Доспехи совести и чести

– Вы плут и прохвост, – отрезал Мейер, – и я бы сдал вас констеблю немедленно за хищения, но едва ли у меня есть выбор, на этой конечной станции или на любой другой, и едва ли новый управляющий будет сделан из другого теста. С другой стороны, может плюнуть на все, продать это именье, а вас …, – затем он замолчал, переводя дух, словно пытаясь смирить свой почти звериный гнев. – У вас два дня, чтобы привести именье в порядок, – заключил он уже спокойно.

– Все понял, – коротко ответил Тяглов, – я сейчас пришлю к Вам помощницу.

– Не надо, – отрезал Михаил Иоганович, – сегодня в том нет необходимости, пусть приходит с утра, приготовит завтрак и уберется в комнатах, а сегодня я хочу побыть один.

– Все понял, – как заводной, снова повторил Тяглов, – Ваше благородие, все будет сделано, и завтрак и припасы, и работники, все будет, Михаил Иоганович, я все понял, – и с этими словами откланялся и исчез.

Михаил Иоганович тяжело выдохнул, словно весь его гнев держался лишь до той поры, до кой он задерживал дыхание. Теперь он один, нет нужды, стоять в петушиной стойке, можно побыть собой, отчаявшимся и уставшим от жизни человеком. А ведь каждый норовит обмануть, оболгать, обокрасть, и не отдохнуть, не остановиться, ни дня без борьбы, что ж, стало быть, это и есть жизнь.

Набрав из колодца воды и наскоро искупнувшись из ледяного ковша, он прямиком, пренебрегая знакомством с именьем, направился в спальню, где первым делом зажег камин, и, не распаковывая вещей, сняв лишь обувь, да сюртук, еще засветло упал на кровать. Под тяжестью его большого и крепкого тела, та громко и протяжно скрипнула и едва не разломилась напополам, впрочем, скорее по другой причине, ибо неутомимый и трудолюбивый короед, находясь здесь долгие годы в полном уединении, толи от одиночества, толи от скуки, толи еще по какой причине проделал во всем доме работу хотя и не малую, но едва ли кем то оцененную по достоинству. Впрочем, как и любое другое живое существо в этой жизни.

И как только его утомленно тело коснулось скомканной перины, а голова твердой и слежавшейся подушки, он сию же секунду провалился в забытье, уснув тяжелым глубоким сном без сновидений, сном уставшего путника.

Утро началось в обед. Проспав почти сутки, Мейер пробудился от восхитительных ароматов, доносившихся с кухни. Значит, все-таки, Тяглов внемлел его словам и прислал прислугу, – не без радости подумал Михаил Иоганович, вставая. В минуту одевшись, он вышел из комнаты, и тут же наткнулся на незнакомого мужчину в гостиной, который усердно чистил камин.

– Здравствуйте, Ваше сиятельство! – воскликнул тот, встав на выправку. – Мне, Ваше сиятельство, велено тут кое-чего починить, и кое-чего убрать, но покамест, я здесь, кое-чего поделаю, ежели Вам кое-чего, надобно, скажите, я все исполню.

– Доброе утро, да, спасибо, но не отвлекайтесь. Я пока еще осматриваюсь, – ответил Михаил Иоганович, но был так голоден, что приступать к делам был не только не готов, но и не имел на это никаких сил, ведь со вчерашнего обеда не ел ни крошки, так что постояв немного сурово сдвинув брови, скорее для вида нежели для дела, вскоре ретировался.

Голова гудела, словно с похмелья. Он посмотрел на себя в зеркало, волосы взъерошены, под глазами пролегли темные круги, спал, спал, а проснулся уже уставшим, и таким не свежим, будто пыльный мешок, провалявшийся всю зиму в сенцах.

Совсем беда.

– Голубчик, – обратился он к работнику, досадуя, что не спросил, как того зовут, – а есть ли здесь баня в именье?

– Есть, Ваше сиятельство, как же ш, нету, как же ш, именье без бани. Велите истопить?

– Да, будь так добр, истопи к вечеру. А то я как черт с луны, мною, только барышень пугать.

Мужик, засмеялся, оценив шутку, но спохватившись, испуганно посмотрел на хозяина.

Мейер улыбнулся и подмигнул тому, в знак одобрения.

Продолжить знакомство с именьем Михаил Иоганович решил с кухни, и не даром, ведь запах оттуда доносился почти неземной.

Кухаркой оказалась приземистая крестьянка, по ее испещренному морщинами лицу, тяжело было понять возраст, но тело было крепкое, а плечи прямые, значит ей не так уж много лет, – подумал Мейер. На его счастье, женщина оказалась молчалива, но трудолюбива, а каша из печи, томленая не меньше двух часов, показалась Михаилу Иогановичу самым вкусным, что он когда либо ел. И здесь и сейчас, черпая ее ложкой и припевая молоком, он почувствовал себя на месте, будто целую вечность его гоняло по пустыне, как перекати поле, и наконец, зацепившись за землю, обретя под ногами почву, пожалуй, первый раз в жизни он почувствовал что дома, и именно сейчас, может и должен пустить здесь корни.

До вечера делать было нечего, так что, желая себя чем-нибудь занять, вместо того, чтобы слоняться по дому, лишь мешая работать другим, Мейер решил обследовать окрестности. Именье было небольшим, однако земли в нем было не мало. К земледелию он, правда, интереса никогда не имел. Земля для него всегда была не больше чем твердь, на которой можно стоять двумя ногами и не падать, но вот сады, сады он любил, и как любой сломленный человек, искал источник, что стал бы ему живительным, залечил раны и принес успокоения, и скорее по наитию, нежели от разума, едва ли осознавая в полной мере, что есть лекарство, он стремился на природу, туда, где тишину и покой нарушают лишь треск веток под ногами, свист сойки, да назойливое жужжание разной мошки, туда, где природа врачует душевные раны лучше любого лекаря.

Словом, отдав работникам все необходимые распоряжения, он решил отправиться на прогулку. Правда перед выходом все же решил посмотреться в зеркало, и от увиденного, едва не рассмеялся, а затем чуть не заплакал, ибо вид он имел не только смехотворный, но и жалкий.

– Ей, Богу, бездомный, – подумал он, потирая лицо рукой, словно пытаясь разгладить его и привести себя в порядок.

Одежда была чрезвычайно мятой, хотя и чистой, впрочем, если б только одежда, кажется даже на щеке еще красовались следы от подушки, а волосы, волосы торчали в разные стороны, будто клок желтой соломы, как у домового. – Что ж, в каждом доме должен быть домовой, – заметил он, невольно рассмеявшись, вот только с горечью, находя всю эту ситуацию одновременно не только комичной, но и трагичной. Еще несколько месяцев назад, он помнил себя, франта, в бальном зале, в черном сюртуке, с белоснежным пластроном, на нем перчатки, в нагрудном кармане золотые часы, как право слово непредсказуема эта жизнь, сегодня ты на вершине, а завтра и до подножия не дошел. Ну что ж, едва ли в этом лесу, водятся другие звери, окромя его самого, стало быть, и не велика беда, ежели он с таким диковатым видом, словно бурый медведь, по лесу побродит, – подумал Мейер и несмотря ни на что отправился гулять.

Тишина, весенняя прохлада, лишь птицы поют, на минуту, он ощутил в груди невообразимую легкость и такое счастье, которое, казалось, забыл, счастье, что бывает лишь в молодости, когда мир неизвестен, но так притягателен, и все интересно и все любопытно, и от того так сладко, что впереди столько открытий, кои открыв позже, понимаешь, что лучше б не знал и не ведал, и лишь в незнании и есть счастье.

Вспомнились события минувших месяцев, лицо осунулось, а голова поникла, сколько же еще ошибки прошлого будут терзать его вот так, бессмысленно и беспощадно. Он брел, не разбирая дороги, уже не видя ни столетних вязов, ни лесные яблони, ни пышную крушину с разлапистыми ветками, словно дамский веер. Он шел медленно и тяжело погруженный в свои тяжелые и мрачные думы, неся на себе груз проблем и тревог. Положа руку на сердце, он не мог бы трезво объяснить зачем приобрел это именье, и зачем приехал в N-ск, ему нужна была передышка, и так сложилось, будто все дороги, как бесконечные мелкие ручейки по весне, сошлись в одно большое и как ему казалось спасительное русло, принесшее его сюда, остановиться, подумать и решить, что делать с жизнью дальше. Но как водиться, от себя не убежишь, так что здесь ли, или в любом другом месте, он был по-прежнему сам собой, будто заключенный в тюрьме своего собственного сознания, от которого ни сбежать, ни скрыться.

Вдруг ландшафт резко изменился, хаос дикого сада превратился в ладно подстриженный луг, а затем аккуратный сад. Деревья больше не теснились друга на друге, в ожесточенной схватке за лишний луч солнца или пядь земли, а стояли свободно и вольготно, однако же, не без определенной геометрической последовательности.

Он был так погружен в себя, что ничего не заметил, пока уже не стало слишком поздно, и он не оказался в чужом саду, застигнутый врасплох, словно вор, хозяйкой соседнего именья.

В то непримечательное утро, Лиза, не нарушая привычного распорядка дня, умылась, спешно оделась, прихватила с собой книгу и спустилась к обеду. Да-да, именно к обеду, а не к завтраку, так как жила она по своему собственному расписанию, а может быть даже по своим собственным часам, и когда все члены семьи успевали не только позавтракать, но и пообедать и затем удалиться по своим делам, она лишь спускалась в столовую, одна, чему и была рада. В первое время матушка еще пыталась бороться с вопиющим пренебрежением режима, но поняв, что все попытки тщетны, а объект воспитания, перевоспитанию не подлежит, опустила руки и оставила все как есть.

В общем, к обеденному часу в доме было почти никого, и лишь в кресле в углу сидел батюшка, с неизменной вазой полной пирогов, всякой разной сдобной снеди и вчерашней газетой в руках. По его неестественно розовым щекам, было ясно, что уже с утра, он принял стопочку наливки, а может даже и две, и теперь с чрезвычайно важным видом читал газету, хотя скорее пытался делать вид, что читал.

––Доброе утро, папенька! – весело воскликнула Лиза.

Батюшка тотчас отложил газету, а лицо его озарилось такой нежной и безграничной любовью и радостью, словно он не видел ее целую вечность и оттого успел соскучиться.

– Доброе утро, солнце мое, – ответил отец.

– А где матушка с сестрицей?

– Заскучали-с, и потому отправились к графине Батюшковой, та из столицы, привезла с собой попугая, да не простого, а птицу говорящую, знает он несколько слов, но глуп чрезвычайно, а потому кричит их без разбора сутки напролет, да так что даже приходится накрывать его футляром… – что, ж, – задумчиво помедлил отец, – умом он, верно, весь в хозяйку, – заключил отец, и снова уткнулся в газету, верно, боясь за своей чрезмерной разговорчивостью выдать легкий хмель.

Лиза едва сдержала смех.

– Папенька, тогда я быстро отобедаю и в сад, уж слишком солнце ласковое, так и манит, так и манит, ежели маменька воротится раньше вечера, то не забудьте сказать где я, а то в прошлый раз потеряли меня, да так, что весь дом вверх дном поставили, будто я могу куда то деться, и это в моем то положении.

– Угу, – буркнул отец, но едва ли уже слушал ее, погруженный толи в чтение, толи в послеобеденную дрему, – но затем словно спохватившись, ответил, – ступай солнце мое, ступай, прогуляйся, это пойдет тебе на пользу.

Второпях перекусив, будто за ней кто-то гнался, Лиза, уже было направилась к двери, как вдруг вспомнила, что забыла самое важное, и, спешно вернувшись, взяла стоящую подле стула трость.

Ведь если по дому, она еще могла передвигаться без опоры, хотя и с некоторыми ограничениями, то по влажному после весны грунту, на улице без трости было не обойтись.

Выйдя из дома, она шумно вдохнула влажный и терпкий, настоянный как наливка на ярком солнце воздух, и закинув голову к небу, подставляя лицо под яркие, почти обжигающие лучи золотой звезды, ощутила неведомое счастье, счастье без причины и повода, счастье лишь оттого что ты жив и молод – истинное счастье.

Россыпь оранжевых веснушек на переносице, словно млечный путь указывал, на то, что барышня так делала не редко, пренебрегая модой и презрев глупые суждения о вреде солнце. И как солнце может навредить, ведь солнце это и есть жизнь? Уж она то это знала, так как всегда хворала каждую зиму, и лишь к весне, с первыми его лучами, спасавшими лучше любого лекарства, начинала чувствовать себя живой.

Постояв немного на крыльце, тяжелым медленным шагом, упираясь всем весом на трость, она направилась в глубину сада, где родители, в тени диких яблонь, поставили ей прекрасную скамейку, стоявшую почти в интимном уединении, и словно созданную для тайных влюбленных. Впрочем, понапрасну, кроме нее, здесь никто никогда не бывал. Это был ее тайный сад, ее укрытие, от любопытных и бесцеремонных глаз, и даже члены семьи не смели нарушить сей покой. Именно здесь, она могла побыть с собой, с книгой и со своими горестями.

Поудобнее расположившись на скамейке, трость, Лиза поставила рядышком, а книгу взяла в руки, и хотя повествование еще вчера казалось интересным и захватывающим, но сегодня буквы расплывались, толи оттого что солнце припекало, толи от того, что жар словно исходил из самого ее тела, и, не сумев прочесть и строчки, она отложила книгу, и, облокотившись на спинку скамейки, переместила длинный трен влево, раскинув его на траве, словно хвост русалки, который она пыталась высушить на солнце, выбравшись на берег, но сделав попытку ослабить корсет, быстро сдалась, и глубоко вздохнула, так что кружево затрепетало, словно морская пена от малейшего дуновения ветерка. Потянувшись, Лиза зевнула, и, закрыв глаза, погрузилась в странное одновременно приятное, но вместе с тем мучительное забытье.

Как вдруг треск ломающихся веток, заставил ее очнуться и сесть прямо. Сжав в руках трость, она испуганно зачем-то обернулась назад, но, не увидев ничего подозрительного немного успокоилась, правда лишь на секунду…

Перед ней, на расстоянии не более десяти метров, на стыке двух участком, будто между двух миров стоял мужчина. По всему его виду, было понятно, что в его намерения не входило быть замеченным, но валежник предательски треснул, так и не дав скрыться в дебрях столетних вязов, до того момента как был обнаружен ей.

Минуту они так и смотрели друг на друга, с опаской и с любопытством, и наконец, немного поколебавшись, мужчина двинулся навстречу, вероятно, посчитав знакомство, наименьшим злом, по сравнению с другим решением, а именно, позорным отступлением и бегством в кусты.

Лиза же была и напугана и возбуждена, прежде всего, потому, что за всю жизнь и пару раз не оставалась с мужчиной наедине, а ежели и оставалась, то они были ей хорошо знакомы, а точнее, приходились ей родственниками.

И пока он приближался к ней, она не отводила от него свой взор. Стыд и смущение почти сковали ее, но женский интерес, к объекту противоположного пола, перевесил все те чувства, которые могли бы стать помехой для их знакомства. Более того, она была рада той минуте, до первых слов, сказанных друг другу, ибо она давала ей возможность рассмотреть и оценить объект интереса, перед тем как завеса тайны кто он и откуда спадет.

А между тем мужчина был высок и худощав, костюм его был измят, а вещи сидели слишком свободно, будто с чужого плеча. И все же не было сомнений в благородстве его происхождения. И не только потому, что его сюртук был дорого скроен, а благородство тканей, указывало, на достаток хозяина, особенно, если учесть небрежность в одежде и даже неряшливость, достаток тот мог быть в далеком прошлом, а потому что в каждом его движении, в каждом повороте голове и широком твердом шаге, было мужество и изящество, которое присуще лишь людям определенного сорта.

Его нельзя было назвать привлекательным, скорее наоборот, узкое удлиненное лицо, чуть крупноватый нос, глубокие заломы вокруг тонких плотно сжатых губ, выражение лица холодно и почти отстраненно. Было в нем нечто притягательное и вместе с тем отталкивающее. Но самым примечательным в нем были глаза. Светло-голубые, глубокие и такие пронзительные, что глядя в них становилось не по себе. Они действовали на нее магнетически, как если бы индийский факир играл на трубочке, а она завороженная однообразной, но содержащей в себе секретное чередование звуков мелодии, потеряла в мгновенье и волю и желание быть свободной.