Картина Черного человека

Я включила в кладовке свет, отстранилась от картины, вгляделась в нее.

И вот ведь что странно – картина с прошлого раза заметно изменилась…

Нет, пейзаж не превратился в натюрморт. Как и прежде, на картине был изображен темный, мрачный лес, окружающий маленькое озерко с торфяной болотной водой. Но теперь на дальней стороне озера появилась покосившаяся избушка с полусгнившим крылечком и подслеповатыми оконцами.

Я точно помнила, что прежде этой избушки не было. Прежде на этой картине не было никаких следов присутствия человека, никакого намека на жилье. И животных никаких не было – ни волка, ни собаки, ни птицы никакой на дереве не сидело. И вдруг избушка…

Как такое возможно?

Но самое главное – у меня было странное и неприятное чувство, что сквозь закопченное окно избушки кто-то смотрит на меня – недобро, подозрительно.

И это еще не все. Мне показалось, что дверь избушки вот-вот откроется, а за этой дверью таится кто-то или что-то страшное, и это вырвется наружу…

Это было так неприятно, что у меня по спине побежали мурашки, а волосы на затылке встали дыбом.

Я торопливо запихнула картину на верхнюю полку, прикрыла ее старым мешком, выключила свет и вышла из кладовки, плотно закрыв за собой дверь.

Я собрала для Петровны кое-какие вещи – смену белья, ночнушку, шерстяные носки – и вышла, заперев дверь нашей с Петровной комнаты. Замок мы поставили не так давно, когда Поганец окончательно сошел с катушек и подсел на наркотики.

На скамейке перед подъездом, как обычно, сидела монументальная старуха. Старуха эта была такой же неотъемлемой и неизменной принадлежностью нашего двора, как, к примеру, Медный всадник или Исаакиевский собор – непременные принадлежности нашего города.

Звали ее Зинаида Васильевна Морозова, но все местные жители называли исключительно Морозихой.

Как-то я увидела репродукцию картины Сурикова «Боярыня Морозова» и поняла, что кличка дворовой старухи основана не только на ее фамилии. Ее мрачный и внушительный вид очень напоминал старую раскольницу с картины. Во всем ее облике чувствовался сильный характер. Хотя, может быть, и скверный.

Морозиха всегда одевалась в черное и опиралась подбородком на крепкую палку с изогнутой ручкой.

Я шла мимо Морозихи, погрузившись в свои мысли.

Вдруг она выбросила вперед свою палку и зацепила меня за локоть крючком рукояти.

Я ойкнула от неожиданности и повернулась к ней.

– Чего не здороваешься? – проговорила та, сверля меня пронзительным взглядом.

– Ох, здравствуйте, Зинаида Васильевна… – отозвалась я, невольно смутившись. – Задумалась…

Я попыталась обойти ее, но старуха так крепко зацепила меня своей клюкой, что мне никак не удавалось высвободиться.

– «Задумалась!» – передразнила меня Морозиха. – А что, правда, что Петровну в больницу увезли?

– Да, правда… вчера ночью, по «Скорой»…

– Последние мы с ней здесь из старых жителей… – прошамкала Морозиха. – Не дай бог, помрет, тогда я одна останусь… А что с ней случилось-то?

– Вроде инсульт… – ответила я, думая, как бы поскорее вырваться на свободу.

– Удар, значит, по-старому… – не унималась старуха. – Иначе кондрашка… Чего это она? Крепкая была, здоровая… жить бы да жить… блокаду же пережила, а кто блокаду пережил – от всякой ерунды не помирает. С чего вдруг ее разбило?

– Ну, не знаю. Я ее на минутку оставила, смотрю – лежит на полу, не шевелится…

– Что, так и не пришла в себя?

– Да потом очнулась, да только ерунду какую-то говорила… стишки про людоедов…

– Про людоедов? – Морозиха отцепила от меня свою клюку, оперлась на нее подбородком и что-то тихо пробормотала.

Я было обрадовалась и хотела пойти прочь, но что-то в лице Морозихи заставило меня задержаться.

– Про людоедов, говоришь? – повторила она. – А ведь Петровну и правда чуть людоеды не схарчили…

– Что?! – я подумала, что ослышалась. – Людоеды, они ведь только в детских страшилках бывают…

– Не только! – Морозиха пристукнула своей клюкой по асфальту. – Петровна тебе, конечно, этого не рассказывала, зачем ребенка пугать. А потом она уж из ума выживать начала, видно, забыла про это. А мне раньше говорила…

Она еще немного помолчала.

Я уже передумала уходить, ее слова зацепили меня крепче палки. Я уселась на лавочку рядом с ней и приготовилась слушать.

– Она ведь в блокаду маленькая была, лет шесть или семь. А в таком возрасте даже в блокаду гулять хочется. Ну, вышла она во двор, играла с камушками, вдруг подходит к ней какой-то мужик и сладким таким голосом говорит:

– Пойдем со мной, девочка! Мужик страшный такой, небритый, глаза кровью налитые. Ну, тогда все были страшные от голода да холода. Нина-то…

– Кто? – переспросила я, не сразу сообразив, что Петровну и правда зовут Ниной.

– Нина растерялась, стоит столбом, а он ближе подходит и снова: «Пойдем со мной, детка, я тебе конфетку дам». А она уже не помнила, что это за конфетки такие. Стоит, молчит, смотрит. А мужик ее уже за руку ухватил, тянет за собой. А в подворотне еще один показался – смотрит, выжидает. Еще страшнее первого. Нина уже было пошла, но тут, на ее счастье, дворничиха появилась, Зухра, татарка. Как подскочила она, как заорала диким голосом: «А ну, валите отсюдова, звери проклятые!» Еще что-то кричала, да не в словах дело, а таким голосом страшным вопила, что эти двое побежали прочь. А Зухра Нину за руку схватила, и домой отвела, и велела во двор одной не выходить. Мать-то у нее лежала уже, встать не могла, через неделю померла. А Нина-то тогда ничего не поняла, даже пожалела, что не дали ей конфетку. А уже потом, лет через двадцать, взрослой уже, замуж вышла, сына родила, да вдруг и вспомнила тот случай, и только тогда до нее дошло, что чуть она не попала к людоедам на прокорм. Вспомнила тех мужиков – какие у них глаза были страшные, не как у людей. И еще – сытые они были, откормленные, это в блокадном-то городе! Тогда она мне про это и рассказала, мы ведь с молодости дружим.

Морозиха немного помолчала и добавила:

– Потом они ей часто снились, людоеды эти – как хватают ее и тащат в свою берлогу…

И правда, я вспомнила, что Петровна иногда просыпалась с криком, за что все на нее сердились… Мать прибежит, ругаться начинает – ребенка пугаешь, дура старая! Ага, ребеночку-то ее к тому времени уж лет пятнадцать минуло. Это я про Поганца, меня она ребенком никогда не считала.

Так вот, оказывается, какие сны Петровну преследовали…

В метро я думала, с чего это меня так разобрало, что я с утра пораньше бегу в больницу. Ладно бы родная бабушка была, хотя насчет родной…

Я вспомнила, как до десяти лет мы жили с ней только вдвоем и как она вечно ругалась на мать, что она не отказалась от меня в роддоме и сетовала, что меня не принимают в интернат…

Да, самое умное было бы про такое забыть. А вот никак не получается…

Сто раз уже говорила, что не очень люблю людей, однако одна только Петровна пару-тройку раз дала подзатыльника Поганцу, когда он уж очень меня доставал. А мать только посмеивалась и сюсюкала со своим сыночком.

Может, вы думаете, что я ревную?

Ой, я вас умоляю! К матери своей я испытываю только презрение, а она меня ненавидит, несмотря на то что комнату тогда, пятнадцать лет назад, все же удалось получить.

Когда я очнулась после операции, то в первый момент ничего не сознавала. Никак не могла прийти в себя, потому что перед глазами было все белое. Потом это белое стало шевелиться и разделилось на три части, и откуда-то издалека послышался женский голос: «Алевтина, Алевтина, очнись, ты меня слышишь?»