Доспехи совести и чести

Доспехи совести и чести
Наталья Гончарова

Роман Натальи Гончаровой «Доспехи совести и чести».

История жизни и одиночества героев, история отчуждения от общества и поиска точки опора в нем, история опьяняющих взлетов и трагических падений, коими неизменно полнится существование человека. Но прежде всего, это история о любви, о самой великой силе на земле, способной покорить собою все, словно маяк, помогающий нам не сбиться с пути в темноте жизни, направляя нас к свету, спасая от страхов и тревог, делая нас чище и лучше. Единственное чувство, заставляющее человека пренебречь собой во имя другого, подлинная ценность в этом бренном мире, где все есть прах и тлен, и лишь любовь неугасима.

На страницах романа «Доспехи совести и чести» читателя ждет острая психологическая драма, политическая интрига, шпионский детектив, безбрежный океан любви, и финал, неожиданный и непредсказуемый, до самой последней страницы!

Наталья Гончарова

Доспехи совести и чести

Российская империя. Конечная станция N-ской железной дороги.

Май, 1879 год.

По тому, как мало людей на станции Потап Архипович сразу же понял, что прибыл слишком рано. Выходит зря волновался. Пока собирался, три раза возвращался домой, забыв то одно, то другое, торопился, спотыкался, нервничал. Все боялся опоздать, сквернословил безбожно, гнал извозчика, гнал себя, а теперь, стоит тут как третья подпора. И стоять так несчастному еще целый час, да и то, если повезет и поезд прибудет в срок, что с поездом, отчего то случалось не часто. Вынув несвежий платок, он запыхтел, будто тот самый паровоз, которого ждал с такой тревогой, и, выдыхая воздух через плотно сомкнутые губы, торопливо протер вспотевшее лицо и лысину на макушке. Правда, вспомнив, что буквально с утра, так старательно каждый свой редкий волосок уложил воском, отдернул руку будто ошпаренный, испугавшись, что одним лишь неловким движеньем испортил все. Кто знает, вдруг именно сейчас, в самый важный момент его жизни, он стал похож на того самого глупого попугая с хохолком, которого графиня Батюшкова привезла из Москвы на потеху здешней публики. Покрутившись в поисках чего-то во что можно было бы поглядеться, он, встав на цыпочки, из-за плеча стоящего перед ним мужчины, посмотрел на свое отражение в окне, и, убедившись, что вид он имеет вполне презентабельный, казалось, наконец, угомонился. Но ненадолго. Через минуту вновь заволновался, стал переминаться с ноги на ногу, затем, запустив руки в бездонные карманы сюртука, начал судорожно что-то искать, пересыпая в их глубинах толи монеты, толи пуговицы, толи еще какой мусор, и выудив как из глубокого болота портсигар, спешно закурил. Как будто, даже обрел спокойствие, правда, ровно на пять минут, до той лишь поры, пока последняя искра не загорелась на конце сигареты, но лишь затем, чтоб навеки погаснуть. В ту же минуту, его глубоко и широко посаженные глаза снова забегали туда-сюда, по всей видимости, выискивая на платформе кого-нибудь из знакомых, однако же, с целью неизвестной, а точнее известной лишь ему самому.

Пара скучающих дам, мальчишки-посыльные в ожидании прибывающих, слоняющиеся без дела с одного края станции на другой и обратно, несколько путейцев, в ярко – зеленых суконных мундирах с янтарно – желтыми латунными пуговицами в два ряда, словно гонцы неистово буйного лета, в самом начале нежного, но скромного на цветение месяца май – вот и вся компания.

Постояв с полчаса, и выкурив не одну сигарету, Потап Архипович, наконец, увидел на противоположной стороне станции давнего знакомого, а по совместительству управляющего соседним имением Лихолетова. Да так обрадовался тому факту, что бросившись к нему со всех ног, он, человек, и в обычное время лишенный грации и гибкости, сейчас же находясь в крайнем возбуждении, чуть не сбил двух дам с зонтиками. Он, конечно же, поспешно извинился, но, не сменив ни скорости, ни траектории, продолжил движение, будто бы еще минута, на этом самом пироне, наедине с собой и со своей тревогой, может стать для него фатальной.

– Игнат Кузьмич, голубчик! Как же я вас видеть рад! Ей Богу! Доброго вам дня! Какими судьбами? Неужто, и вы ожидаете важных гостей? – запыхавшись, затараторил Потап Архипович.

– Типун Вам на язык, Потап Архипович! Не приведи Господь, Анатолий Константинович, со всем своим «дражайшим» семейством и их зловредной левреткой, прибудут не раньше июня. И, слава Богу, чем позже, тем лучше, это я Вам со всей ответственностью заявляю! А «майских» здесь не много: Арсентьевы только, сами знаете почему, да еще несколько семей, верно, для здоровью, не иначе. А я племянницу жду, вот-вот на поезде должна прибыть, в услужение Арсентьевым. К молодой барышне приставлена будет, к младшей, если быть точнее. Старшая недавно в замуж выдана. Говорят партия не из лучших, но у них сами знаете, состояние огромное, так что они вольны любую партию для себя выбирать. А Вы, Потап Архипович, какими судьбами?

– А я, Игнат Кузьмич, важного гостя из синего вагона ожидаю. Теперь знаете ли, все вагоны расписные, по кошельку и цвет. Синий, стало быть, у кого он есть, а зеленый у кого дырка в кармане.

– Эк, как они лихо придумали, верно, чтобы по недоразумению, не спутать, да уважение к бедняку, за зря, да за спасибо, не дай Бог, не проявить, – заметил Игнат Кузьмич, пощелкав языком в знак обиды.

В ответ Потап Архипович покраснел, и затрясся, отчего невозможно было достоверно понять, толи он смеется, толи, поперхнувшись, закашлялся.

– Так, что за гость, из синего вагона к вам пожаловал? – переспросил Игнат Кузьмич, так и не удовлетворив своего любопытства.

– Знаете, голубчик, – многозначительно начал Потап Архипович, – скажу я Вам, конфиденциально, о том еще ни одна живая душа в N-ске не знает, но Вам, по старой нашей дружбе сообщу, – и его голос понизился до шепота, – в эту весну, аккурат в марте, Долгополов в скоростях продал именье, не дожидаясь сезона, да продал по смешной цене, разумеется, не спроста, не то проигрался, не то проспорил, не то еще чего, ну да не важно. И хотя Долгополов и копейку лишнюю не давал, но здесь бывал редко, а это для нас, управляющих очень положительно. И хотя хозяин он был не лучший, но ведь даже дурной хозяин, может так статься, лучше нового. А мне опять, кланяйся, спину гни, все заново. А именье построено, можно сказать моими силами, чуть ли не каждый камень, вот этими самыми руками, – и он в подтверждение своих слов продемонстрировал собеседнику своим маленькие пухленькие, с короткими пальчиками ручки, которые пристало иметь скорее женщине, а не мужчине, причем отнюдь не физического труда. В общем, Потап Архипович пустился в пространные рассуждения о труде, да так начал сочинительствовать, что сам и поверил.

– А теперь вот именье купил Михаил Иоганович Мейер. И что ж теперь мне делать? Тем более толкуют о нем разное, конечно, поди, разбери, где правда, люди сами знаете, источник сведений ненадежный, могут говорить всякое, однако же при всем при этом доподлинное известно, что оказался он здесь неспроста, ох не спроста. А если говорить по чести, произошла в столице некая щекотливая оказия, – после этих слов Потап Архипович многозначительно выпучил глаза, и уже с такой странной мимикой продолжил: – сами знаете какая, – затем вновь замолчал, но через минуту, словно боролся с нестерпимым зудом, снова заговорил: – да-да, – а после не проронил ни слова, да так и стоял с глазами навыкат.

И хотя Игнат Кузьмич ровным счетом ничего не понял, но, не желая, прослыть глупцом и невеждой, принял вид человека знающего, искушенного и все понимающего, замотал головой и что-то многозначительно промычал.

К счастью, через минуту, платформа прерывисто задрожала, а станция как по команде заполнилась людьми. Все говорят наперебой, волнуются, переглядываются, ждут поезда, и наконец, откуда ни возьмись, из-за горизонта, словно приближающиеся раскаты майского грома, скрипя, ухая, и выбивая дробь, мчался, озаряемый лучами яркого весеннего солнца, красавец поезд.

Потап Архипович обернулся, чтобы попрощаться, со своим знакомым, а того уже и след простыл, и оставшись наедине с собой, он, человек не верящий ни в Бога, ни в черта, украдкой перекрестился, наполненный страхом и тревогой, за будущее, что несет для него тот самый железный вестник.

Девятнадцать часов занимал путь из Петербурга в N-ск., и хотя путь был не близкий, Михаил Иоганович, даже рад был такой длинной и долгой дороге. Прежде всего, он был крайне доволен нововведениями в вагоне: спинка кресла теперь откидывалась назад, а само кресло вращалось, так что ежели попутчик вам пришелся не по нраву, говорлив, или дурно пахнет, а может он пришелся не по нраву, лишь исходя из самого факта своего присутствия, теперь можно извиниться, и развернуться к нему спиной, что он и не преминул сделать.

И теперь лицезря, пестрый и яркий весенний пейзаж, Михаил Иоганович, всегда любивший природу, больше чем людей, с одной стороны, искренне наслаждался ежеминутной сменой декораций в окне, а с другой стороны, подобно управляющему, ожидающего его на станции, неизменно возвращался к тяжелым думам о прошлом и с тревогой и беспокойством смотрел в будущее.

Решение приобрести именье пришло в одночасье, после скандала, он не желал больше оставаться в столице, но как человек, привыкший к роскоши и комфорту, в глушь, в Сибирь, ехать был не готов. В общем, душа требовала природы и уединенья, а уже не юное тело, не готово было испытывать, даже малый дискомфорт. Поэтому узнав, что его давний знакомый Долгополов, который, кстати, должен был ему не малую сумму денег, история, правда, умалчивает в связи с чем, и за что сей долг образовался, владел в двадцати пяти километрах от Петербурга, именьем, не раздумывая ни минуты, заявил на него права. Ибо ко всем своим отрицательным качествам, он все же обладал чертами и положительными, верно для равновесия, а именно, был по-немецки бережлив, и по-швабски рачителен, и посему не потратив ни гроша, он приобрел недвижимость, хотя и находящуюся не в лучшем состоянии, однако же, занимающую настолько прекрасное расположение, что сие достоинство, с лихвой компенсировало, хотя и ощутимый, но поправимый недостаток. Тем более сейчас, когда он потерял все, ну или почти все, и находился в крайне стесненном положении, лишнюю копейку тратить не желал, да и не мог.

Справедливости ради, стоит сказать, что N-ск славился не только своей живописной природой, но и первой железной дорогой, отчего сливки Петербургского и Московского общества считали своим долгом, а точнее долгом престижа, купить именье именно здесь, на первой и конечной станции технического прогресса, однако же, не науки ради, а во имя праздного времяпрепровождения на короткий летний сезон.

Но поезд начал замедляться, и Михаил Иоганович с удивлением, обнаружил, что даже огорчен, тем, что путь подошел к концу, погруженный в свои мысли под мерный стук колес, покинув жизнь прошлую, но, еще не успев начать новую, он словно сделал паузу, остановив время здесь и сейчас.

Поезд остановился, гудок, затем второй, шум, скрип, железный треск, и тишина, а потом радостный крик, улюлюканье, хохот, стало быть, приехали.

Выйдя из полумрака вагона, он еще минуту не мог собраться с мыслями, да так и стоял на станции, наблюдая толи с недоумением, толи с завистью, как ожидающие, радостно встречают пассажиров, и отправляются кто куда уже новым счастливым составом. Его никто не ждал. Скользнув по толпе, и не увидев ни одного знакомого лица, он к своему удивлению, был даже немного раздосадован, и хотя предполагал, что на пироне его может встречать управляющий именьем, которого он еще в глаза не видел, но был в том не уверен, и недолго думая, решил самостоятельно нанять бричку. В конце концов, N-ск не Париж, не потеряется. Как вдруг, в ту же минуту, к нему подскочил невысокий мужчина средних лет, едва достающий ему до плеча, и, кланяясь и улыбаясь, пропел:

– Ваше сиятельство, Михаил Иоганович, здравствуйте, очень рад Вас приветствовать, мое Вам почтение, добро пожаловать в N-ск, – начал тот, собрав все приветствия, что знал воедино, верно, чтобы показаться, чрезвычайно радушным и любезным. – Разрешите представиться, Потап Архипович Тяглов, ваш, так сказать, управляющий, я подумал, вы человек не местный, а у нас тут хотя и две улицы, но не мудрено и заплутать, тем более и бричку свободную в этот час не найти, – заключил тот, затем снова раскланялся и зачем то отдал как военный честь.

– Добрый день, спасибо, это крайне любезно с вашей стороны, встретить меня, благодарю, – ответил Михаил Иоганович, окинув взглядом, своего управляющего. Впрочем, всего одного взгляда, хватило ему, чтобы составить о нем свое мнение, и мнение то, отнюдь нелицеприятное, хотя какой в том прок, хорош тот или плох, не важно, если бы он общался лишь с теми, кто ему нравился, то, пожалуй, прожил бы всю жизнь в ските одиноким отшельником, так и не проронив ни слова. И хотя Потап Архипович, был жуликоват, как и любой другой управляющий, но в силу, своего характера, а также рода деятельности, Михаил Иоганович, бывало, имел дело и с худшими представителями рода человеческого.

А между тем Потап Архипович расплылся в улыбку, явно обрадованный своей предусмотрительностью, и, обретая уверенность, уже свободнее продолжил:

– Михаил Иоганович, так пойдемте же, бричка здесь же, на углу, а покамест, я вам расскажу, как у нас обстоят дела, именье к Вашему приезду уже готово, и хотя оно было в крайнем запустении, предыдущий хозяин, не тем вспомнить, совсем не заботился о своем наследии, ну человек он с зависимостью, скажу вам по секрету, так что ничего другого и ждать не приходилось, но теперь, все конечно будет по другому, а какой сад разобьем, только вот знаете, садовник, дело не дешевое, тут садовник на вес золото, но это не сейчас, потом, потом конечно, вы, наверное, устали с дороги, а я Вам сразу о делах, да о делах, – и, посмотрев на Мейера исподлобья, почти что по-собачьи, будто пытаясь угадать волю и настроение хозяина, но не прочтя на сухом, бесстрастном лице, ни одобрения, ни порицания, приуныл и замолчал.

Когда сели в бричку, а извозчик тронулся, Тяглов вновь сделал попытку завоевать благосклонность Мейера, хотя за последние пятнадцать минут общения, стало совершенно ясно, что дела его плохи. Но другого такого сытного места не сыскать, так что Потап Архипович решил цепляться за место управляющего до последнего, и если надобно будет, из кожи вон вылезти, чтобы понравиться этому снобу, что ж, значит вылезет, и в новую оденется.

– Михаил Иоганович, штат прислуги полностью укомплектован, и хотя, я вам скажу, на конечной станции, где сплошь и рядом, одни путейцы, а ближайшая деревня в ста верстах, добрых людей не найдешь, но Михаил Иоганович, я сделал все возможное и невозможное, и кухарка… и…

– Спасибо Потап Архипович, однако же, что мне надобно будет знать, я и сам увижу, – прервал его Мейер. – Вы мне лучше, голубчик, скажите кто в соседях, я ищу здесь, покой и уединение, и хотя место славиться светской жизнью, но не хотелось бы оказаться в его центре.

– Ваше благородие, Вам и переживать не стоит, слева, Кривошеевы, но они здесь и не бывают вовсе, так что и не потревожат совсем, а справа Арсентьевы, но право слово, тише соседей и не сыскать, и хотя у них дочь… скажу по секрету…

– Спасибо, но это все, что мне нужно знать. Далеко ли еще до именья? – прервав управляющего, нетерпеливо спросил Мейер. – Я, по правде сказать, устал с дороги.

– Так вот же оно! – радостно воскликнул Тяглов, чей нос покрылся крапинками пота, а щеки начали раздуваться как у экзотической птицы, перед дракой с опасным и неравным противником.

Михаил Иоганович посмотрел на дорожку к именью, на полуразрушенные фонари, на провинциальное запустенье, и сад, полный сорного кустарника, на эти огромные вязы, с нежно-зеленой еще не окрепшей листвой, и вдруг почувствовал себя таким уставшим, и таким старым, словно ему было не тридцать восемь лет, а целый век, как этим самым вязам, что открылись его утомленному взору. Долгая дорога, и груз проблем, будто каменой плитой легли на грудь, он был согласен и на этой заброшенный сад, и на обветшалое именье, лишь бы остаться наедине с собой, в одиночестве и в тишине. Но он слишком хорошо знал людей, и если сейчас, на глазах у Тяглова, покажет слабину, то никогда позже, он уже не сможет заставить работать того, так как того требуется, и собрав волю в кулак, он горделиво выпрямился, и сухо, но твердо спросил:

– Я так понимаю, начать обустройство именья, вы решили не с сада?

Потап Архипович, достав все тот же несвежий платок, протер лицо, но не то вытерся, не то испачкался, попутно соображая, что на это ответить, и, наконец, найдя подходящее по такому случаю оправдание, спешно затараторил:

– Ваше благородие, так весна, распутица, и прежний хозяин, он к саду интереса не имел, никакого, но пни выкорчевали, аккурат на это ушло двадцать пять рублей, ох, и тяжелая работа я вам скажу. И вязы, вязы Михаил Иоганович, их надобно все вырубить.

– Зачем?

– А чтоб именье лучше видно было!

– Не стоит, – отрезал Михаил Иоганович, затем развернулся и направился в именье, наступая в самую грязь, будто намеренно.

Через минуту, узкая тропинка, где и две брички бы не разъехались, сменилась широкой подъездной дорогой, открывая вид на скромную одноэтажную усадьбу. Четыре окна налево, четыре окна направо, и четыре тяжеловесные колонны посередине, ни декора, ни вензелей, ни даже гипсовой листвы, все просто и по-деревенски аскетично. Тут и там, словно подкошенный пулей оловянные солдаты, лежали срубленные и брошенные вековые вязы, придавая именью вид варварского запустенья, как если бы дорогой из ценных пород дерева обеденный стол, в минуту холода, был порублен на дрова. Полуразрушенная лестница и потертая дверь, да, это была не та роскошь к которой он привык, и, конечно же, его новое жилье, не шло ни в какое сравнение, с соседским особняком, который они только что имели несчастья лицезреть по дороге. И хотя Михаил Иоганович, осматривал окрестности без энтузиазма и явного интереса, не заметить разницу между соседским двухэтажным «лебедем» Арсентьевых и его «общипанной» курицей было невозможно.

Открылась дверь, в воздух взметнулись клубы пыли, заполняя мерцающей дымкой, как туманом, пустой безжизненный холл, пол протяжно и несчастно скрипнул под тяжестью веса гостей, а может это его душа застонала, он и сам бы не смог разобрать.

Направо гостиная и кухня, налево спальни. Убранство убого, а весь текстиль, что ветошь, и пыльно и грязно и грустно.

Михаил Иоганович обернулся, будто только сейчас, заметил, что в гостиной не один. Сзади, не дыша, стоял управляющий, белый как мел, не смея произнести ни слова, по уставшим глазам Мейера, он не смог прочесть ничего, они были безжизненно голубыми и холодными как лед.