– Что мне сказать журналистам? – осведомился он. – Уже толпа набежала и телефоны обрывают!
Агнесса Игоревна прижала руки к горлу, как будто ей не хватало воздуха.
– Что, все так плохо? – испугался вошедший и сделал шаг ближе к картине.
Старыгин мигом втиснул свое крупное тело между ним и картиной, так чтобы ничего нельзя было рассмотреть.
– Пока не говорите журналистам ничего определенного, – твердо сказал он, – размеры повреждения уточняются.
Выпроводив опасного гостя за дверь, он велел Агнессе Игоревне взять себя в руки и немедленно обращаться к самому высокому начальству.
– Да, Анечка, теперь это уже не нашего ума дело, – подал голос Иван Филаретович.
В ожидании начальства Старыгин не терял времени даром. Через несколько минут он повернулся к искусствоведам и сообщил:
– Явно какой-то мифологический сюжет. Точнее скажу позже.
– Но холст…
– Холст семнадцатого века, – подтвердил Старыгин недоговоренную мысль. – Поэтому сначала и не обратили внимания…
– Боже мой! – Агнесса Игоревна снова побледнела и опустилась на стул. – Что же это… как же… что же теперь будет…
– Что будет – трудно сказать, – отозвался реставратор. – Я не Нострадамус. А вот что было – можно предположить: кто-то взял холст соответствующего времени и подходящего размера и выполнил на этом холсте приличную копию «Дозора».
На некоторое время в комнате воцарилась тишина.
– «Прощание Гектора с Андромахой», – сообщил Старыгин через короткое время. – Если, конечно, я не ошибаюсь…
– Не ошибаетесь, голубчик, – подтвердил Иван Филаретович, который до сих пор безмолвно стоял за спиной реставратора. – Херман ван Свеневельт, современник Рембрандта. А вот где она хранится, то есть хранилась, – не скажу, запамятовал… склероз, знаете ли!
– Не кокетничайте, Иван Филаретович! – усмехнулась Агнесса Игоревна. – Не можете же вы помнить все обо всех голландцах семнадцатого века!
– Раньше помнил! – горестно вздохнул старичок.
– Не беда! – Старыгин отошел к столу с компьютером. – На что существует Интернет?
Он включил компьютер, дождался загрузки системы и пощелкал клавишами.
– Не верю во все эти новомодные штучки! – проворчал старый искусствовед. – Специалист должен полагаться на собственные глаза и руки… и на собственную память!
– Тем не менее, иногда это бывает очень полезно! – Старыгин повернулся и сообщил: – По данным Интернета, картина Хермана ван Свеневельта «Прощание Гектора с Андромахой» принадлежала к собранию замка Шварценфельд в Чехии…
– Тамошнего хранителя я знаю! – взволнованно проговорила Агнесса Игоревна. – Мирослав Пешта… надо созвониться с ним…
– Постойте, – прервал ее Старыгин. – Я же сказал, что картина принадлежала к собранию замка, принадлежала до июня прошлого года, когда она была среди ряда других произведений искусства продана с аукциона…
– Продана! – разочарованно протянула дама.
– Ну да, ряд полотен не самого первого ряда продали с аукциона. Приобрел «Гектора с Андромахой», а также три другие работы голландцев семнадцатого века некий коллекционер русского происхождения, проживающий в Карловых Варах…
Совещание высокого начальства состоялось здесь же, возле картины. Из простых смертных допущены к нему были Агнесса Игоревна и Старыгин, а также бывший сотрудник Иван Филаретович Крестовоздвиженский, которого в суматохе просто не заметили, – так тихо он себя вел. Собственно, суть совещания сводилась к тому, что все случившееся – ужас, кошмар и полная катастрофа. Самое главное – никто не знал, где была подменена картина, одно известно точно – до этого года ее никогда не вывозили из Амстердама, только перевешивали несколько раз. Сначала картина, которая называлась тогда по-другому, висела в здании стрелковой корпорации Амстердама и потемнела там от копоти и даже от прикосновения не слишком чистой одежды многочисленных посетителей, которые курили трубки, жгли коптящие сальные свечи и задевали ее нечищеными латами и мушкетами. От такого безобразного обращения картина потемнела, и потомки посчитали, что рота почетного караула на картине выступает в поход глубокой ночью, что, безусловно, несколько странно и не вписывается в образ жизни богатых амстердамских бюргеров.
А когда в 1715 году картину решили перенести в здание ратуши Амстердама, с ней и вовсе поступили варварски. Стена, где должен был висеть «Ночной дозор», оказалась слишком мала, так что практичные голландцы не придумали ничего лучше, как обрезать картину со всех сторон, да так сильно, что с правой стороны отсекли солидный кусок барабанщика, а с левой вообще исчезли два особенно невезучих персонажа. На этом варвары не остановились и продолжили свое черное дело, обкромсав холст сверху, так что с картины исчез кусок арки, а также урезав снизу полосу сантиметров в двадцать, так что здорово исказились пропорции.
Просто удивительно, каким образом огромная картина (приблизительно три с половиной на четыре с половиной метра), висевшая на виду, не стала добычей завоевателей, ибо времена были в Европе беспокойные – войны, бунты, беспорядки.
Впрочем, был один случай, когда «Ночной дозор» едва не вывезли из Голландии.
Во времена Великой французской революции в 1791 году в Лувре открылся первый публичный музей. Идея принадлежала еще Вольтеру и Дидро – музей должен был стать наглядной «энциклопедией культуры», своеобразным аналогом созданной французскими просветителями Энциклопедии. Так что Робеспьер и его соратники воплотили мечту классиков в жизнь.
Сначала они свозили в музей картины и скульптуры, реквизированные у местных «врагов народа» – французского короля и аристократов, но когда французская армия вторглась в Европу, Конвент подписал указ о том, чтобы забирать предметы искусства в странах, захваченных революционной Францией.
Однако искусство, принадлежащее народу, то есть муниципальную собственность, эмиссары Робеспьера не трогали. Таким образом и уцелел «Ночной дозор», который висел в ратуше, то есть принадлежал гражданам города Амстердама.
Однако после того, как картину перенесли в Амстердамский государственный музей, или Рийксмузеум, к ней относились бережно, лелеяли ее и гордились.
Перед тем как отправить бесценное произведение в тур по городам Европы, страховая компания произвела тщательную экспертизу и застраховала «Ночной дозор» на баснословную сумму в тридцать миллионов евро. Так что можно с уверенностью считать, что до отъезда с картиной было все в порядке.
Сейчас дирекция Эрмитажа срочно связалась со страховой компанией. Широкому кругу людей пока решили не объявлять о несчастье. Это же только просочится в прессу информация, сразу же Эрмитаж начнут осаждать случайные, просто любопытные люди.
Старыгин отправился писать официальное заключение о подделке, нужно было заполнить множество бумаг, а по дороге решил побеседовать с Лидией Александровной, той самой героической сотрудницей, которая дежурила в тот день в Николаевском зале и сумела остановить неизвестную женщину.
Проходя длинными служебными коридорами, Старыгин задумался, отчего все-таки так случилось. Отчего та женщина бросилась именно к этой картине Рембрандта?
Все тот же пресловутый комплекс Герострата? Стремление любым, пусть даже преступным, способом войти в историю? Или были у нее какие-то свои особые причины?
Он знал, что преступницу быстро схватили и увели из зала. Посетителей попросили выйти как можно быстрее, зал закрыли. Пока хлопотали над картиной, начальник службы безопасности Эрмитажа Легов допрашивал преступницу. Она ничего вразумительного не говорила, только трясла головой и стучала зубами. Вызвали врача, испугавшись, что охранник схватил ее слишком сильно и повредил женщине что-нибудь жизненно важное при задержании. Врач наскоро осмотрел ее, сделал успокоительный укол. Женщина перестала трястись, глянула не то чтобы осмысленно, но не так дико, и заговорила. Впрочем, ничего интересного не сказала, даже имени своего не назвала, только твердила, что они велели ей уничтожить картину. На вопрос, кто такие они, женщина не дала вразумительного ответа, снова начала трясти головой, как будто отгоняла невидимых мух.
Старыгин вспомнил, что тот школьный учитель из Амстердама, который повредил картину в 1975 году, тоже утверждал, что ему велели это сделать они, опять-таки ничего не уточняя. Скорее всего, известная картина просто притягивает сумасшедших.
– Смотри у меня, – мефрау Саския приподнялась на подушках и погрозила пальцем. – Если я только прознаю о твоих шашнях с господином…
На ее бледном от долгой болезни лице выступили мелкие капли пота. Она закусила губу и скривилась от боли.
– Как можно, мефрау! – Гертджи потупилась, как положено порядочной служанке, и попятилась к дверям. – У меня и в мыслях не было такого непотребства…
– Я вижу тебя насквозь! – с трудом выдохнула хозяйка и зашлась изнуряющим кашлем. – Ты спишь и видишь, как бы забраться в его постель! В нашу постель!
– Мне обидно слышать такие слова! – Гертджи сложила полные руки на фартуке и поджала губы. – Я порядочная вдова! Позвольте уйти, мефрау, меня ждет рыбник!
– Иди… – Саския отняла от губ платок с крошечным пятнышком крови, откинулась на подушки и прикрыла глаза в изнеможении. – Иди, но помни мои слова…
Гертджи присела в полупоклоне и выскользнула за дверь.
Чахоточная свинья! Собака на сене! Она уже одной ногой в могиле, а все туда же! Сама несколько месяцев не спит с господином, а он еще молод и полон сил! Нет, мы еще посмотрим, кто будет настоящей хозяйкой в этом доме!
Большой и богатый дом в фешенебельном районе на Сант-Антониесбреестраат очень нравился вдове трубача Гертджи Диркс. Он нравился ей гораздо больше, чем хозяин. После ее покойного мужа, бравого трубача Диркса, мейстер Рембрандт был, честно говоря, мужчина незавидный. С утра до вечера он торчал в своей мансарде, где располагалась мастерская, а если и выходил из дома, так таскался по лавкам старьевщиков и торговцев редкостями, где покупал за немыслимые деньги всякую бесполезную ерунду – старинные одежды, никому не нужные и поеденные молью, дорогие ткани, оружие… якобы все это нужно ему для работы! А когда Гертджи напоминала ему, что рыбнику не платили уже две недели, он только отмахивался, как будто она говорит не заслуживающую внимания ерунду! Если уж говорить прямо, голова его была полна тараканов. Вместо того чтобы угождать богатым заказчикам, рисовать их так, как они пожелают, – кого-то сделать помоложе, кого-то повыше ростом, и уж всех показать во всей красе, бравыми молодцами, как то принято в богатом городе Амстердаме, вместо этого мейстер ван Рейн на последней своей картине учинил форменное безобразие – расставил господ стрелков в неподобающих позах, как будто они не порядочные бюргеры, а бродячие актеришки. К тому же он вырядил их в разные костюмы, вовсе не подходящие важным господам, и вооружил не поймешь как – так что минхейр Баннинг Кок, придя, чтобы посмотреть на то, как подвигается заказанная работа, долго вздыхал и неодобрительно покачивал головой. А это, всем известно, плохой признак.