Нахимов

Одно плохо: принятое в корпусе обязательное прислуживание младших старшим, то, что в английских школах и университетах называлось «fagging», а у нас – «дедовщина». Правда, насилия к кадетам никто не применял, но новичкам доставалось изрядно. Главное было не расплакаться: разнюнился – пиши пропало, навек «бабой» звать будут, и уже никто не поможет.

Одного новичка любили посылать в соседнюю роту принести книгу «Дерни о пол», другого – «Гони зайца вперед». Понятно, что первый летел на пол, а второй бегал от одного «старика» к другому, пока не выбьется из сил. Кто-то, правда, считал такие порядки полезными и утверждал, что так воспитывался характер. Д. Б. Броневский вспоминал: «…все мы жили в беспрерывной междоусобной войне до производства в гардемарины. Достигнув до этого вожделенного чина, у кадета прежние дикие замашки смягчались; показывались понятия о чести – и прежде бывший дикарь стал походить на человека. Впрочем, у этих молодых людей кроме уваженья к силе физической были и свои хорошие свойства. Они не терпели слабодушия, лукавства, похищения чужой собственности и провинившихся в подобных проступках наказывали жестоко. В этой спартанской школе было и свое хорошее: здесь закаливали характер в твердую сталь; здесь получалось омерзение ко всему низкому, и я уверен, что на многих моих товарищей это воспитание благодетельно подействовало; утвердительно могу сказать о себе, что оно мне принесло большую пользу»

.

Конечно, младшие Нахимовы могли бы обратиться за помощью к старшим братьям, которые служили в корпусе офицерами, но такого заступничества им бы не простили. Да и сами Николай и Платон, не так давно окончившие корпус и прекрасно знавшие его традиции, вряд ли стали бы вмешиваться – скорее оказывали моральную поддержку.

Случались и бунты, когда младший выпуск не желал признавать власти старшего, однако они были крайне редки и сурово наказывались. Чаще доставалось корпусному эконому, если его воровство переходило границы. Тогда, по воспоминаниям однокашника Нахимова Дмитрия Завалишина, все находящиеся в столовой ученики мычали, стучали ногами и ножами, выражая протест, и забрасывали эконома бомбами, «состоящими из жидкой каши, завернутой в тонкое тесто из мякиша, так, чтобы ударяясь обо что-нибудь, тесто разрывалось и опачкивало человека кашею»

, – словом, выражали свое мнение, как могли, всеми доступными способами.

Особенно угнетала новичка необходимость всё делать по команде: в шесть часов утра следовать строем на молитву и завтрак, в семь (зимой в восемь) – в классы. В полдень – также строем на обед, с двух до четырех пополудни – снова в классы. В восемь вечера опять строем шли на ужин, в девять – на вечернюю молитву, в десять отправлялись спать. Свободного времени только и оставалось, что от послеобеденных классов до ужина, но и здесь лениться было некогда – надо заниматься самоподготовкой, выполнять задания на следующий день.

(Заметим, что суровые порядки не обошли стороной и женские учебные заведения. В Смольном институте благородных девиц воспитанниц тоже поднимали ни свет ни заря, заставляли обливаться ледяной водой до пояса, одевали в очень легкую форменную одежду, строго наказывали за неповиновение классным дамам, кормили весьма умеренно; даже в мороз они спали под тонкими фланелевыми одеялами. Потому мальчишки называли смолянок «кадетами в юбках».)

Несмотря на суровые порядки, проступки в корпусе случались. Гауптвахты и карцера в нем не было, но розгами секли по субботам исправно. Современному читателю может показаться странным, что дворянских отпрысков подвергали порке, однако в XVIII и XIX веках на телесные наказания детей смотрели иначе, чем во времена Конвенции по правам ребенка и ювенальной юстиции. «Лелей дитя – и оно устрашит тебя», – предрекали ветхозаветные старцы, и родители резонно полагали, что воспитывать не наказывая невозможно. Поэтому и в гимназиях, и в училищах, и в кадетских корпусах мальчиков обязательно секли – «для их же блага».

Бывшие гардемарины по-разному оценивали корпусные порядки. Например, Владимир Даль, однокашник Нахимова, в автобиографических заметках обрисовал весьма мрачную картину: «…в памяти остались только розги». Однако к заметкам Даля, которые он диктовал уже тяжелобольным, нужно относиться критично. Еще в период их публикации другой однокашник Нахимова, уже упомянутый Дмитрий Завалишин, указал на многие ошибки и несообразности в этих заметках; видимо, в конце жизни память Даля изменила ему[8 - Даль перепутал жену и дочь, места службы отца, указал, что в бытность гардемарином плавал только по Финскому заливу, забыл о морском походе в Швецию и Данию, хотя в прежние годы с удовольствием вспоминал о нем, рассказывая смешные эпизоды, к тому же сохранился его дневник с подробным описанием этого плавания.]. Сам же Завалишин не только учился в корпусе, но впоследствии и преподавал там математику, механику и астрономию, так что мог судить о нем и как ученик, и как преподаватель. Выслушаем его мнение: «Недостатки, о которых говорит Даль, не были исключительно принадлежностью Морского корпуса, а были общи всем тогдашним… учебным заведениям… если и были действительно темные стороны, то были и светлые и даже такие, к осуществлению коих и ныне еще тщетно стремятся многие заведения»

. Что же касается порки, то Завалишин считает: «…для крупных проступков помимо телесного наказания не было другого исхода, кроме исключения из корпуса, что, однако же, было равнозначительно совершенной потере карьеры. Потому не один отец и не одна мать сами упрашивали, чтобы наказали их детей, как хотят, только бы не “губили” выключкой из корпуса, ибо в таком случае дети, воспитывавшиеся даром и обеспеченные в будущности, “легли бы снова им на шею”, что для бедного (почти без исключения) дворянства было бы большой тягостью, часто и вовсе не по силам»

.

Вот такими порядками – придирками старших гардемаринов, поркой по субботам, хождением строем, жизнью по команде – встретил Павла Нахимова Морской корпус. Картина не из радостных. Если бы не брат Иван, пришлось бы тяжко. Вдвоем всё же веселее, если что – можно и отпор дать вместе. Вскоре у братьев появились друзья: Платон Станицкий, Александр Рыкачев, Иван Бутенев, Дмитрий Завалишин и самый близкий – Михаил Рейнеке.

С Рейнеке Нахимова будут связывать долгие годы дружбы, самой искренней и преданной, которая прервется только со смертью Павла Степановича. Михаил Рейнеке родился в ноябре 1801 года и был седьмым ребенком в очень небогатой дворянской семье обрусевшего немца Франца Рейнеке. Отец служил в Ростовском пехотном полку, участвовал в войнах с турками, где получил тяжелое ранение и вынужденно вышел в отставку, а подлечившись, уехал в Сибирь и поступил на службу в Иркутское губернское правление. В Иркутске он женился на сибирячке Марфе Васильевне Липовцевой, с которой уехал по месту нового назначения – на Камчатку. Пять лет Рейнеке служил на самой дальней окраине России, занимался делами гражданского управления, учил камчадалов сажать картошку и разводить огороды. В 1786 году семейство возвратилось в Иркутск, прожило там 12 лет, а затем переехало в Лифляндию, где и родился Михаил Францевич

.

Когда мальчику исполнилось 11 лет, родители отдали его в пансион в Петербурге, а в 1814 году – в Морской кадетский корпус, в котором учились его старшие братья Адриан, Александр и Павел. Михаил учился хорошо, отличался любознательностью и особенно любил читать. Страсть к книгам и сблизила Рейнеке и Нахимова. Потом оказалось, что у них много общего: и братья их учились здесь же, и семьи не отличались богатством и знатностью, и рассчитывать в будущем они могли только на себя.

Михаил Францевич прославил свое имя на научной ниве, Павел Степанович – на военном поприще, по взглядам и убеждениям они были единомышленники. Рейнеке говорил о себе, что он «по обруселому отцу и матери-сибирячке в душе чисто русский», пренебрежение чиновников к национальным интересам России воспринимал как личное оскорбление, не жалел сил и здоровья на службе, чурался светских удовольствий и визитов, предпочитая тишину кабинета и удовольствие научных занятий.

Они писали друг другу при каждом удобном случае. Благодаря Рейнеке сохранились многие письма Нахимова. После Синопского сражения Михаил начал бережно собирать и записывать всё, что касалось его друга. Рейнеке всю жизнь вел дневники, его записи, сделанные в Севастополе в 1853–1855 годах, дают бесценный материал о Нахимове и Севастопольской обороне.

Теплые отношения согревали этих офицеров, проведших всю жизнь на службе, людей одиноких, не имевших семьи и редко видевшихся. Оттого и ценили они превыше всего эти редкие и такие сердечные встречи.

В корпусе друзья по вечерам собирались кружком, читали вслух. Библиотека в корпусе была небогатая, книги передавали друг другу или пересказывали понравившиеся. Привычка много читать и обсуждать прочитанное с друзьями сохранится у Нахимова на всю жизнь. Когда же он войдет в совет директоров Морской библиотеки в Севастополе, то будет самым активным собирателем ее фондов: при нем библиотека приобретет 16 тысяч книг, многие он купит на собственные сбережения.

Выпускники вспоминали суровость порядков и жесткую дисциплину; однако, несмотря на строгости, больных и увечных не наблюдалось. «Лазарет, – пишет Д. Завалишин, – был, однако же, в очень хорошем положении, и во всё время мы помним только один случай смерти, и то от ушиба»

.

Но вот что дружно отмечали все выпускники, так это чистоту отношений в корпусе, где культивировался дух товарищества, взаимовыручки, бескорыстного служения – качеств, необходимых будущим защитникам Отечества. Поэтому педагоги делали всё, чтобы разница в материальном положении воспитанников не ощущалась: запрещалось шить форму из своего материала, носить часы, приносить из дома лакомства; даже чай можно было пить только в людской, потому что остальные пили воду и квас. «Кадетская спайка всегда основывалась на чувстве абсолютного равенства между кадетами, сын армейского капитана – и сын начальника дивизии, кадет, носящий громкую историческую фамилию, – и носящий самую ординарную, богатый и бедный, русский, грузин, черкес, армянин и болгарин – все в стенах корпуса чувствовали себя абсолютно равными»

, – вспоминали выпускники. Ябедничество, наушничество и доносительство сурово преследовались и карались не только воспитанниками, но и офицерами корпуса.

Конечно, «сахарьями» кадеты всё же не были: если по субботам в дежурной комнате их пороли – значит, было за что. В основном за курение, самовольное нарушение формы одежды и тайное приобретение съестных припасов, в том числе сладостей. Вызвано это было, конечно, не голодом, а своеобразным лихачеством, проявлением «молодечества», как и приобщение к курению.

«Случаи пьянства были очень редки, – вспоминал Завалишин, – во всё время… моего пребывания в корпусе был только один случай воровства из кондитерской конфет, и то, впрочем, не доказанный следствием. Похищение огурцов в огородах составляло более проказы, нежели воровство, потому что главная цель была всегда посмеяться над огородниками и одурачить их»

. Кадеты переодевались в разные мундиры во время набегов на огороды – поди узнай потом, кто из них на самом деле крал огурцы. Исключение из корпуса на памяти Завалишина было только один раз – за оскорбление офицера.

Три года пролетели быстро. Кажется, только вчера недоросли Нахимовы были зачислены кадетами, в первый раз отправились в учебное плавание, а уже пора было готовиться в новый вояж – на сей раз по Балтийскому морю за границу, в Швецию и Данию.

На бриге «Феникс»

В 1817 году было решено отправить лучших гардемаринов корпуса в плавание по Балтийскому морю, чтобы дать возможность «обозреть им балтийские наши порты и приобресть сколь можно более практических познаний», а кроме того, стараться «доставить гардемаринам случай» увидеть за границей «предметы, заслуживающие внимания». Кто же были эти 12 человек, лучшие из лучших? Федор Колычев, Павел Новосильский, Дмитрий Завалишин, Владимир Даль, Платон Станицкий, Иван Адамович, Степан Лихонин, Николай Фофанов, Павел Нахимов, Александр Рыкачев, Захар Дудинский, Иван Бутенев. Их отобрали из всего корпуса! Поэтому можно не задаваться вопросом, как учился гардемарин Павел Нахимов, – включение его в этот список говорит само за себя.

К сожалению, гардемаринский журнал Нахимова не сохранился или пока не найден в архивах, но уцелели аналогичные дневники Лихонина, Новосильского, Даля и воспоминания Завалишина, опубликованные им в «Русском вестнике» в 1874 году

.

Маршрут намечал сам морской министр маркиз де И. И. Траверсе: Швеция – Стокгольм и Карлскрон, Дания – Копенгаген, наши порты – Ревель (Таллин), Гельсингфорс (Хельсинки) и Свеаборг, Роченсальм (Котка) и Рига

.

Для плавания предназначался бриг «Феникс» под командованием Павла Афанасьевича Дохтурова. Сопровождали гардемаринов старший офицер Мардарий Васильевич Милюков и лейтенант князь Сергей Александрович Ширинский-Шихматов. Дохтуров и Милюков были опытными моряками, оба проходили стажировку на британском флоте, в совершенстве владели английским языком. Милюков считался первым знатоком морского дела, по натуре был человеком горячим, отважным, по воспоминаниям гардемаринов, «направлявшим нас на отвагу всякого рода – и военную, и в маневрах, и в гимнастике». Правда, порой это «направление на отвагу» воспринималось подростками как поощрение всякого рода проказ, выполнение которых было сопряжено с риском для жизни. На деле же подобные забавы воспитанников нравиться ему никак не могли – он отвечал за их жизнь и здоровье, как предписывала специальная инструкция:

«1. За практическим учением и поведением гардемарин иметь попечительное смотрение, при входе в порты объяснять им, какие должно иметь румбы…

2. Будучи в иностранных портах… стараться показать гардемаринам всё, заслуживающее внимания, и одних их отнюдь на берег не спускать, а когда будете с ними съезжать, чтобы были чисто и опрятно одеты…»

Князь Ширинский-Шихматов был личностью примечательной, кадеты называли его «образцом высокой нравственности». Он сам окончил Морской корпус, состоял действительным членом Академии наук, оставил большое литературное наследие – стихи, прозу, статьи духовного и патриотического содержания. Князь был человек очень набожный и считал своим долгом воспитывать в гардемаринах религиозное чувство. Потому в каждом портовом городе, где бриг вставал на якорь, обязательно посещали церковь, а в воскресные и праздничные дни непременно бывали на литургии. Выйдя в отставку, князь принял постриг в Юрьевом монастыре под Новгородом, был рукоположен в иеромонахи, совершил паломничества в Палестину и на Афон, а окончил свои дни настоятелем храма при Русской миссии в Афинах.

Долгое пребывание вне родины и просто без твердой земли, в ограниченном пространстве корабля поневоле делало моряков, по определению выпускника корпуса Михаила Бестужева, людьми замкнутыми, не расположенными к новым знакомствам. Суровые условия службы тоже не смягчали характер офицеров. Как знать, может быть, уроки любви и добродетели, которые внимательный и заботливый воспитатель Ширинский-Шихматов преподал юным морякам, смогли наперекор всему дать ростки в душах будущих адмиралов русского флота.

На бриге «Феникс» корпусной воспитатель должен был следить не только за поведением, но и за здоровьем и внешним видом своих подопечных. Он получил порционные деньги на два с половиной месяца из расчета 32 рубля 93 копейки в месяц на каждого и еще 25 червонцев (золотых трехрублевиков) от казначейства на непредвиденные расходы. Самих гардемаринов снабдили необходимым: «двумя куртками и галстуками, брюками: суконными – одними, летними – тремя, кивером, тесаком, фуражкою, шинелью, тюфяком с подушкою и одеялом, бельем: по шести рубах, по три подштанников, по четыре простыни, на подушку наволоками по три, чулками по четыре пары и сапогами по три пары».

Всё имущество погрузили на один катер, сами гардемарины разместились на втором и в понедельник 20 мая вышли из устья Невы. Сначала шли на веслах, затем поставили паруса. Началась качка. Сильной ее назвать было нельзя, но, может быть, как раз в этом однообразном и ровном покачивании и заключается главная неприятность для страдающих морской болезнью. Многих затошнило. «Ну что же, это пройдет, – утешали товарищи. – Говорят, адмирал Нельсон всю жизнь страдал от морской болезни, однако она не помешала ему побеждать в сражениях». То ли рассказ о Нельсоне помог, то ли качка убаюкала, но кто-то сумел уснуть, а проснулся уже в Кронштадте.

Казалось бы, всё было как в обычном плавании: учебный парусник, знакомый маршрут: Петербург, Стрельна, Лисий Нос, Ораниенбаум, Петергоф. Но когда вошли в гавань Кронштадта и увидели бриг, стало ясно – этот поход запомнится надолго. Бриг «Феникс» – настоящий военный корабль, не чета бывшей царской яхте «Симеон и Анна»; в Отечественную войну он крейсировал в Финском и Рижском заливах, участвовал в бомбардировке Данцига, имел на вооружении 24 пушки. Да и ходок он отличный, на таком не стыдно в иностранные порты заходить.

Пока переносили вещи, рассмотрели бриг со всех сторон – не так уже много военных кораблей им приходилось видеть. Потом спустились в каюту с двенадцатью койками. Разложили тюфяки и подушки, прочую поклажу, поужинали и улеглись спать. Какие сны снились гардемаринам, они в журналах не записали, но волнение было общим: завтра предстояло показать на практике, чему научились за три года. И еще каждому так хотелось, чтобы заметили именно его, выделили среди других!

Утром гардемаринов расписали на три вахты, и Милюков начал обучать команду. И вдруг один из матросов на глазах у всех сорвался и упал на палубу. К счастью, обошлось без серьезных повреждений – падение было с нижнего рея. Зато будущие офицеры поняли, что им придется не только управлять парусами и прокладывать маршруты, но и обучать команду: почти всех матросов набирали из рекрутов, и проходило немало времени, пока они обретали нужную сноровку.

На следующий день отстояли литургию в кронштадтской церкви и вернулись на бриг. Вот тогда-то и начались первые испытания. Сначала на бриг пожаловал сам командир Кронштадтского порта вице-адмирал Ф. В. Моллер, познакомился с каждым и пожелал счастливого пути. Потом показался катер его помощника контр-адмирала М. П. Коробки. А спустя час прибыл катер с посланцем от морского министра И. И. де Траверсе, приказавшим доставить на министерскую яхту гардемарина Владимира Даля. Что же, вот прекрасный случай отличиться!

Однако, по собственному признанию Даля, отправился он туда «с подавленным сердцем». Почему министр остановил свой выбор на нем, неизвестно. Но держать экзамен, по результатам которого будут судить о подготовке всех гардемаринов, пришлось именно ему. Остальные, и в их числе Нахимов, сгрудились на борту брига.

Маркиз тем временем приказал принести рупор и начал экзаменовать:

«– Под каким парусом идем?

Я ему сие сказал и думаю, что уже совершенно отделался от экзамена, как он вдруг подает рупор и говорит:

– Повороти на левый галс.