Он направлялся в Коломну. Там, в доходном доме, на последнем этаже, он ютился в малюсенькой комнатенке. За это жалкое жилище приходилось отдавать почти все деньги, добываемые случайными заработками. Нет, не так должна была сложиться его жизнь. Ведь он красив, талантлив и умен. Пока была жива мать, она что есть сил трудилась, пыталась дать ему образование. Однако единственное, что ему удалось, – сдать экзамен на звание частного учителя с правом преподавания в церковно-приходской школе. Сомнительное достижение! Мир сытых и богатых отверг его, выбросил на пыльную обочину, но он не желает прозябать до скончания своего века. Такие, как он, приходят в мир, чтобы вершить великие дела. Он жаждал власти над людьми! Ликующие толпы, которые внимают ему, тянут к нему свои руки, ловят каждое его слово. Горящие глаза женщин, готовых по мановению руки отдать свое тело его власти, услаждать изысканными ласками.

– Ах, черт тебя побери!

Промчавшийся извозчик обдал незадачливого пешехода жидкой грязью. Омерзительная действительность заставила молодого человека мгновенно очнуться от своих упоительных мечтаний. Как, как вырваться из этой трясины, если для окружающих ты никто, грязь под ногами?

Пройдя еще несколько кварталов и совсем уморившись, он едва добрел до своего дома. Медленно поднялся по лестнице, давясь затхлым запахом. В крохотной каморке его ждали неустроенность и голод. На столе лежала только книга. Как был, в пальто, не раздеваясь, он рухнул на продавленную кровать, открыл книгу и начал ее читать при тусклом пламени огарка свечи. Эта книга попала ему в руки еще несколько дней назад, случайно дал прочесть один знакомый. Чтение помогало забыть о голоде, будило воображение. Прочитав почти две трети, юноша прикрыл глаза. Кажется, он знает, что ему делать. Если этот мир не желает его принять, впустить, то он войдет туда без разрешения. Без стука. Просто грубо распахнет прежде недоступную дверь ногой и разрушит все, что помешает ему на пути!

С той поры время ускорило свой бег. Осталась позади пора метаний, терзаний, поиска. Он уже давно все решил и, главное, сделал, как задумал. Его жизнь изменилась, заиграла яркими красками, приобрела пряный запах риска. Он перестал скулить и роптать на судьбу, теперь он вершил ее сам, свою и других людей. Каким сладким оказалось это чувство: знать, что от тебя, твоего решения зависит жизнь других людей!

Он упорно шел к вершинам своего величия. Мир бунтарей, нигилистов и бомбистов упорно не желал принимать его в свои ряды: боялись новичка, провокаций, полицейского «хвоста». Он не отчаивался. Однажды по революционным кружкам прошел слух о немыслимом доселе событии. Арестант, которого препровождали в Петропавловскую крепость, по пути умудрился выбросить из окна тюремной кареты записку товарищам, оставшимся на воле, и в итоге бежал! Немыслимо! Невероятно! Бежать из этих чудовищных казематов, ставших каменной могилой многим узникам! На подобный дерзкий шаг, который еще не удавался никому, мог отважиться только очень лихой и талантливый человек.

Его история передавалось из уст в уста, обрастая подробностями. Его имя стало легендой. Огюст! Так звался он теперь. Пламенный борец с тиранами, не жалеющий ни своей, ни чьей-либо другой жизни. Правда, свою жизнь он все-таки берег – для будущих великих свершений.

С помощью сочувствующих делу свободы Огюсту удалось на время выехать за границу. Естественно, он направился в Женеву, эту Мекку русских политических эмигрантов. Там его с восторгом встретил Бунтарь и тотчас же принял в ряды революционеров, разжигающих пламя революции по всей Европе. А вот Барин встретил настороженно. Его Огюст возненавидел с первого мига знакомства. Этот холеный русский барин обосновался тут, в Женеве, уже более десятка лет, живет в шикарном доме на широкую ногу. Ко всему прочему тоже незаконнорожденный сын, да только более удачливый и богатый. Да, когда-то он звонил в «набат», призывал к свободе слова, свободе народа. Но его время прошло.

Теперь дело за такими, как Огюст. Надо перестать трезвонить о себе на всех углах, надо затаиться, скрыться из глаз. И плести свою паутину. В эту паутину должны попасть все жирные мухи старого прогнившего мира. На их грязные, облитые кровью народа деньги надо вершить справедливое возмездие. Праведный суд по законам царства тирании. Судьей может быть только подлинный пламенный борец за дело свободы. Такой революционер должен отречься от всего лишнего, пустого. Никаких сентиментальных привязанностей. Семья, дети, любовь обременяют, делают революционера слабым, жалким, уязвимым. Все это сближает с теми ничтожествами, разжиревшими и зажравшимися свиньями, которых он призван судить и уничтожать. Во имя торжества свободы не может быть жалости к тиранам, сатрапам, их слугам, их жалким лакеям.

Огюст развернул перед Бунтарем и Барином свою программу создания тайной организации. Дело оставалось за малым, ничтожным обстоятельством – деньги, много денег. Но почему-то денег ему не дали. Это прискорбное и унизительное обстоятельство его не обескуражило. Поскитавшись еще немного по Европе и поняв, что ему здесь более ничего не удастся заполучить, Огюст вернулся в Россию.

Глава 7

Аполония не помнила того первого дня, когда Андрей Викторович появился в стенах Института. Вероятно, это было именно в тот трагический период, когда сестры Манкевич осиротели и, естественно, Аполония не могла думать ни о чем ином, как о своих горьких потерях.

На самом деле, приход нового инспектора классов наделал много шума в почтенном заведении. Новый инспектор стремился возродить в Институте его главную идею – воспитание нового человека, новой женщины, образованной, свободной от предрассудков, идущей по жизни с достоинством, независимо от социального положения, богатства или бедности. Но, придя в классы (новый инспектор преподавал историю), он столкнулся с закаменевшим консерватизмом и косностью, тупостью и нежеланием что-либо менять. Некоторые учителя готовы были присоединиться к его новациям, а вот классные дамы узрели в реформах серьезные покушения на свою власть и положение. Как можно позволять воспитанницам иметь свое суждение, да еще высказывать его вслух! Как можно допустить изучение биологии, строение животных и, о боже, человеческого тела! Что за чепуха эта физика! Какая разница, отчего гром гремит: Илья-пророк едет или неведомые явления электричества тому способствуют. Разве можно ставить физику в один ряд с воспитанием хороших манер, умением делать глубокий реверанс, говорить по-французски или по-немецки, идеально заплетать косы, ходить парами и никогда не прекословить старшим! Не задавать глупых и неприличных вопросов!

Чтобы одолеть глыбу сопротивления новшествам, надо было быть Гераклом на педагогическом поприще. А Андрей Викторович Хорошевский им вовсе не являлся. Это был еще молодой человек высокого роста, склонный к полноте, с лысеющим лбом и пенсне на крупном носу. За стеклами пенсне на собеседника глядели глубоко посаженные, большие, близорукие и очень добрые глаза. В беседах с ученицами или коллегами он часто увлекался, становился необычайно красноречив и эмоционален. Но чаще он производил впечатление человека застенчивого или даже робкого. Впрочем, это было весьма обманчивое впечатление. Воспитанницам доводилось иногда случайно видеть, как господин Хорошевский смело, точно лев, вступает в сражение с такими столпами институтских порядков, как классная дама Теплова.

Мадемуазель Теплова олицетворяла незыблемость прежних правил. Она превратилась в главного врага инспектора-реформатора и поставила своей целью выжить его из стен Института во что бы то ни стало. На карту было поставлено все: влияние на воспитанниц, строжайшая дисциплина, авторитет всех классных дам. За это стоило побороться.

Все классные дамы проживали в стенах Института всю свою жизнь, до старости. Они боролись за это место, а получив его, стремились безупречной службой сохранить за собой. Классной дамой могла стать только незамужняя девица благонравного поведения. Особенных знаний наук или педагогики не требовалось. Классная дама следила за поведением учениц, их манерами, и каждая добивалась высоких результатов послушания подопечных и похвал начальницы своими способами.

Мадемуазель Теплова, а именно она являлась классной дамой Аполонии, стояла на первом месте по грубости, бесцеремонности по отношению к своим подопечным. Невысокая, полная, затянутая в тугой корсет, с седым валиком волос на голове, каждое утро она решительно выходила из своей комнаты и на целый день превращалась в унтер-офицера на плацу. На головы девочек с самого утра сыпались брань и попреки: то волосы торчат (беда тем, кого Господь наделил роскошной шевелюрой), то передник перекосился, то бант пелерины завязан неправильно. На уроках она сидела в классе за отдельным столиком и строго следила за поведением учениц. Учитель вызывал девочек к доске, те отвечали вызубренный накануне урок, затем им объясняли новую тему. Ученицы записывали ее в тетрадь, а позже зубрили уроки, переписывали лекцию учителя набело.

Андрей Викторович предложил ученицам не только отвечать выученный урок, но также спрашивать непонятное тут же, в классе, или (вовсе невиданное доселе) самим рассуждать. Мадемуазель Теплова, когда одна из учениц посмела подать голос и задать вопрос, тотчас же грубым окриком, по обыкновению, призвала ее к порядку. Но на сей раз неожиданно для себя получила выговор от Хорошевского: