Журавль в клетке

Проснулась я от того, что соседский Чиз прокашливался и ритмично постанывал:

– Ол оф ми! Уай нот тэйк ол оф ми! Бэйби, кент ю си, ай эм нот гуд ви-и-и-заут ю…

Когда он доходил до этого «ви-и-и-заут», то начинал почему-то дико хлопать крыльями и повизгивать.

– За-ра-за драная! Заткнешься ты или нет со своим «визаут»?! – отчаянно крикнула хозяйка Чиза, Светка, джазовая барабанщица и моя подружка, и кинула в своего любимца чем-то звенящим, что рассыпалось и покатилось по всему полу, то есть моему потолку.

Я засмеялась. Голосок у Чиза не добирал двух октав до низов Эллы Фицджеральд, чьему творчеству он так безыскусно подражал, но все равно выходило забавно и трогательно.

– Светка, не убивай Чиза! Лучше убей Воробья, он опять выл вчера всю ночь! Или покорми хотя бы! – прокричала я в потолок по направлению к углу с вертикальной батареей, где у нас в доме находится акустический секрет. Умеючи можно переговариваться с любым этажом. Надо только знать, как говорил когда-то Игорь Соломатько, направление ветра…

– Приди сама и убей обоих, засранцев, поспать перед концертом не дали! Один глотку дерет, другой жрать без конца просит!– проорала Светка в ответ. – А это кто сейчас выходил из подъезда? Бывший?

– Не-ет! – ответила я, чувствуя, как слезы снова подступают к глазам. – Показалось! Просто похож!

– А мне тоже показалось! – встряла в разговор доцент театроведения и собачница Людмила Михайловна, живущая на два этажа выше. – Такая морда, думаю,"знакомая! Не Светкин ли бывший хахаль, сволочь, подвалил вдруг? А машина какая навороченная! Где только наворовал?

– Да он всегда где-то ворует! – ответила за меня моя подружка-барабанщица. – Свет, не горюй, собирайся, пойдем на концерт! С классным мужиком познакомлю – подтянутый, спортивный! Разведенный! Вообще весь из себя суперспонсор… Хотя тебе это не надо…

– А сама-то ты чего? – вяло ответила я, не надеясь, что Светка меня услышит.

– А сама она е… не пойми с кем, – вдруг ответил с употреблением грубой нецензурной лексики сосед сбоку Валентин Федорович, одевающий в праздники загадочный орден в виде золотой ромашки с темным рубиновым ромбом посередине. – Ей что спонсор, что какой козел из Мухосранска, был бы член поувесистей…

Наш женский стояк попритих, но не из-за матюков Валентина Федоровича, а, вероятно, в задумчивости – что же, выходит, жили-жили, и не знали всех секретов нашего дома? Что параллельные квартиры тоже слышат наши девичники, когда мы, собравшись по утрам или, реже, по вечерам (у меня, например, вечером дома Маша), обсуждаем насущные проблемы жизни.

– Между прочим, Валентин Федорович, – все-таки возразила я, боясь, что Светка расстроится (у нее как раз сейчас шел какой-то очередной бестолковый и трагический роман, и если она расстроится, то выпьет лишнего и опять подерется с кем-нибудь во время концерта), – между прочим, женские журналы надо читать. Увесистый член – это большое несчастье для женщины.

– Ха! – ответил Валентин Федорович, но больше не нашелся, что сказать.

Я же пошла на кухню, где не было слышно митинга и не было видно дороги, по которой все мчалась и мчалась куда-то, в неизвестную мне жизнь, где нет меня и Маши, приземистая переливчато-синяя «Хонда», с молчаливым, равнодушным водителем, едва заметно кривящим красивый, будто нарисованный рот и постукивающим по рулю пальцами. «All of me… "Why not take all of me?.. Darling, can't you see? I'm not good wi-i-i-thout you…» «Без тебя…» Совсем как в былые времена…

– Вообще зря ты его пустила.

Я вздрогнула, потому что не ожидала услышать чей-то голос. Но это сказала я сама, просто озвучила свой въедливый внутренний голос.

– Столько лет не пускала, на звонки не отвечала, а тут пустила.

– Ничего не зря, – пожала я плечами. – Теперь я точно знаю, что ждать больше нечего было.

– А то ты раньше не знала! – продолжал ехидничать внутренний голос, просто чтобы поспорить.

– Не знала, – упрямо покачала я головой, включила чайник и залезла в холодильник.

Когда-то после любовных сцен с Соломатьком я никак не могла насытиться – ела, несмотря на свой капризный желудок, все подряд и при этом прекрасно себя чувствовала. Сейчас же я ощущала, что если срочно не выпью двадцать пять капель валокордина и не заем его ложечкой антацидного препарата, то меня может стошнить. Мне было плохо, тошно, все болело – сердце, голова, кололо печень или селезенку, я точно не разбираюсь, но что-то ныло и тянуло внутри живота.

На кухне я взглянула на свое отражение в длинной зеркальной дверце шкафа. Меньше всего я сейчас была похожа на женщину, которая некоторое время назад была счастлива в любви… Как все-таки лукавы слова!

Из-за длинной, почти в пол, так неожиданно понравившейся Соломатьку тонкой юбки в мелкую продолговатую клеточку и легкой маечки на лямках я показалась себе похожей на сильно испуганную учительницу гимназии, которую застали полураздетой в коридоре. Что бы сказала мне моя прабабушка, действительно преподававшая в гимназии, о моем сегодняшнем опрометчивом поступке? Хотя, возможно, она бы и поняла мой романтический порыв… Я ведь не такого ждала…

Я показала самой себе козу, остановив бесплодные сожаления, и поскорее выпила лекарства. От вонючего валокордина мне стало совсем противно во рту, а от белой мятной суспензии привычно онемела гортань. Лекарства перебили странные запах и вкус, оставшиеся у меня от наглого, или чудного, или подлого – я так и не разобралась – визита Соломатька. Запах несвежего, подкисшего полотенца и терпкий, горьковатый вкус человеческого семени.

***

– Егоровна, чегой-то ты в такой транс впала? – вывел меня из глубочайшей задумчивости негромкий, но вполне веселый и какой-то домашний голос Соломатька. – Ну, господи, не хочешь – не говори.

– Чего «не говори»? – Мне трудно было вернуться в реальность из тех воспоминаний.

– А ничего уже не говори. Проехали. Спрятала ты Машу, не спрятала тогда – какая теперь разница, правда? – вполне дружелюбно продолжил он и даже приобнял меня.

– Ты меня тогда обидел, – сказала я неожиданно для самой себя и убрала его руку. Когда-то это была правда и моя боль. Но зачем говорить об этом теперь – и тем более ему?

– Чем же я тебя, Егоровна, милая, тогда, как ты выражаешься, обидел? Я тебя, помнится, любил…

– Нет, Игорь, – пришлось вступить мне с ним в довольно унизительную дискуссию. – Это ты меня заставил себя любить. И вообще вел себя как бессловесная, тупая скотина.

– Похотливая и мерзкая скотина, – охотно подхватил Соломатько. – Ужасно. И представь, потом, как сейчас помню, поехал еще к кому-то, не помню… Я же неразборчивый кобель, имею все, что движется, – ты так считаешь, похоже?

– Не знаю, – покачала я головой. – Думаю, ты потому ко мне и примчался, столько лет спустя, что редкая дура позволит так с собой обращаться. Ничего не получая взамен, даже слов и обещаний. Я уж не говорю про тепло и любовь и всякую подобную фигню.

– Его-о-ровна… – поморщился Соломатько. – Ну воздержись при мне от этой своей феминистской позы, а? Не опошляй так все, прошу тебя!

– Хорошо. – Я встала. – Пойду-ка я, а то, боюсь, дочка меня неправильно поймет – торчу тут у какого-то дяди целыми часами.

– Воздержалась, оно и видно, – вздохнул Соломатько. – А что с моим десертом, кстати? Я же сказал, где взять печеньице.

– Да, точно, чуть не забыла. Десерт!.. – Я вынула из огромного кармана Машиных безобразных штанов, в которые опять обрядилась после вчерашнего свидания с Соломатьком, сотовый телефон и протянула ему. – У тебя есть несколько минут, чтобы позвонить кому ты хочешь.

– Маш… – Соломатько сначала замялся, а потом все-таки попросил: – Выйди, а?

– Ты, что, с ума сошел? Никуда я не пойду.

– Хорошо, сама номер набери мой домашний. И… выйди. Не заставляй меня унижаться. Не хочу при тебе…

– Нашел дуру! Я выйду, а через полчаса отряд омоновцев нам с Машей печенки вырезать будет!

– Да кому мы с тобой, Егоровна,, нужны до такой степени, чтобы печенки вырезать, – горестно покрутил головой Соломатько. – А то, что ты – дура, это даже не подлежит обсуждению. Я про то наше с тобой свидание.

– Я тебя тогда еще любила, а ты надо мной надругался.

– Дура. – Он покачал головой. – Вот дура-то. Да ты из меня веревки могла тогда вить. Сказала бы: «Приходи навсегда. Пропаду без тебя» – пришел бы. Скорее всего.

– Ага, а в тот день встал и молча поехал вот на эту самую дачу.

– Конечно, – удивился Соломатько. – А куда же мне еще ехать было? Хотя этой дачи, кажется, еще не было… Но была другая. Неважно. Странная ты все-таки, Машка. Что, не видела разве, что я в тебя тогда снова влюбился?

– Влюбился? – переспросила я; – Каким местом?

Соломатько махнул рукой: