Ласточка

Разве она имеет право быть такой жестокой? Имеет. Ведь у нее все отняли. Вся ее жизнь оборвалась вместе со смертью Артема. Ей больше ничего не нужно – ни свет, ни жизнь.

– Верю, – улыбаясь, проговорила Оля и приподнялась, подперев щеку тяжелой пухлой рукой. – Холодно как здесь. Не привыкну я никак. Как ты спишь…

– Попросись в другую келью.

– Мне здесь нравится, с тобой, – застенчиво сказала Оля. – Ты хорошая… и сильная.

Меньше всего Анне хотелось говорить с посторонним и совершенно ненужным ей человеком о самой себе. Сильная она или слабая… Хорошая или плохая. Она не для этого пришла сюда, чтобы обсуждать, какая она.

– А я не верю, что после смерти что-то будет. Вся наша жизнь – только здесь.

– Ты что? – даже испугалась Оля. – Ты что говоришь? Бог накажет, как же ты не веришь… Надо верить!

Как бы ей объяснить, что очень раздражает, когда посторонний человек, в два раза моложе тебя, называет тебя на «ты» и разговаривает с тобой так, как будто имеет право на любые вопросы.

– Ничего там нет, – упорно повторила Анна. – Есть только короткая жизнь, у кого восемьдесят лет, у кого сорок, как у твоей мамки, а у кого – семь.

– Я знаю, у тебя сын…

– Никогда, слышишь… – Анна резко встала и подошла к узенькому топчану, втиснутому между дверью и неровным скошенным углом. Она наклонилась к испуганно отпрянувшей от нее Оле: – Не смей никогда ничего говорить о моем сыне! Вообще не лезь ко мне, ты поняла? Кто тебе сказал? Зачем они болтают… Как это узнали… Надо же… Даром что монастырь… Разболтали…

Анна выдохнула, растерла сильно заболевшую грудь и вернулась обратно в кровать, стоять босиком на ледяном каменном полу было неприятно.

– Завтра скажешь настоятельнице, что тебе холодно здесь спать, и вообще, что я тебя прогнала. Поняла? А сейчас послушай меня: у тебя есть твоя короткая жизнь, после нее не будет ничего…

– Нет. – Анна почувствовала, как Оля улыбается в темноте. – Ты зря так говоришь. И ты своего сына встретишь, и я мамку свою. Вот осталось немного только здесь помучиться, я готовлюсь, надо молиться, надо жить праведно, и тогда мы там встретим всех, кто ушел…

– Ты – живешь? – усмехнулась Анна. – Ты пришла сюда, чтобы жить?

– Нет, – искренне ответила Оля. – Я пришла сюда, чтобы дождаться смерти. Здесь хорошо, и говорят, что делать надо, и женщины все хорошие, и церковь – вот она прямо здесь, к мамке ближе здесь, я чувствую…

– Что с тобой поделаешь! – махнула рукой Анна, с досадой чувствуя, что ей жалко девушку. Напрасно из злости она пытается Олю разуверить. А с другой стороны – ну как слышать от молодой, вроде вполне здоровой, пусть и не очень развитой, но зато доброй и душевной девушки, что она не жить собирается, а смерти ждать. Как не пытаться ее уверить, что мать свою она больше никогда не увидит и что вряд ли мать бы была довольна, если бы узнала, что после ее смерти дочь жить больше не будет, а добровольно согласится за вечное заточение в монастыре. Хотя в миру бы она пропала, наверно.

Вот эта тихая стеснительная Оля нашла где-то овальное зеркальце, повесила его около двери на старый гвоздь. И теперь аккуратно расчесывала перед ним свои длинные светлые волосы. Любая бы городская красотка позавидовала Олиным волосам, а она, расчесав их, стягивала в тугой узелок и прятала под платком. А как иначе? Монастырь. Анна зеркало сняла, вынесла в коридор, убрала за старую снятую дверь, которая, прислоненная, стояла у стены, а Оля нашла и вернула. Анна подивилась такому упорству скромной девушки, но больше снимать зеркало не стала. Она давно не видела себя в зеркало, причесывалась, умывалась, не глядя. В трапезной у входа сбоку было небольшое мутноватое зеркало, но она проходила, не поворачивая головы.

Сейчас она с удивлением рассмотрела свое лицо. Чужое, как будто совсем незнакомое лицо. Странно смотреть на себя, она отвыкла от этого. Это совершенно не нужно. Анна отвернулась от зеркала. Платок прекрасно можно надевать, не глядя на себя. Там сделана прорезь. Ровно или нет, можно ощупать руками. А как посмотришь в зеркало… Как будто глядя туда, она видела какой-то другой мир. Тот, о котором она думать не хочет и не будет. Мир, в котором надо что-то решать, мир, в котором горячо, ярко, шумно, как будто за плечом у нее появляются муж и Ника, смотрят на нее с надеждой, упреком. Нет, ей не нужны ни надежды их, ни упреки. Приехали раз – она дала понять, что не вернется к ним, что ее жизнь здесь. Точнее, не жизнь, а… Как назвать, что у нее здесь? Она, как Оля, ждет смерти?

От этой мысли Анне стало как-то нехорошо. Нет, конечно. Она же не верит, что после смерти что-то будет. Ничего не будет. Белковая жизнь короткая и бессмысленная. Точнее, если и есть какой-то смысл, нам не сообщили. Мы живем, подчиняясь чужой программе, и ничего поделать с ней не можем. Все четко расписано – сколько, как, когда, что можно, что нельзя, жесткие ограничения по сну, еде, температуре, организм наш слаб и вынослив одновременно. Повышение температуры на несколько градусов не совместимо с жизнью. Без воздуха три минуты – смерть. Без солнца разрушаются кости. Ребенок вынашивается девять месяцев. К пятидесяти годам функция воспроизводства в женском организме угасает. Мужчина с трудом управляется со своей функцией воспроизводства, придумывает ограничения, запреты, уловки… И так далее. И тем не менее скребется человек, скребется, несмотря на всё – размножается, размножается, истребляя всё вокруг себя – других живых существ, чистую воду, без которой сам жить не может, чистый воздух, лес…

Почему Анна стала об этом думать? Все мысли тяжелы и болезненны, лучше было в черной капсуле боли, в первые месяцы. Там главное было, чтобы никто не трогал. А сейчас Анна сама начинает думать, просыпается, и мысли обрушиваются – о том, о сем, о смыслах, бессмыслице, о жизни, о Нике, которой скоро исполнится шестнадцать, о муже, который как-то там без нее… О том, что она очень хочет верить, как верят все вокруг – легко и не рассуждая, очень хочет. И не может. Чем дольше она живет в монастыре, тем дальше ее вера от их наивной крепкой веры.

Анна взглянула на шедшую навстречу монашку. Не разойтись, ясно уже – та остановилась, чтобы поговорить.

– Анюта! – подмигнула ей Стеша – Стефанида, веселая и живая монахиня, которая всегда словно ненароком задевала Анну то одним словечком, то другим. – Хорошо-то как сегодня в праздник, правда? Душа радуется! Вот вся радуется! Плат-то поправь, сбился, набок съехал…

Анна кивнула, опустив глаза. Не надо к ней лезть с веселыми словами и разговорами о погоде. Да, небо. Она тоже видит, что небо лазурное, яркое, с белейшими облаками. Красиво, год назад она не видела этого ничего. А сегодня видит. А раньше, много лет подряд, бросалась фотографировать. Зачем? Чтобы сохранить эту красоту? Для чего? Для кого? Где теперь все ее снимки? Кому они нужны?

– Господь нам шлет искушения… – снова заговорила Стеша. – Нельзя прожить без искушений, или чрез бесов, или чрез людей, или от своих привычек…

– В смысле? – не поняла Анна. Она не может никак привыкнуть к их языку. – Ты о чем?

– Приехала новая насельница, – вздохнула Стеша, – да не одна…

– А с кем? – Анна, сама не зная почему, спросила это.

– Ох, да там такая история, прости Господи, прости Господи… Страдает она… болезнью винопития…

– И что, к нам приехала алкоголичка? – усмехнулась Анна.

– Сестра! – Стеша, как и следовало ожидать, рассердилась, даже отступила от нее на шаг, услышав излишне резкий Анин тон. – Ну что ж ты так…

– Как? – прищурилась Анна. Как же ей стало тяжело сохранять свой безопасный кокон, в который еще недавно не мог проникнуть ни луч света, ни человеческие эмоции, чужие, ненужные ей теперь совсем. – Это монастырь или вытрезвитель?

– У Бога все равны, – смиренно ответила Стеша, только глаза ее, вечно смеющиеся, говорили что-то иное.

Как раньше бы Анна ухватилась за такого персонажа! Сняла бы репортаж, тем более что у Стеши интересная судьба, она осетинка. Когда-то ее звали Зарина. Стефанида – это ее монашеское имя, причем второе, данное уже при настоящем постриге, когда она стала так называемой «мантийной монашкой», носит с тех пор особую одежду… Особые игры, а разве нет? Духа, интеллекта, плоти… Отказ от потребностей своей плоти, умерщвление плоти – это ведь тоже игры. Никуда не деться от гормонов, от потребностей организма в белковой пище, в мясе…

Иногда Анне хотелось сделать что-то, чтобы нарушить благостный настрой своих товарок – и трудниц, недавно пришедших в монастырь и еще не определившихся с выбором, точно ли они останутся здесь на службе у Бога или вернутся в мир, и послушниц, которые на шаг ближе стали к монашеству, как, например, она, – с некоторым сомнением, но ее все же перевели в начале весны в послушницы, выдали разрешение на ношение подрясника и апостольника, и тем более монахинь, получивших новое имя, благословение на ношение иноческих одежд, взявших в руки четки…

Зачем тогда она здесь, если она не приживается, если не хочет играть в эти игры, если не хочет признавать правды воцерквленной веры? Потому что в миру ей совсем невыносимо. Было невыносимо, и она ушла. Как было бы сейчас, ей думать не хочется. Не стоит и пробовать. Она приняла такое решение, и она его не нарушит.

Стеше не терпелось еще что-то рассказать Анне, это было очевидно.

– Ну, что еще? – вздохнула Анна.

Конечно, Стеша могла бы и обидеться на такой тон. Но новости были интереснее.

– Брань ведешь, Аня. Никак победу не одержишь, – без укора, горестно проговорила Стеша.

– А ты одержала?

– Одержала! – широко улыбнулась Стеша.

Если бы не выщербленные передние зубы, длинноватые и неровные, Стеша была бы хорошенькой. Сколько ей лет – непонятно, как и многим, кто прожил в монастыре много лет. То ли тридцать три, то ли пятьдесят три. Холодная вода, свежий воздух, полное отсутствие кремов – лицо и старое, и нестарое одновременно. Страдавшее, но не жившее полной жизнью. Только страданиями и отказами от страстей и радостей. Точнее, жившее иными радостями. А у кого-то и страданий не было, кто в монастырь попал рано, другой жизни и не знал.

– Одержала, – повторила монашка. – Потому всем и довольна. А если монахиня удрученная, значит, она терпит поражение. В борьбе с силами бесовскими, со своими страстями земными.

– Мы пока на земле, Стеша, – сказала Анна, хотя не раз давала себе зарок не пускаться в теологические споры с монахинями – бесполезно и действует крайне удручающе.

– Ты не слышишь, что тебе говорят, сестра, – как с больной, заговорила с ней Стеша.

Анна хорошо знала эту манеру стариц и опытных монахинь. «У меня к мирянам жалость, к ним всем, неразумным, жалость», – часто повторяла настоятельница и говорила это вполне искренне.

Анна спорить не стала, но Стеша настойчиво продолжила, привычно перебирая руками четки. Было ощущение, что она что-то другое при этом делает, что-то свое, тайное, важное, руки ее жили отдельной жизнью. Анна невольно засмотрелась – Стеша передвинула две четки влево, потом три вправо, потом одну влево, потом быстро-быстро одну за одной, одну за одной стала бросать вправо, потом руки замерли, и Стеша вдруг резко откинула все назад и стала спокойно, всё заново, по одной, с равным промежутком перекладывать направо, потом снова замерла и стала просто крутить четки, довольно лихо, на кожаной веревке. Если бы это снять… Анна от неожиданно подступившей мысли даже похолодела. Это кто сейчас подумал? Она? Что снять? Как? Она навсегда отказалась от своей суетной, глупой, бессмысленной профессии.

– Ты затыкаешь уши изнутри, – терпеливо продолжала Стеша. – Потому что находишься под влиянием страсти. Уныние – это тоже страсть. Не лучше, чем гнев или обида.

Как раздражает Анну, что ее боль, ее скорбь, ее ледяную тоску называют протокольным церковным словом «уныние». Ведь Стеша не ее духовная мать, даже не старица еще, и спроси ее – «Почему ты меня учишь?» – она очень удивится, расстроится. Но ведь каждый, кому не лень, готов если не пнуть ее, то хотя бы ненароком задеть, указать ей на ее «грех», все эти безгрешные «сестры», заслужившие право носить на спине параманный крест – кусок ткани с крестом, привязывающийся тесемками на спине. Как же, наверно, неудобно им с ним ходить, и постоянно напоминает об их долге, об их избранности. «Господь всех призывает, а быть меж избранными от человека зависит» – местная аксиома, они этим живы – своей избранностью…