Провинциальная история

Его сильная, крепкая и крупная рука, и твердый ровный широкий шаг, и грубый низкий голос воскресили вдруг в памяти Татьяны картину ее детства. Середина декабря, злой и лютый мороз, ее укутывают мехом и усаживают в сани, холодно так, что и дышать трудно, однако же, в телеге тепло, и надежно. И также спокойно.

– Татьяна Федоровна, вы будто меня и не слушаете вовсе? – полушутя, полусерьёзно воскликнул Игнатьев. – Вот уж не думал, что мои рассказы могут усыпить барышню или вогнать ее в тоску. Ей Богу, худшего комплимента для мужчины, который так пытается понравиться, и не придумаешь.

Татьяна засмеялась и даже смутилась.

– Мне просто вспомнилось… День, один морозный день из детства, и подробностей не помню, и вместе с тем воспоминания так живы и так красочны, будто случились лишь вчера, и я даже помню свои мысли, и тот мороз на щеках, как они горели, – и с этими словами она дотронулась до щеки, которая и сейчас пылала, правда от смущения.

Смущение то было такого толка, как будто бы ее застали врасплох за делом такого интимного свойства, что относятся к порывам нашей души, и оттого являют собой самое сокровенное внутри нас.

Своей большой рукой он отнял ее руку от лица, и погладил по щеке тыльной стороной ладони.

– Вам со мной и мороза бояться не стоит, – произнес он серьезно, и эта фраза прозвучала неповоротливо и тяжеловесно, как если бы актер со сцены театра, вдруг начал декламировать свою роль посередь города в полдень. И сам, почувствовав это, он вдруг смутился, и отвернулся, а затем посмотрел вверх, будто увидел нечто интересное в небе.

– Татьяна Федоровна! Михаил Платонович! – вдруг послышался женский крик с другой стороны улицы.

На всех парах к ним неслась, как бригантина с надутыми парусами Надежда Петровна Горемыкина.

Игнатьев даже в лице сошел, до того ее появление было не к месту, и нарушало все его планы, тогда как Татьяна Федоровна даже вздохнула с облегчением, понимая, что беседа пошла по опасной тропинке, и еще чуть-чуть, и кто знает, какие признания могут быть произнесены безвозвратно. В обычной жизни Гаврон едва ли выносила Горемыкину, до того, та была глупа и заносчива, но сейчас, она была рада даже ей.

– Здравствуйте, Надежда Петровна, – сухо произнес Игнатьев, давая понять, что ее появление нарушает близость свидания.

Не обращая на это внимание, Горемыкина влилась в беседу, будто здесь и была. И нисколько не смущаясь, то засыпала всех вопросами, то досаждала рассказами. И весь ее разговор был таким пустым, что напоминал канонаду выстрелов на параде, имеющих целью, не поразить соперника точно в цель, а произвести как можно больше шума, желая напугать его, а на деле получалось только оглушить.

Однако увидев, что ни в глазах Игнатьева, ни в глазах Гаврон, нет ни интереса, ни любопытства, из мести, развернула русло разговора в направление личное, в направление опасное.

Татьяна Федоровна, я, кажется, вчера вас видела подле гимназии, аккурат, в три, дай мне Бог памяти, и хотя я часы не ношу, но уверенна, было три. Господин, что с вами был, ну вылитый Никодим Афанасьевич Лепешкин, наш прославленный режиссер, он, кстати, поставил пьесу французского… – и не помня ни название пьесы, ни тем более автора, меж тем нисколько не смущаясь, все с тем же знанием дела, продолжила: – И мне даже показалось, Лепешкин, но подошла чуть ближе, нет! Так кто же ваш вчерашний «собеседник»? – ударение упало на последнее слово, а на верхних клыках появились капельки яда гремучей змеи, так что слово «собеседник» приобрело не свойственное ему значение, сравнявшись в значении со словом «любовник», причем в контексте самого дешевого бульварного романа.

Гнев Татьяны Федоровны был такой силы, что казалось, еще немного, и она задымиться как паровоз, издавая тревожные и резкие гудки! И являясь барышней не робкого десятка, она резко повернулась к Игнатьеву и, улыбнувшись неестественной восковой улыбкой, произнесла:

– Милый Михаил Платонович, я совсем запамятовала, мне надобно быть дома ровно в пять, батюшка меня о том настоятельно просил. Придут ставни чинить, а без моего хозяйского взгляда, сами знаете, все будет не так. И спасибо вам за встречу, еще свидимся. И знайте, батюшка мой благоволит вам и всегда рад видеть в нашем доме.

И, улыбнувшись, уже готова было уйти, но затем остановилась и, обернувшись, гордо произнесла:

– Впрочем, как и я.

– Всего вам… премного благодарен, – в расстройствах чувств, произнес Игнатьев, а затем, поклонившись Горемыкиной, при этом, даже не взглянув на нее, молча удалился.

А яд сгубил, по большей части, того, кто источал его так щедро и так великодушно.

В тот вечер, Татьяна была будто сама не своя. Она так привыкла жить в образе непривлекательной и уже не молодой старой девы, что появление двух поклонников сразу, не только не осчастливило ее, но и внесли в душе такую сумятицу и такое волнение, отчего стало грустно и даже горестно. Сегодня, побывав на втором свидании за неделю, она ясно осознала, что жонглирование двумя предметами сразу, не ее конек. И, недолго думая, решила как можно скорее покончить с этим. В том, какой сделать выбор, она не сомневалась ни минуты, сердце, сердце стремилось к Синицыну, и за ним, только за выбором сердца и стоило идти.

Она не была глупа, и не была наивна, и потому понимала, что остаться другом с Игнатьевым не представится возможным, ибо тот был человеком особого рода, который выбирал лишь между всем и ничем и довольствоваться малым не желал ни в работе, ни в личной жизни.

И, порешив сей вопрос, примирив выбор сердца и разума, она крепко уснула.

Утром, счастливей ее, пожалуй, и не было во всем уездном городе Б. Со дня их последней встречи не прошло и полных двух дней, и за эти два дня, она в полной мере осознала силу своих чувств. Сердце трепетало от одного лишь воспоминания о нем. Он был так прекрасен, что казалось, ежели она будет рядом, то его красота, как благодать, снизойдет и на нее. И привыкнув к своему отражению, она все же знала, что ее с трудом можно назвать привлекательной, и может от того, так стремилась соединить себя союзом со столь красивым созданием, будто тем самым компенсируя свои природные изъяны и несовершенства.

Она могла бы любоваться им вечно, без устали, тем благородным контрастом между его такими темно-карими глазами и светлыми золотистыми волосами. Он будил в ней все самые благородные и возвышенные чувства, кои в нас пробуждает любое прекрасное произведение искусства, а произведение искусства природы всего сильней.

Она боготворила в нем его утонченность и изысканность, и сдержанность, и некую тайну, которую он будто скрывал.

Посмотришь на Михаила Платоновича, и все в нем ясно, и его намерения, и его мысли так прозрачны и так ясны и так скучны. А взглянешь на Петра Константиновича, и все будто в тумане, и так загадочно и так манит.

И снова лучшее платье, и снова сборы, и снова волнение.

И опять Агриппина с волнением сообщает о прибытии гостя, вот только на сей раз Татьяна сама поняла, что это Игнатьев, ибо за Петром Константиновичем не водилось привычки являться к ней вот так в дом, без приглашения. И снова в этом сравнении выигрывал Синицын, отличавшейся тактом и не назойливостью.

Она с неохотой вынуждена была велеть Агриппине впустить его, как бы ей не хотелось обратного. И хотя Татьяна была барышней резкой, однако же, благовоспитанной, и разворачивать гостей на пороге, привычки не имела.

– Доброго вам дня, Татьяна Федоровна. Позвольте сразу извиниться за свой визит без приглашения. Однако события вчерашнего дня, вынудили меня к этому, – начал Игнатьев серьезно почти с порога. Лицо его было хмурым и сосредоточенным. Видимо именно так он выглядел, когда решал важные дела, касающиеся зерна или пароходства.

– Здравствуйте, ничего страшного, проходите же, – сухо ответила Татьяна, приглашая Игнатьева присесть, но сама встала поодаль, около окна, и чай не предложила.

Еще вчера вечером она решила не давать надежду Игнатьеву на дальнейшие ухаживания. И являясь барышней прямой и честной, не желала вовлекать того в треугольник, даже если бы ей это принесло некие блага.

– Что же вас заставило нанести мне визит? – спросила она и сама осталась недовольна, как грубо и как резко прозвучали ее слова. Все же, он был с ней добр и дружелюбен, и не заслуживал ни толики грубости. И стремясь исправить ситуацию, добавила: – Я знаю, вы человек занятой, и наверняка для вас выкроить час другой нелегко, стало быть, дело важное…

– Это вы верно подметили, – не стал отрицать Игнатьев, тем самым, давая понять, что и сам желает перейти к делу как можно быстрее, не меньше ее.

После этих слов он встал и начал ходить по комнате туда и обратно, испытывая своего рода напряжение и не зная с чего начать, а главное стоит ли, но затем, будто приняв окончательное решение, после тяжелой борьбы двух противоположностей внутри себя, остановился, посмотрел пытливо на Татьяну Федоровну и заговорил:

– Видите ли, я человек простой и прямой, и те же качества ценю и в людях. Может оттого, вы пришлись мне по душе.

Татьяна уже хотела было остановить его, не дав признаниям сорваться с уст, коих обратно не забрать и не забыть, но он так грозно посмотрел на нее, что она, не произнеся ни слова, умолкла и отвела взор. Будто его прямой и открытый взгляд причинял ей нестерпимые неудобства.

– Однако же в делах любовных, прямой путь не лучший, – продолжил он, – и я желал, все сделать по правилам, степенно, без спешки. Чтобы мы как можно лучше узнали друг друга, и вы прониклись ко мне со временем теми же чувствами, которыми я проникся к вам. Но встреча с Горемыкиной и то, что она сказала вчера, подтолкнуло меня к тому, чтобы ускорить процесс, дабы не остаться в дураках. Да, да, в дураках, вы не ослышались, не удивляйтесь. А я, знаете ли, в дураках оставаться не люблю.

С первой нашей встречи я понял, что вы барышня разумная, степенная, хозяйственная. Руководите всем по уму, толково, а я человек занятой, хозяйствую в конторе, и жену ищу под стать себе, чтобы дом держала в порядке, и вместе мы тогда построим жизнь по уму, да по разуму, – произнес он сухо, будто зачитывал план городского строительства, нежели чувства нежные, чувства любовные.

Нет, не такие слова мечтает услышать женщина. И посмотрев в окно, Татьяна произнесла:

– Вы, Михаил Платонович говорите, будто о деле своем. Но разве ж польза достаточное основание для вступления в брак?

– Думаю, люди вступают в брак и с наименьшими основаниями, – серьезно ответил он.

– По мне, этого не достаточно, боюсь, вынуждена сказать вам – нет.

– Я испытываю к вам чувства… – с трудом произнес он, так и не решившись сказать «люблю» и эти слова прозвучали так странно и так искаженно, будто произнесены были им, не на своем родном языке, а на заморском диалекте.

Татьяна повернулась, и с горечью произнесла:

– Простите, но в моем сердце тех же чувств к вам нет, в пример ему, не упомянув слово «любовь».

Внезапно в его глазах вспыхнула ярость, и он запальчиво воскликнул:

– Уж не значит ли, что в вашем сердце есть любовь к нему? Да, да, не изображайте смущение! Я знаю, что вы прекрасно поняли о ком я, – словно освободившись от тяжелого груза, выплюнул последние слова.

Татьяна не сказала ни слова, но в том молчанье, был ответ.