Лёгкие глупости незрелого возраста

Приходишь на берег и тут же с большой скоростью начинаешь уплывать. Всё серое, вспученное, каменное, ледяное стоит на месте, а ты летишь мимо. Страсть к такому полету – это первое наркотическое переживание. Поймать кайф от затяжки сигаретой, разве не то же. Если б в детстве я не плыла перед ледяными завалами, то не была бы такой… глупой или инертной, или вообще была бы другой.

С тех пор я никогда не видела ледохода. Во… от, вот почему я становлюсь с каждым годом всё глупее.

первый класс и дача

школа 629

И вдруг уже школа.

30-го августа собрали класс. Чужая тетя учитель нарисовалась страшной угрозой.

Огромная – и я поняла свою крошечность. Усатая – и я осознала, что у меня совсем голое лицо. С агрессивным мужским голосом – и моя колоратура превратилась в писк.

Вернувшись после казни домой, я категорически отказалась хотя бы раз добровольно пойти в школу. Но угроза была ложной, наша учительница Анастасия Ивановна, старенькая, худенькая, с тихим мягким голосом, ничем не напоминала того усатого гренадера.

Тем не менее, в первый день от страха девочка Никифорова, высокая, как нам, колобкам, казалось, с вишневыми напуганными глазами, описалась посреди урока. Никто не смеялся, все смотрели на нее с ужасом. Если с ней это случилось, так что – и с нами может? А девочка Никифорова уже никогда не будет, как мы. Она будет великомученицей, снявшей с нас первородный грех недержанья.

В классе не было мальчиков. А я неделю назад победила Альку из квартиры под нами. Мы только переехали с берегов Москва-реки в новый дом. Спускалась с лестницы, и тут вполне неизвестный мне Алька молча замахнулся на меня, я молча врезала ему, и больше он никогда ко мне не приставал. Я хотела побеждать еще, но в классе не было мальчиков. Пришлось их выдумать. Всех девочек класса я рассортировала на мальчиков, девочек и нейтральных персон.

Мальчики это громкие, кривобокие пофигистки. Девочки – тепленькие мягонькие тихони. Все остальные – нейтралы.

С первых дней я произвела хорошее впечатление, и одноклассники доверили мне свои уши. Я ходила в школу с белой повязкой на кофте, повыше локтя. На повязке стоял красный крест. Моя специализация называлась санитарка. Мне вменялось перед уроками стоять у входа в класс и заглядывать каждой входящей в уши. Я ни разу не заметила грязи в ушах, за что меня уважали, но не любили, потому что любовь в этих сердцах проснется классу к пятому. Мы были стадом овечек, снимавших свои шкурки при выходе из школы.

Тарычёво

После первого класса, а также после второго, третьего, четвертого я вместе с колонной родственников по папиной линии отправлялась в Тарычево. Овечья шкурка так прилипла к моему тельцу, что кузина Лиза, на два года младше меня, считала меня барашком. Кем еще может быть существо, нырявшее с книжкой на целый день в заросли золотых шаров.

Первый класс, школа не могли стать причиной моего изменения. Дело было в другом – перед началом дачной жизни умер дед. Вот она старая фотография. Я стою ближе всех к гробу и с растерянным недоверием смотрю в лицо деда. Выглядит эта малютка не по годам юной. Больше четырех ей не дать. И вот смерть деда переломила младенчество.

кузины

Слава Богу, кузину Лизу с хорошеньким личиком в форме колеса можно было увидеть только за полчаса до сна. Где она пропадала, никто не знал, но судя по ее иногда выскакивающим матерным словам в случае, если что-то казалось этому шестилетнему ангелу не правильным, она всё своё рабочее время посвящала дружбе с деревенскими ребятами. Если Лизаньке на ее пути попадался барашек, она без всяких слов объясняла, кто в доме главный, походя сунув свой крепкий кулачок мне под ребра. Я старалась ей на глаза не попадаться, зато старшая сестра Ксюша Лизавете не могла не попасться на глаза, поскольку спали они на соседних кроватках. И что же? Еще не открыв глаза, Ксения урезонивала сестричку за вчерашнее и, наконец, разочаровавшись в нотациях, в сердцах выкрикивала: «стерва ты». На что получала молниеносный ответ: « А ты ябеда».

Это означало, что они проснулись и готовы к новым свершениям, но до завтрака не хватало энтузиазма, чтобы начать боевые действия, а после завтрака оказывалось, что у каждой дел невпроворот, и они разбегались.

Просидев полдня с книжкой под окном нашей комнаты, барашек шел на травку. Лес был далеко, а кругом тропки бегали по лугам и спускались в овраг. В тот год я часто уходила побродить там одна. Мои размышленья привели к мысли о смерти. Я не похожа ни на Лизку, ни на Ксюху, ни на других родственников – значит, я должна скоро умереть.

…И на пригорке дикий лук…

колодец

Если мама оставалась со мной на день, мы шли на пруд. На том берегу стояла заброшенная церковь, напоминая, что когда-то в своей усадьбе здесь жил помещик.

Трава обрывалась перед узкой полоской лысого берега, где на песок из воды выползали пиявки, чтобы с нами познакомиться. Мама, биолог по профессии, приучила меня интересоваться любыми живыми существами. В первый же год знакомства с прудом я поплыла и сразу поняла, что родилась, если не рыбкой, то пиявкой.

Так я вписывалась в природу, но не без проколов, в самом деле, что можно ждать от первоклассницы, прозябавшей всю свою убогую жизнь в каменных джунглях: я боялась насекомых, всех, но особенно летающих. Однажды мы пошли с мамой на колодец, большое ведро на большой скорости мама спустила и разрешила мне с середины подъема самой вращать ручку ворота. Несколько раз я повернула ручку, гордая своей немыслимой силой, и тут заметила зависшую над головой осу. Я отпустила ручку – до воды ли тут, когда бесшумный неземной оборотень выбирает на мне место, чтобы причинить смерть, – и присела. Ворот под тяжестью полного ведра начал бешено разворачиваться, а ручка бить меня по голове. Мама схватила свою зреющую тупицу, принесла домой и положила в темной комнате с холодным компрессом на голове, запретив шевелиться пару дней. Но никаких признаков сотрясения не было, хотя, возможно, тайные изменения и случились, зато этот случай я вспомнила в девятом классе на уроке войны и мира. Учитель, маленький мужичек с хохолком, спросил меня, какие бывают средства тушения пожара. Я хотела сказать «ведро», но показалось, что это – чересчур скудное средство, и я выпалила: «ведро-автомат». Хохолок пришел в ярость и, чтобы уничтожить меня морально, молвил: «У вас такая крепкая голова, что если вы сейчас выпрыгнете с четвертого этажа, станете только умнее». Я не последовала совету учителя, видимо действительно, голова была крепкой, но вспомнила случай с колодцем.

гармонист Тимофей

Итак, я благополучно росла, вот мне уже девять, и меня берут с собой, когда субботними вечерами все вместе идут на «пятачок». В конце деревни местная молодежь собирается, становится в круг, играет гармошка, поют частушки, пляшут. Яркие платья, красивое высокое место деревенской улицы перед спуском с горы – всё праздник. Моя неумная память не оставила и следа филологических chefs-d`oeuvre`ов. Но возможно, подсознание сложило кое-что в копилочку: « Я двоюсь, двоюсь, двоюсь, а потом не склеиваюсь. Одного любить боюсь, а двоих осмеливаюсь», через много лет, когда я стала взрослой, моим деревенским подругам нравилось.

На «пятачке» играл на гармошке наш хозяин Тимофей. Он ходил всегда в кепке, потому, что был ранен в голову, и прямо на его макушке под кожей шевелился мозг. Жена Тоня часто не пускала в дом припозднившегося мужа, не сильно уважая немощного инвалида, и нередко Тимофей неясно маячил на хозяйском крыльце сквозь утренний туман. Днем, часам к двум высыпался, приходил к нам, садился на крыльце и разговоры заводил:

«Вы видели на том берегу пруда церковь. Так там усадьба стояла раньше, и жил помещик по фамилии Богданович. Вот про его деда мужики рассказывали, что жил тот совсем один, только кот, петух и Богданович. Кот на солнце грелся, голенастый петух красиво ходил, а Богданович их кормил и любил смотреть, как Кот раскинулся на солнце, а Петух по двору вышагивает.

Однажды выглянул Богданович из окна, а во дворе два петуха. Один прежний, а другой, как две капли воды, похожий на Кота. Понял он, что Петух соблазнил Кота тоже петухом стать. Зернышек обоим насыпал и пошел отдыхать.

На следующий день смотрит, а на дворе два Кота. Один прежний, другой, как две капли воды, похожий на Петуха. «Ага», понял Богданович, положил обоим котам по рыбке и пошел отдыхать.

На третий день смотрит, по двору гуляет Петух, точь в точь – Кот прежний, а Кот переливается таким цветом, как прежний Петух.

Завидно стало Богдановичу, и решил он превратиться… только в кого? Пока решал и сомневался, голова его сделалась петушиной, а вместо рук – лапы кошачьи. Долго смеялись Кот и Петух над Богдановичем. Потом Кот исчез куда-то, и вдруг из дома выходит Богданович.

Ну, и как? Новый Богданович на самом деле Кот или Петух?»

Я и Лизанька кричали в один голос, я – «кот», Лиза – «петух», к большому удовольствию Тимофея.

Не наю, что тут правда, но Богдановичи тут жили, одна старуха маме подтвердила. В некоторые дни Тимофей, если ему скучно станет, много чего рассказывал, и про то, как Ваня женился, и как лошадь на крыше у него жила. Последнюю сказку я у Афанасьева читала, а первую не нашла.

Сама Тоня за двоих-троих тянула хозяйство, часто пробегая мимо нас, бездельников, и останавливая наше внимание здоровенной задницей.

грибы

Если в какой-то день набиралось много дачного народа, то большая компания отправлялась за грибами. Кузину Лизаньку не брали по причине незрелого возраста, хотя на самом деле боялись возможного скандала: лишить ребенка общества душевных друзей было невозможно.

Самым испытанным и искусным грибником всегда показывал себя дед Миша, муж бабушки Дарьи, нашей здесь главной воспитательницы – он приносил самые большие корзины грибов. Однажды двое суток не возвращался. Никто не волновался, но мне казалось, когда он, вернувшись, подходил к дому, что папин папа подлинный Будда. Я насчитывала ему больше ста, а возможно и двухсот лет, и в таком возрасте ночная жизнь в лесу кому же другому может быть под силу. Их союз с Дарьей полнился противоречиями. Она светская женщина, он – Будда. Примерно, как Софья Андреевна и Лев Николаевич.

И вот большой компанией выходим из дома. Дорога идет через ячменные, потом овсяные поля. Сквозь стебли просвечивают яркие звезды васильков, вдали волнуются пшеничные поля, а еще дальше виднеется башня МГУ.

Начинался лес белоснежной рощей берез. Тут должны были расти белые, но показывались не всегда. Дальше выходили к нам подберезовики, подосиновики, лисички, наконец, на худой конец, трухлявые сыроежки: красные, лиловые, коричневые. Подальше, сильно подальше, начинался огромный запущенный сад, а в нем заросли свинушек. Если уж добрался до сада, то потащишь домой несметное множество светло-бежевых толстеньких грибков, это на засолку.

И вот садимся перед большой сковородой за большой стол: мелюзга и бабушка Даша. Грибы с картошкой – ничего себе, много-то не дадут. В это время с улицы слышится призыв: Лизка!! Потом опять: Лизка! Все замирают, и Дарья Дмитриевна негромко говорит: «нет ее». Ксения громким, строгим голосом повторяет: «Ее здесь нет». Баба Даша усмехается: « Ловко у тебя выходит».

Но младшей кузине не до друзей и даже не до грибов. Рядом оказался гость, мальчик на год ее младше, и бой в тлеющей фазе начался еще до обеда. Теперь он в разгаре. Если бабушка отвернулась, можно врезать и рукой, но конечно, основная битва идет ногами. Наконец, баба Даща, не утруждая себя замечаниями, шлепает Лизку ложкой по лбу. Битва затаивается, но все знают, что добром не кончится, и действительно, как только все вышли из-за стола, раздается громкий рев мальчика-гостя. Родительница уносит его в комнаты. Лизавета побеждает из любой позиции

снова школа

боевые действия

Так шли наши годы, и вот кончился Тарычевский период моей жизни вместе с окончанием начальной школы.

После четвертого класса тихая добрая наша учительница выпустила нас в пятый. Брошенные на произвол судьбы, мы сорвались с цепи.

Литвишка, маленькая и безгласная, специализировалась на терроризме. Сидя на первой парте у окна, она, разломив пирожок, брала рис по крупинке и запускала его в Мумию. Мумия – это престарелая бабушка учитель, такая ветхая, что казалось, ей не легко усидеть на стуле. Она стряхивала рисинки, не отдавая себе отчета, что это не манна небесная. Взявшись учить нас истории, не понимала, что истории делаем мы сами сподручными средствами, ежеминутно и успешно. Однажды она спросила нас, может ли греческий герой Гектор появиться среди нас. Тут поднялась толстощекая Милка и, держась за парту, чтобы лжемальчик Карпухина не свалил ее с ног, ответила «Нельзя войти в реку два раза». Мумия подняла ветхие веки и вопросила: – Вы уже учились у меня в пятом классе? – Нет, – гордо отвечала Милка.

Нам, как коллективу, плевать было и на Милкину гордость и на Мумию с ее доисторическими вопросами, ведь мы уже собрались на следующий урок – пение.

Звонок. Бегом вниз, там стоит сцена и в углу пианино. Мы торжественно выстраиваемся в два ряда. Петь сидя нельзя, как спать стоя. Нина Митрофановна, не молодая, не старая была нам в самый раз. Стоит перед нами и машет руками. Кто-то дерет горло, кто-то шевелит губами, вспоминая не доеденный дома бутерброд, а задний ряд занимается самовоспитанием. Играют в слова, дают подругам щелбаны, щиплют передним попки.