Откровение. Цикл «Принц Полуночи»

Испытательный полигон в Хараре возводился стахановскими темпами. Возвращение ли Эльрика тому причиной или какое-то особенное трудолюбие харарцев, но лесная нечисть, привыкшая кормиться исследователями, мгновенно куда-то рассосалась, свободная от эндемиков площадка под застройку так же мгновенно нашлась, а желающих участвовать в строительстве стало больше, чем нужно, раньше, чем открылись вакансии.

Это в джунглях-то. Куда семьдесят лет назад, пока Харар был пятёркой княжеств, а никаким не королевством, не рисковали сунуться даже самые оголтелые учёные. Преданность науке не оправдывала экспедиций со стопроцентной смертностью, а в случае харарских джунглей и смертность оказывалась сомнительной. Точно известно было лишь, что умершим там везло больше, чем исчезнувшим.

Многие исчезнувшие, кстати, как раз и нашлись при расчистке площадки. Сами пришли. Зверь тогда хотел на место будущего лагеря сходить, но профессор Даргус сказал, что незачем. Сказал, что быть научным консультантом в боевых рейдах ещё осточертеет, что ничего в этом нет хорошего и что лучше вообще не начинать. Всё вместе звучало очень интригующе, так же как и итоговое пожелание «хорошо учиться, чтобы не съели». Зверь, ошарашенный, спросил, что же его сможет съесть. Ну да, он опасался ходячих мертвецов, но, во-первых, нашедшиеся участники экспедиций были живыми, а во-вторых, упокоивать мёртвых он научился чуть ли не в первые несколько дней после знакомства с профессором. В его случае управление неупокоенными было, оказывается, не магией, а природной особенностью. Даргус же мрачно ответил, что съесть могут другие участники рейда. «Дикари и солдатня».

Даже интересно стало, за кого же он самого Зверя держит? Неужели и правда за врача-интерна? Казалось бы, тридцать лет службы в армии, да ещё в генеральской должности, оставили неизгладимый отпечаток на поведении и психике.

– Не говорите ерунды, юноша, – брюзгливо ответил Даргус на прямой вопрос. – Какой вы интерн, вам до докторской степени осталась пара формальностей.

Что ж, за интерна, стало быть, он Зверя не принимал. За военного тоже. Доктором пока не считал. Что оставалось? Ангел, что ли?

– Ну а кто ещё? На человека вам ещё учиться и учиться. Вот и учитесь. Чтобы не съели.

Чудесный старик! Странно, почему никто больше этого не понимает.

Не понимали. Даргуса уважали, боялись, ценили и – терпеть не могли. По последнему пункту у него с окружающими была полная взаимность, по первым трём чувства оставались безответными. Может, конечно, этим нелюбовь и объяснялась.

Ещё он был старым. Не только по возрасту. У демонов какой возраст? Они же не рождаются и не умирают, появляются вместе с миром и вместе с миром существуют. Если нормальные, а не как Зверь. Но Даргус и выглядел старым. Маленький лысый старик с носом-клювом и пронзительным немигающим взглядом водянистых глаз. Он здорово походил на грифа.

Зверь давно заметил, что люди в основном не находят грифов симпатичными. Но сам был лишён подобных предрассудков и проникся к профессору тёплыми чувствами с первых дней знакомства.

Даргус умел объяснять. Он очень хорошо умел объяснять. Умел учить.

Терпеть этого не мог, утверждал, что людей и нелюдей, способных управлять не-мертвыми и контактировать с инферналами, можно сосчитать по пальцам одной руки, и все они уже работают на кафедре, но его лекции по общему курсу не-мёртвых состояний считались лучшими не только на Этеру, но и во всем Сиенуре. Семинары тоже были бы лучшими, но профессор их не проводил.

«Бездарности рот раскрыть боятся, а идиоты болтают чушь. Никакого толку нет».

Вместо семинарских занятий он раздавал темы для письменных работ. Бездарности, таким образом, писали чушь наравне с идиотами, укрепляя Даргуса в нелестном мнении о человечестве в целом и студентах Удентальского университета в частности.

Зверя он, естественно, тоже считал недоумком, но хотя бы не бездарностью. В заслугу последнее, правда, не ставил. Даже наоборот. Утверждал, что незнание собственной природы, неспособность даже на самом примитивном уровне пользоваться элементарными навыками хуже любой бездарности. Всё равно что лакать из чашки, вместо того чтобы взять её руками и поднести ко рту. И учил. Терпеливо и последовательно. Как пользоваться руками, как держать чашку, как из неё пить. Как наливать в неё воду.

Цветовую модель инфернального излучения с прозеленью посмертных даров Даргус забраковал с невыразимым высокомерием. Не будь он так похож на грифа, высокомерие показалось бы брезгливостью, но представить себе брезгливого грифа Зверь не смог. На такое ни у кого бы воображения не хватило.

– Чёрный – это отсутствие любого цвета, – профессор ткнул в модель сухим длинным пальцем, – даже вы должны это знать. Даже здешним профессорам это известно. Вы, юноша, утверждаете, что видите цвет. Ваш мозг вроде бы устроен небезнадёжно, так подумайте, можно ли увидеть то, чего нет?

– Только вообразить можно, – признал Зверь.

– В данном случае воображение неуместно. Вы могли бы ограничиться цифровыми значениями, понятными людям, но не создающими у них иллюзию того, что они имеют дело с магией. Забудьте о том, что излучение имеет цвет, оно не имеет цвета. О цифрах пока тоже забудьте. Очистите свой мозг, это не сложно, не так уж он у вас загружен. И проанализируйте излучение прорыва ещё раз. Столько раз, сколько понадобится, чтобы понять, о чём я говорю.

Это заняло время. Несколько часов. Несколько тысяч метрономов в разных видах и ракурсах, вплоть до анимированных, издающих при покачивании сухие костяные щелчки.

Излучение нельзя было увидеть. Оно не имело цвета. Оно… звучало?

Музыка?

Дело было глубокой ночью, но ждать до утра казалось невыносимым. Необходимо было прямо сейчас, сию секунду выяснить, проверить, убедиться в своей правоте. А потом понять, как такое вообще может быть. Какая ещё музыка? В природе нет ничего музыкального. Есть лишь шумы, звуки той или иной степени хаотичности. За музыкой же всегда стоит разум.

Он связался с Даргусом, не думая о том, что будить злых грифов – последнее, что стоит делать, если дорожишь нервами и рассудком. А профессор сразу ответил на вызов.

– Это музыка, – сказал Зверь.

– Жду вас через десять минут на кафедре, – буркнул Даргус, – продолжим занятия.

Инфернология, занимаясь изучением именно инферналов, тем не менее объясняла разницу между всеми демоническими сущностями. Инферналами назывались существа демонической природы, не способные обитать в тварном мире без специальных усилий, не умеющие материализоваться, вынужденные воплощаться в чужие тела. Демонами же назывались те боги, которые не выполняли никакой божественной работы.

Услышав об этом впервые, Зверь был… удивлен. Да нет, какое там? Он был потрясён и абсолютно не готов принять такую классификацию. Потому что она относила к богам и его самого и профессора Даргуса. Получалось, что вся разница между ними и, например, Дарнием, богом медицины, заключалась лишь в том, что Дарний работал, а они бездельничали.

На это заявление, помнится, профессор смерил его взглядом, нелестным даже для умственно отсталой креветки, и объяснил, что и работа, и даже обучение на кафедре инфернологии – слишком сложная задача для разных там покровителей чего бы то ни было, поэтому ещё вопрос, кто бездельничает, а кто занимается нужным и полезным делом.

Итак, демоны были богами. Демоны отличались от инферналов. Демоны и инферналы отличались от людей и духов. Но и инферналы, и демоны, и человеческие души были схожи в одном – самом важном – их нельзя было увидеть. Они не были цветом. Они были музыкой.

Странно было слышать от профессора Даргуса, желчного, старого, лишённого даже зачатков поэтичности, объяснения, что музыка является их сутью, как суть духов – идеи, которые они воплощают, а суть людей – души, способные воспринять и принять любую идею. Демоны и инферналы тоже были идеями, явлениями, мыслями и событиями, но… рукотворными?

– Можно сказать и так. – Даргус не одобрил определение, однако признал его правомочность. – Созданы раз и навсегда. Никаких изменений, никакой эволюции, никаких мутаций. Мы меняемся, развиваемся или деградируем только лично. Каждый сам по себе. У демонов и инферналов не может быть потомства, которое унаследует изменения, поскольку существа нашей природы не рождаются, они появляются, когда возникает необходимость, и не нуждаются в родителях.

Вообще-то нуждаются. По крайней мере в первые десять лет жизни. Но это, наверное, изъян сродни неумению пить из чашки. Не бывает у демонов никаких «первых лет», демоны – продукт готовый, способный с момента творения действовать с максимальной эффективностью сначала в пределах своего функционала, а дальше – как пойдёт. Музыка может быть бесконечно разнообразной.

Мысли об этом тоже были неприятно близки к однажды сделанному выводу о собственном предназначении. Эльрик с выводом не согласился, и Зверь ему верил, хоть эта вера и потребовала изменить… пищевые привычки? В общем, Эльрик был прав: никто не живёт только для того, чтобы умереть. Но это правило относится к людям. А у демонов есть задача.

Есть, правда, и развитие. Перемены. Новые сочетания нот.

Всегда неслучайные, в отличие от человеческих судеб.

Даргус не знал о Звере ничего кроме того, что тот пришёл с Эльриком. Насчёт этого он высказался в том смысле, что ангелов-хранителей не бывает, а те, что есть, очевидно, весьма неразборчивы, а в остальном прошлым своего ученика не интересовался, вопросов не задавал, о происхождении не спрашивал.

Понятно почему. Потому что происхождения не бывает. Никаких родителей, никаких семей, никакого, кстати, семейного долга. Очень удобно.

Даргус не знал и не спрашивал. Но сейчас смерил Зверя пронзительным, холодным взглядом и вдруг произнес:

– Знать людей – совсем не то же самое, что жить как человек. А жить как человек – не то же самое, что быть человеком. Я не знаю, как случилось, что вы явились на свет, не осознавая себя и свою природу, не знаю, как складывалась ваша жизнь и почему вы считали себя человеком, а не ангелом, но этот опыт уникален и недостижим ни для кого из нас. У вас, господин фон Рауб, есть шанс стать человеком по-настоящему.

Вроде бы Даргус учил его обратному, учил быть ангелом, не-человеком, вообще нетварным существом. И Зверь чуть было не спросил, как одно сочетается с другим. Но понял, о чём речь, прежде чем задал вопрос.

Быть человеком в понимании профессора не означало иметь человеческую природу. Быть человеком означало иметь человеческую душу.

Профессор Даргус идеализировал людей. Он же ни черта о них не знал, хоть и жил рядом с тех самых пор, как в Сиенуре появились первобытные племена.

– Я их ел, – сказал Зверь. – Максимум, что у меня получится – это стать каннибалом.

– Сейчас вы знаете, что это нелепый, неэффективный и неприемлемый способ добывать пропитание. Ни в каком пропитании мы не нуждаемся.

– Знаю.

Он знал. И уже умел использовать посмертные дары, не находясь в непосредственной близости от умирающего, тем более не убивая самостоятельно. Они были повсюду, смерть и жизнь пребывали в динамическом равновесии, и даже если бы Зверю по-прежнему требовалась еда, он не остался бы голодным. Но ему больше не нужно было есть. «Ex nihilo nihil fit» перестало быть законом. Рассуждения Лукреция о природе вещей, верные для тварных существ, не распространялись на нетварных. Посмертные дары нужны были, чтобы поддерживать материальную форму, лечить, защищаться от смертельных повреждений, но не для того, чтобы просто быть.

Он понимал, как это работает, профессор Даргус объяснил и, объясняя, перевернул всю сложившуюся систему представлений о законах мироздания. Понять получилось. Принять – пока нет. Зверь всегда думал, что мыслит рационально, а оказалось, что его рациональность ограничена жёсткими рамками. Досадное открытие. Разочаровывающее.

– Я всё равно хочу убивать, – признался он неожиданно для самого себя.