Айбала. История повитухи

– Словно что-то ребенка не пускает, держит внутри…

– Почему так поздно за мной послали?

– Не знаю я, ох, Айбала, помоги ради Аллаха! – взмолилась Фазилат. – Сил нет терпеть.

Айбала шагнула к нарам, но Шуше решительно отодвинула дочь и сказала:

– Погоди. Сперва посмотрю.

Она задрала на Фазилат рубаху и принялась ощупывать живот, а та постанывала от боли, но терпела. Дойдя до низа живота, Шуше нахмурилась. Пальцы задвигались медленнее, задерживаясь на определенных точках и возвращаясь туда, где недавно были. Потом, без всякого предупреждения, Шуше засунула руку по самое запястье внутрь Фазилат. Та дернулась и охнула, но не пошевелилась, помня крутой нрав повитухи. Если роженица не слушалась указаний Шуше или вела себя непочтительно, она просто вставала и уходила, а ближайшая родственница несчастной бежала за Шуше по улице и умоляла вернуться, суля щедрое вознаграждение.

Вытащив из Фазилат руку, Шуше нахмурилась. Айбала, внимательно наблюдавшая за матерью, поняла: что-то не так с ребенком или с Фазилат.

– Что? – испуганно спросила Фазилат, приподнявшись на локтях и с тревогой вглядываясь в лицо повитухи.

– Ребенка чувствовала сегодня?

– Утром почти нет, а когда схватки уже пошли, пинался сильно. Потом затих.

– Куда пинался?

– Сюда.

Фазилат ткнула в левую нижнюю часть живота.

– Тяжелое поднимала?

– Нет, я знаю, что нельзя.

– А в последние дни по темноте выходила одна из дому?

– Один раз всего! За день до снегопада, очень надо было к Джамиле, да ведь она тут рядом живет, в соседнем доме, я быстро…

– Хлеб или сахар клала в карман от сглаза?

– Нет, – повинно ответила Фазилат и застонала, вцепившись пальцами в простыню.

– Ребенок твой неправильно лежит. Ногами вниз, да еще поперек. Поэтому выйти не может.

– Вай… И что делать?

– Переворачивать! – сердито отрезала Шуше и повернулась к Айболе:

– Иди руки мой. Помогать будешь. Скажи Самире, чтобы как следует полила, воды не жалела. И пусть сюда потом придет. Ее помощь тоже понадобится.

В обычно многолюдном доме Мяршоевых, разделенном, как большинство домов в ауле, на мужскую и женскую половины, было непривычно тихо. Свекор и муж Фазилат ушли в соседний дом к семейному Рахману, старшему сыну Самиры и Айдамира. Туда же наверняка отправился Цевехан. Младшая дочь Мяршоевых, Малика, плохая головой и потому в свои двадцать пять окончательно незамужняя, сильно простудилась и не выходила из спальни, чтобы не заразить невестку. Сыновья Фазилат, четырех и трех лет, давно спали.

Айбала немного поплутала по темным закоулкам женской половины и наконец вышла в переднюю комнату, совмещенную с кухней.

На плите закипала в двадцатилитровом чане вода, которой для родов требовалось очень много. Свекровь Фазилат месила на покрытом клеенкой столе тесто для утренних чуду[7 - Чуду – традиционное дагестанское блюдо, лепешки с начинкой, обжаренные на сухой сковороде. Тесто может быть пресное, кисломолочное или дрожжевое. В качестве начинки используется мясо (баранина или говядина) с зеленью, овощи, сыр или творог.]; ее полные, припорошенные мукой руки энергично двигались, разминая и растягивая эластичный кусок теста, сбивая его в почти идеальный круг, расплющивая и снова растягивая. Лицо у Самиры было таким яростным, словно она вымещала на тесте все свои беды. С простудой Малики и родами Фазилат все хозяйство легло на ее плечи, и если от Малики еще можно было ожидать, что она скоро поправится, то Фазилат на ближайший месяц, пока будет длиться нифас[8 - Нифас – послеродовое состояние женщины, связанное с физиологическими выделениями; составляет около 40 дней.], освобождалась от домашних дел: ей следовало восстанавливать силы и заниматься только ребенком.

– Самира Гапуровна, маме ваша помощь нужна.

– Что говоришь? – Самира положила тесто в миску, прикрыла тряпицей и подошла к Айбале. – Слышать плохо стала, будто воском залили уши.

– Ребенок неправильно лежит, выйти не может. Надо маме помочь. – Айбала завернула рукава платья и подошла к тазу. – Полейте мне на руки.

– Вай, говорила ей – не ходи из дому вечером! – Самира ударила себя в грудь, оставив на кофте мучные разводы. – Как в глаза своему Агабеку смотреть стану, если его дети сиротами останутся? Ведь кровью истечет, как сестра моя покойная, в ней тоже ребенок застрял, достать не смогли, и как она мучилась, как кричала, бедняжка…

Самира продолжала стенать, колотя себя по груди и бедрам, поэтому Айбала сама сняла с чана крышку, увернувшись от горячих клубов пара, зачерпнула полный ковш кипятка, вылила в таз с остывшей водой. Потрогала: терпимо. Опустила в таз руки, хорошенько потерла, прополоскала. Насухо вытерла полотенцем, которым до нее вытиралась Шуше. И тихо, внушительно сказала:

– Теперь вы, Самира Гапуровна. Быстрее надо.

Свекровь Фазилат удивленно моргнула, замолчала на полуслове, словно кто-то выключил звук у надоевшего радио, и уставилась на Айбалу.

Темные глаза девушки, казалось, заглядывали ей в самую душу. Айбала смотрела вроде и с почтением, но в то же время в ее взгляде читалось осуждение. Самира почувствовала себя неуютно под этим обличающим взглядом. Посмотри так на нее одна из дочерей или невесток, Самира тут же поставила бы нахалку на место. Но Айбала была дочерью повитухи и сама будущая повитуха, поэтому Самира невольно робела перед ней, испытывая смутное благоговение, веками передававшееся от матери к дочери и от бабушки к внучке. Повитуха была больше чем женщиной: она была хранительницей жизней, материнских и детских. И даже подумать о ней плохо граничило со святотатством.

Айбала к тому же обладала бесценным даром, и когда прошлой весной у Самиры воспалился зуб, только прохладная ладонь Айбалы, приложенная к раздутой щеке и на время утишившая нестерпимую боль, позволила Самире продержаться до амбулатории, куда ее отвез старший сын, у которого была машина – древняя, как сам аул.

Самира подошла к тазу и принялась отмывать руки от присохшего теста. Она знала, что просто так Шуше бы ее не позвала; значит, с невесткой и правда что-то не то, не стала бы она так кричать, особенно после того как двоих родила. Ох, не остался бы только Агабек вдовцом, ведь тогда трое малых детей на ее плечи лягут, пока он снова не женится.

Айбала вернулась в родильную комнату и увидела, что на Фазилат уже нет рубахи. Она кусала зажатую в зубах тряпицу, отчего стоны звучали глуше. Шуше, пристроившись между ног Фазилат, запустила правую руку вовнутрь, а левой ощупывала живот, словно пыталась отыскать под туго натянутой кожей нечто важное, никак ей не дающееся.

– Где ходишь? – не поворачивая головы, раздраженно буркнула она. – Иди сюда.

В этот момент Айбала окончательно поняла то, о чем давно догадывалась: мать хочет, чтобы она тоже стала повитухой. Не просто облегчала женщинам боль, а сама принимала роды. Это было, в общем, вполне ожидаемо: ее старшие сестры, не испытывавшие склонности к родовспоможению, поспешили выйти замуж и уехать из аула, а младшая до дурноты боялась крови и наотрез отказалась сопровождать мать, когда та однажды вознамерилась взять ее с собой.

Айбала не боялась крови, а стенания рожениц не вызывали у ней ни сочувствия, ни жалости, ни страха от ожидания подобной участи. Она знала, что ей не суждено испытать родовые муки, ведь для этого надо стать замужней, а с ней такое никогда не случится. Айбала не испытывала иллюзий относительно своей внешности. Она с детства понимала, что не обладает и малой толикой красоты, доставшейся Зайнаб и Гезель.

В младшей школе Айбалу дразнили вороной, в средней, которую она окончила в четырнадцать, – каланчой. Айбала продолжала расти до двадцати лет и остановилась совсем недавно, перемахнув отнюдь не маленького отца и почти достигнув уровня дверной притолоки. Девочкой она постоянно задевала тазы и сковородки, а однажды смахнула кастрюлю с закипавшим бульоном для хинкала, лишь чудом не ошпарившись; вся семья тогда осталась без обеда. С тех пор мать не допускала ее до кухни, и готовкой занимались Зайнаб и Гезель: обе ладненькие, тонкокостные, с нежными овалами лиц и ямочками на щеках.

Меседу тоже уродилась красавицей – не зря получила при рождении свое имя[9 - Меседу (аварск.) – красавица, царевна.], – но ходила с отрешенным и строгим выражением лица, а с недавних пор покрылась[10 - Покрылась – то есть приняла осознанное решение носить одежду, полностью закрывающую тело и лицо.], так что теперь не то что из дома, а даже из женской половины не выходила без никаба[11 - Никаб – мусульманский женский головной убор, закрывающий лицо, с узкой прорезью для глаз. Чаще всего из ткани черного цвета.].

Айбала любила сестер и очень грустила, когда сперва Зайнаб покинула дом, а через год – Гезель. Если бы они остались в ауле, Айбале было бы проще смириться с их замужеством. Но они были слишком хороши для местных мужчин, как любила говорить соседкам Шуше, потому и уехали в большие села, где и медицина, и школы для детей, и магазины, а их мужья не чурбаны малограмотные, а уважаемые люди при должностях и при деньгах.

Айбала знала, что скоро наступит очередь Меседу. Со слов матери она поняла, что жених уже есть на примете: местный, из аула. Только и ждут, когда Меседу исполнится шестнадцать, а это совсем скоро, в начале февраля. Айбала знала, что с замужеством младшей сестры на ее плечи ляжет все хозяйство. Отец с прошлой весны мучился легкими, постоянно кашлял, ездил даже в районную больницу, где ничего ему толком не сказали, а мать, хоть и была еще крепка и ничем серьезным не болела, все силы отдавала роженицам, и устала уже, и хочет спокойной старости. Поэтому для Айбалы существовало два пути, если она не хотела надорваться раньше времени: или выйти замуж (но этот вариант казался настолько невозможным, что она его не рассматривала), или стать повитухой и самой зарабатывать на хлеб, получив тем самым толику независимости и уважения, которые все мужчины, даже самые никчемные, получают по одному лишь праву рождения.

Смирившись с фатальной несуразностью своей фигуры – высоким ростом, длинными руками, большими ступнями, – Айбала приучила себя быть как можно более незаметной, когда появлялась в людных местах. Она одевалась в темное, носила мужскую обувь на плоской подошве и держала глаза опущенными, даже если рядом были только женщины, а заговаривала лишь тогда, когда к ней обращались, понижая голос до необходимого минимума, чтобы ее ответ могли услышать.

Айбале была уготована незавидная участь изгоя, и она избежала ее лишь по счастливому стечению обстоятельств: сперва благодаря ремеслу матери (Шуше беспрекословно уважали не только женщины, но и мужчины, и это уважение распространялось на всех членов ее семьи), а с семнадцати лет – благодаря своему внезапно открывшемуся дару, тем более ценному, что врачей в ауле, несмотря на установившуюся в Дагестане более полувека назад советскую власть, отродясь не водилось. Местные жители справлялись с хворями как могли: заваривали травы, взывали к Всевышнему, а чаще просто терпели, пока пройдет та или иная боль. И если мужчинам от дара Айбалы было ни горячо ни холодно, женщины, завидев ее, заискивающе улыбались и преувеличенно душевно приветствовали. Айбала, не привыкшая к такому отношению, поначалу смущалась, потом привыкла. Но несмотря на повышение своего статуса в глазах односельчан, по-прежнему говорила тихо и не поднимала на собеседника взгляд.

И только в своей комнате, плотно закрыв дверь и убедившись, что ее никто не потревожит, Айбала могла ненадолго скинуть груз, давивший на плечи. Сняв по-старушечьи повязанный платок и распустив волосы, она вставала у окна и, бездумно глядя на каменную кладку ограды, грезила об иной, не связанной с аулом жизни: незнакомой, свободной, смутно-тревожной, одновременно желанной и пугающей.

Волосы были ее единственным украшением: густые, тяжелые, достающие до поясницы, темно-каштановые, вьющиеся у висков. Без платка Айбала чудесным образом преображалась: лицо приобретало форму овала, крупный нос зрительно уменьшался, и даже ростом она становилась как будто ниже.

Но кроме матери и сестер, волос Айбалы никто не видел, а они не считали, что без платка Айбала становится хоть немного краше. Наоборот, в такие моменты Шуше сердито просила дочь прибрать волосы, потому что «ее и так слишком много». Айбала чувствовала, что раздражает мать, и испытывала смутное чувство вины за то, что родилась не мальчиком. Хотя виной следовало бы мучиться Меседу, ведь именно она была последним ребенком Шуше и Джавада, а значит, их последней надеждой все те месяцы, пока Шуше ее носила. Но все мысли Меседу были о Всевышнем, а если когда-нибудь она и думала о том, что лучше ей было родиться мальчиком, то совсем в иной связи: она хотела бы учиться в медресе[12 - Медресе? – мусульманское учебное заведение, сочетающее роль средней школы и духовной семинарии.], а девочек туда не принимали.

В ауле имелась только начальная школа, рассчитанная на три класса. Среднее образование дети получали в селе, до которого нужно было идти более семи километров пешком: сначала по горной дороге, потом по ущелью вдоль русла реки и дальше мимо сельхозугодий и фруктовых садов долины. Чтобы не ходить ежедневно туда-обратно, дети всю неделю жили в интернате при школе, приходя домой в субботу после обеда, а в понедельник утром возвращаясь обратно.