Лёгкие глупости незрелого возраста

И вот мы изучаем литературу. Ничего глупее человечество не придумало. Я читала наизусть стихи в полтора года, и помню их до сих пор:

Котик усатый по садику бродит
А козлик рогатый за котиком ходит
Лапочкой котик моет свой ротик
А козлик седою трясет бородою

И вдруг с первого класса басни Крылова. Я физически не могла запомнить эту абракадабру. Вставляла свои слова, переставляла всё, что удавалось переставить. Это было мученье. Со страха я дословно с первого раза запомнила какую-то узбекскую сказку «Голубой ковер».

В пятом классе начались СОЧИНЕНИЯ. Начинать следовало с ПЛАНА:

А Вступление

В Главная часть

С Заключение

В каждой части записываешь всё, что нужно сказать, вроде такого: Людмила – душа Татьяны. Татьяна – душа Людмилы. Меняются ведь не только квартирами.

И так далее. А что же там далее?

Я нашла выход. После заключения снова переписываешь все три части. Поставили отметку три, объявили, тема не раскрыта. Как не раскрыта, разве я вступила в противоречие с разделами А,В,С? Нет, толочь воду в ступе я не согласна. Если ПЛАН занял полторы страницы, то с его повтореньем уже три. И тема не раскрыта? Литература стала моим ужасом до самого окончанья школы. Мне кажется, литературу надо преподавать попугаям. Поставить учителей литературы в зоомагазины, и тогда его клиенты узнают от попугаев, что у Татьяны Лариной есть образ, а у них вот, как-будто, и нет.

преподаватели

Все преподаватели литературы остались в памяти воинами в шлемах с перьями. Последняя, о, незабвенная Серафима, входила в класс, медленно подпрыгивая поочередно на каждой ноге, маленькая, с жидкими косичками, уложенными между ушей, и с ложным сочувствием в воловьих глазах. Литераторши менялись каждый год, и только Серафима вынула перья и просто, не входя в раж, зачитывала тексты из учебника по литературе для педучилищ.

Такой же лежал передо мной на парте (это не трудно, если мама школьный учитель), и я водила пальцем по озвученным строчкам. Вот она увидела в книге МХАТ и пояснила: Малый Художественный театр. (Кто ее тянул за язык? Что заставило ее расшифровывать? Нет, добросовестнейшая женщина с повышенным чувством ответственности, что поделаешь?) Когда Серафима в риторическом угаре на два шага отдалялась от стола, где лежал учебник, то начинался лирический, всегда неизменный, занос: «Как мы видим. (пауза) Как мы знаем», после этого заклинания она с еще большим одушевлением возвращалась к столу и продолжала сеять среди нас чистое и доброе. Иногда лирика ее завершалась легким прикосновением к плечу Лидки Хазановой, сидевшей на первой парте.

Но один раз Серафима не смогла сдержать своего благородного сочувствия всем нам и Хазановой. Лидия, как всем было известно, «гуляет» с мальчиками. Когда литераторша вошла в класс, девушка рыдала, положив руки на парту и спрятав в них лицо – мы все были уверены, что здесь дела амурные. Серафима сразу направилась к ней, стала потрепывать ее фартучек и произнесла: «Папу в тюрьму посадили»?

Не знаю, как одноклассники, но мне это показалось верхом «сочувствия».

Серафима – последняя моя наставница в литературе, а начинала в пятом классе Софья Владимировна. С первых уроков мы поняли, что война будет до последнего патрона. Что нас так от нее отвращало, не поддается анализу. Это была серьезная, строгая женщина, стремившаяся увлечь прекрасным этих бесовских созданий. Вот передо мной синий конверт. По заданию Софьи мы писали письмо Дефоржа своей матушке с описанием встречи с Дубровским. Я расстаралась написать адрес на конверте по-французски.

Но все мы воспринимали ее педагогические изыски, как издевательство над нами, и изводили ее по полной программе, так что к середине четверти донесся слух, что старшеклассницы занялись организацией Варфоломеевской ночи для нас, чтобы отомстить за любимую учительницу. Слава Богу, начальству удалось погасить конфликт.

Следующая литераторша, с самыми мужественными перьями в шлеме, обладая немалым опытом и проблемами со здоровьем, категорически не хотела нас учить. С ней ничего, кроме СОЧИНЕНИЙ. Если кто-то в тишине, нарушаемой кашлем простуженной Милки, поднимал руку, чтобы задать вопрос по теме, наш гуру Словесности, сидевший в середине среднего ряда, болезненно отвлеченный от своих занятий, произносил: «Ну что тебе?» с такой отчаянной ненавистью, что любопытная ученица готова была провалиться сквозь землю. Кислое лицо этой грузной женщины остановило бег моих часов и запало куда-то глубоко.

Единственный серьезный учитель – это Павел Федотыч, или в простонародье Палфед. Самой большой язвой времени была полная деидеологизация и ее следствие способность ведущих государство и ведомых им выбрасывать в воздух с пафосом бессмысленный дискурс. В школе этому обучали на литературе, и, казалось, что Палфеду надо того же. И вот я начинаю тараторить на заданную тему и вдруг вижу, что учитель сморщился. Он прервал меня и, хотя его слова я не помню, но абсолютно точно усвоила смысл – не надо говорить бессмысленное. Этот урок показал мне, что любая гуманитарная «наука» порочна по построению. Ни в коем случае, хотя мама и папа хотели этого, нельзя идти туда, где пахнет идеологией. Какой бы ни был строй, какие бы ни были вожди, бессмысленная болтовня восторжествует среди гуманитариев.

Нет, были и веселые учителя, Софья Израильевна, например. Она много смеялась, всегда выглядела счастливой, а однажды во всю доску нарисовала футбольное поле и весь урок расставляла на нем игроков. Мы с большим интересом рассматривали, и поле, и учительницу, тем более, что она рекомендовала себя, как носителя истинно немецкого языка, тогда как в Берлине, например, не умеют говорить по-немецки. Я верила ей на слово, но мы с подругой два раза в неделю ходили на Полянку к Елизавете Викторовне. Я вспоминаю ее, пожилую прибалтийскую немку, как самое ласковое, доброжелательное существо, встреченное мною в возрасте от 7 до 17-ти лет. В десятом классе я уже читала Goethe «Die Leiden des jungen Werthers», что нисколько не разбудило во мне девушку, а может быть и наоборот, я посчитала, что страдания – это некорректные странности.

мои школьные увлечения

Я не против литературы – изучайте за милую душу. Но Божий Промысел вел меня в другую сторону. Я с рожденья любила правду и не переносила хитрость, человеческие хитрые придумки мною допускались только в отношениях с природой. А что такое литература, как не описание, смакование разных хитростей. Литература исследует, как люди обманывают друг друга. Мой Геном был против.

Увлеченно выращивала фасоль и прочие продукты в стеклянном стакане с водой на дне и согнутой промокашкой внутри. Усики корешков восхищали больше, чем все на свете стихи. Например, то, что слышала дома: «Прикрой свои бледные ноги», или «Фиолетовые руки на эмалевой стене полусонно чертят звуки в звонко звучной тишине». Эти стихи становились таким же атрибутом мамы, как ее тапочки. Сама я предпочитала собирать сгоревшие спички и заталкивать их в горшки с цветами. Зола, как то, что осталось от погибшего существа, должна была дать жизнь новому существу. А что?

Занялась медициной. Еще до школы решила, что соль – лечебное средство, и пыталась лечить ранки себе и Оле крепким раствором соли, иногда успешно.

Любимой книжкой, желтой, с пестрым в красных тонах нагрудничком, была «Солнце и его семья», это в пятом классе, тогда же ходили всем классом в планетарий. Больше всего поразилась шириною улицы – Садового кольца на площади Восстания – из нашего Мытного угла, это, конечно казалось Бродвеем. Часто теперь вспоминаю, переходя в этом месте кольцо, какая же я была странная, принимая это узкое место за гигантскую площадь. Впрочем, Звездный Купол тоже был не плох, особенно голос комментатора, раздававшийся отовсюду.

А математика? Ну, не старалась сделать из нас попугаев, но дойдя до тригонометрии, я поняла, что здесь нужно запоминать, и я испугалась, что снова литература, мастерски просунувшаяся между катетом и гипотенузой. Отказалась от тригонометрии, но потом поняла, что ничего принципиального, кроме катета и гипотенузы, помнить не надо, потому что всё можно вывести.

возвращение к девяностым

Да, знали мы мало, зато соображали совсем неплохо. Как посмотришь на теперешнюю молодежь, да наш последний двоечник покажется умнягой. (Ну, может, преувеличила, – вспомнила лицо Анисимова, которого меня обязали «подтягивать»).

Теперь пришло время анисимовых. Они выщли в дамки, начали рулить, и это было время до массового наступления гаджетов. 93-ий помните? Когда президент потерял пуговицу от ватника. Искал, искал – нигде нет. Тут холода, ветер, дождь со снегом, как ни запахивайся, всё дует. И вот приходит главный министр и протягивает пуговицу: нашёл, мол, в парламенте. Рассердился президент и выключил свет в парламенте. А они из темноты: « Мы не брали, мы не брали». Ещё сильнее рассердился президент и выключил им воду. А они из безводной темноты опять своё: «Мы не брали, мы не брали». Совсем рассердился президент и сжёг парламент. С тех пор три самых зорких министра смотрят за ватником президента. По числу пуговиц.

Мы стремимся стать культурной пустыней, такой, какой прямо на глазах стала Америка. Я считаю: у Оли есть рука, но нет головы, у Ани есть голова, нет руки. У всех что-нибудь есть. Народы, объединяйтесь, мы, например, подарили Земле Октябрьскую революцию. Прославили Ваню и Маню, теперь что-нибудь совсем-совсем другое ребята выдумают. Ну, мои студенты, чем они хуже Вани?

В девяностые Европа посылала крепкие ящики еды – их приносили прямо в аудитории, и я прочитала надпись на посылке: « из стратегических запасов НАТО». Пока приносили коробки, прошел обеденный перерыв. Спросила:

– Может быть, сделаем перерыв, ведь вы есть хотите?

И получила ответ отличника. – Нет, не надо, есть хочется ВСЕГДА. – Крик души, если считать по первому приближению. Естественно, не совсем уж он святой – и он, и все остальные хотели кончить занятия на десять минут раньше.

И вот, в это суровое голодное время вдобавок к своим часам в ВУЗ`е взяла один класс в частной школе, вести математику в пятом классе. Дети состоятельных родителей, и что? Пятнадцать сытых хорошеньких деток, без здравого смысла – тупенькие Мои сообразительные и, возможно, талантливые студенты – голодают. Такая ассиметрия – закон природы.

Вспомнив, как Софья Владимировна придумывала трюки, вроде писем Дефоржа, я попыталась завлечь пятиклассников играми. Готовила для них смешные контрольные… и ставила только двойки, за что меня в начале ноября рассчитали, заплатив за два месяца огромные тогда деньги, двести долларов.

Слава богу, большую часть этих детей родители вывезли на ПМЖ. Кстати, о Вадике, сидевшем на первой парте у двери, меня предупредили, что ему ставить отметки не надо, потому, что родители очень скоро увезут его куда-то далеко, где не будет недобрых людей, вроде меня. Вначале, при моем появлении Вадик срывался с места и радостно принимался бегать по классу. Но я приспособилась, только входила, не подходя к столу, бросалась к Вадику, клала ему руку на голову, и он, то ли от удивления, то ли от тепла моей руки, успокаивался.

Вадик мне нравился, потому что мне не надо было проверять его работы, которых он никогда не сдавал. Остальные детки с удивлением, тихо на меня смотрели, что-то писали в своих тетрадях, но программа по математике – это не для них.

лягушка

Как-то я разговорилась с коллегой в перерыве между уроками. Она перед тем, как попасть в эту частную школу, работала в богатой семье репетитором-бонной, она сама назвала свою должность Фрёкен. Вот что она мне рассказывала:

Работала она в семье около месяца, когда однажды оглянулась и увидела лягушку, такую огромную, что доходила ей до пояса. «Таких больших лягушек я на земле не видела, разве что она с луны упала, но это вряд ли», подумала девушка. Посмотрела лягушка на Фрёкен веселыми бессмысленными глазами и предложила нечеловеческим голосом, но по-русски: «давай потанцуем». Не успела лягушка договорить, как бонна умчалась быстрее ветра прочь от неприятного видения.

С тех пор ее жизнь начала портиться и однажды совсем испортилась. А произошло это так.

Соня, подопечная Некоей Фрёкен, (именно она придумала своей наставнице такое имя) перестала заниматься. Сидит, то попросит печенья, то воды, то рисует человечков, только уроков не делает. И тогда Фрёкен запретила ей ходить в школу, поставила перед ней пять пятилитровых бутылок воды, коробку печенья, стопку бумаги и карандаши. На следующий день, поздоровавшись с ученицей, она ушла и не вернулась.

Соня очень рассердилась, вылила всю воду на пол, на кусочки порвала всю бумагу, но карандаши, как ни силилась, не смогла разломать, а печенья стало жалко. Села она на стул, положила голову на руки, а ногами стала шлепать по воде, причем она не уходила, а потихоньку прибывала и вот уже дотянулась девочке до щиколоток. Но ей было все равно, и даже совсем неплохо.

И тут в комнату впрыгнула, громко плюхнувшись в воду, та самая огромная лягушка. Девочка обрадовалась, всё-таки не одна, и предложила лягушке печенье. Новая подруга закинула пачку вместе с упаковкой в свою широкую пасть и улыбнулась. При этом ее глаза прикрылись, а рот съёжился до точки. Почему это улыбка, знала только Соня. И вот лягушка подпрыгнула высоко, перевернулась на спину, и неожиданно перед девочкой оказалась Некая Фрёкен. Вода доходила ей до колен, губки она надула, глазки нахмурила, а пальчиками делала Соне козу. Девочка захлопала в ладоши:

– Так ты всегда была лягушкой? – спросила. – Ты, ты, – завопила бонна – с тобой любая фрёкен станет лягушкой.

Ученица, не теряя присутствия духа, вежливо спросила:

– Ну, как печенье?

– Вы, милочка, о чем?