Белая лошадь – горе не мое (сборник)

Он успел на последнюю электричку и через час уже шагал по лесу. Ночной лес стоял тихо, в нем пахло травой и листьями, прекрасно было в лесу, вольно и спокойно. Но где-то тут, в прекрасном этом лесу, сидел со своей обидой Борька Исаков (а что он тут, Саня почему-то не сомневался, некуда ему больше деваться). Все-таки странно устроена жизнь. Почему люди не понимают друг друга? Раньше Саня этого не замечал. Или нет: замечал, но у него была белая лошадь, спасительница от бед. Это Аристотель его научил заклинанию из деревенского своего детства: «Белая лошадь – горе не мое! Уходи, горе, за сине море, за темный лес, за светлый огонь, меня не тронь!» Саня маленький был, поверил. Понятно, конечно, что все это ерунда. Но выручало. Долго выручало (главное, зажмуриться покрепче), да вдруг перестало…

Год назад это случилось, когда пришел Саня работать в школу, и вдруг показалось ему, что большинство его коллег живут зажмурившись и все, что вокруг, – не их горе… А чье?.. Шел Саня с уроков и увидел за школой плачущего Адыева Толика, скверного ученика.

«Ты чего, Адыев?»

«Ничего, – сказал Адыев, размазывая грязной рукой слезы. – Не ваше дело!» – И снова завыл.

Саня на грубость рассердился и закричал на Адыева:

«Ты почему со мной так разговариваешь? И почему это не мое дело?!»

«Потому что меня в умственно отсталую школу переводят…»

Он и объяснить-то больше ничего не мог, только стоял да выл тихо. Он уже давно стоял тут и выл, и на громко у него сил не было…

«Не справляется мальчик с программой, – вздохнув, объяснила Сане Лола Игнатьевна. – Да это и понятно, вы знаете, какая у него семья? Глухонемые оба… Трудно ему у нас учиться…»

Вот как, оказывается, в жизни бывает, а Саня, домашнее, любимое чадо, вечный отличник, и знать ничего не знал о таком… Саня попытался представить себе жизнь Адыева дома, в тишине и молчании, и что-то темное, безнадежное шевельнулось вдруг в душе, он испугался этого впервые пришедшего чувства – чужого горя, которое, оказывается, чужое только условно, только пока ты хочешь считать его чужим… «Уходи, горе, за сине море, за темный лес, за светлый огонь, меня не тронь!..»

И началась вдруг у учителя географии новая жизнь, как-то сама собой началась… И чем дальше, тем все больше жил Саня поперек детского спасительного своего заклинания – грустная белая лошадь все время брела рядом с ним, цокая копытами… Куда же ее девать?.. Не получалось у Сани гнать ее, только привычка осталась бормотать заклинание.

Вдали, за деревьями, чуть засветило – это был костер, и Боря Исаков, длинный, нескладный, одетый вовсе не для выхода в лес, сидел у огня, обхватив руками колени.

– Добрый вечер, – сказал Саня, бесшумно выходя из темноты, и сел рядом. – А спишь где?

– Здесь, у костра… Тут одеяло кто-то забыл…

– Не мерзнешь?

– В землянке еще холоднее. Вчера там лег, но не вытерпел… – Боря поёжился. – Я тут продукты маленько подъел… А вы им сказали, где я?

– Я сказал, что утром мы вернемся…

Исаков искоса взглянул на Саню.

– А если я не вернусь? – поинтересовался он вежливо. – Тогда что? Силой повезете?

Саня засмеялся.

– Мне с тобой силой не справиться! Да и ни к чему – силой.

Боря сидел пригорюнившись, смотрел в огонь.

– Я вам тогда сейчас все расскажу… Только вы не перебивайте, вы до конца выслушайте.

– Хорошо, – кивнул Саня.

– Дело в том, что я не могу вернуться… – почти шепотом произнес Боря. – Потому что… В общем, мой отец совсем не тот человек, за которого я его принимал…

Исаков надолго замолчал. Саня молчал тоже – не перебивал.

– Он сказал, что хватит донкихотствовать…

«Хватит донкихотствовать! – сказал Исаков-старший Исакову-младшему. – На рожон лезут глупцы и психи. А умные и сильные имеют выдержку. Они молчат и делают свое дело. Ты понимаешь меня, Борис? Они живут без болтовни, без криков о справедливости. И без высоких слов. Высокие слова – это для публики, запомни».

Они шли по вечереющей улице. Шли из школы, где Лола Игнатьевна коротко и отчетливо проинформировала Якова Львовича о том, что сын его склонен к дерзости и высокомерию и оказывает на одноклассников дурное влияние, а это, несмотря на блестящие способности сына, кончится плохо.

«Я не буду вам говорить, что я об этом думаю, – сказала Лола Игнатьевна, я просто в деталях расскажу несколько его выходок, и вы сами поймете, что мальчик ваш – на опасном пути».

Яков Львович внимательно выслушал все, что ему рассказали, поблагодарил, печально качая красиво седеющей головой, и теперь они гуляли по улицам – высокий, статный мужчина и длинный, на голову выше отца, юноша…

«Зачем тебе это нужно?» – с неодобрением спросил Исаков-старший.

«Но ведь ты сам всегда говорил, что человек должен быть порядочным…»

«Во-первых, до определенного предела, – нахмурился Исаков-старший, – за которым порядочность больше похожа на глупость…»

«Ты мне раньше этого не говорил…» – удивленно перебил Исаков-младший.

«Раньше ты был ребенком, и из-за этих твоих дурацких разговоров у тебя не было неприятностей. Не было именно в силу того, что ты – ребенок и никто к твоим словам всерьез не относился. А теперь ты вырос, и это надо учитывать».

«Значит, говорить то, что хочешь, можно только тогда, когда к твоим словам всерьез не относятся?»

«Не иронизируй, – поморщился Исаков-старший. – Дело серьезное. Честно говоря, я давно уже не одобряю твое пристрастие к ораторской деятельности. К чему это? Что это может изменить? Чего ты хочешь?»

«Справедливости!»

Исаков-старший хмыкнул.

«Ты ведь неглупый человек, Боря. Пора бы уже понять, что жизнь штука сложная, и движут ею вовсе не законы добра и справедливости. Есть законы посерьезней…»

«Ты мне раньше этого не говорил…» – упрямо повторил Исаков-младший уже с отчаянием.

Ему хотелось, чтобы отец и теперь не говорил ему этого, потому что ему стало вдруг тоскливо и неуютно: изменилось все как-то вокруг… Дома, что ли, скособочились на родной улице или небо стало ниже в мире, где, оказывается, не в добре и справедливости было дело… И это отец ему говорил, самый главный человек, самый умный, все на свете знающий и понимающий…

«Как ты можешь? – растерянно сказал Исаков-младший. – Что ты говоришь?! Ты – человек искусства!.. Ты что, меня разыгрываешь?»

Ах, как славно было бы, если бы отец вдруг рассмеялся и сказал: «Конечно! А ты что, поверил?»

«Искусство! – усмехнулся Исаков-старший. – Ты книжек начитался, Боря. Искусство – это искусство, а жизнь – это жизнь, их ни в коем случае не надо путать, ты что, еще не понял?»

«Но ты же всегда…»

«Оставь! – сморщился, как от зубной боли, Исаков-старший. – Да, говорил! Потому что всему свое время. Моральные законы надо усвоить, чтобы потом уметь грамотно через них перешагивать. Я надеялся, что с возрастом ты сам поймешь, что к чему… А ты еще не дорос, оказывается! Поверь, мне больно разбивать твои иллюзии, но нельзя всю жизнь оставаться ребенком. Донкихотство твое нелепо и опасно. И слава богу, что у вас в школе такой умный завуч! Тебе через год поступать. Или ты думаешь, что в институте подобная борьба за справедливость сойдет тебе с рук? Или ты хочешь стать неудачником?»

«Плевал я!» – крикнул Исаков-младший.

«Это что-то новенькое… – насторожился Исаков-старший. – Ты, кажется, собирался стать кинорежиссером. Что, передумал?»