Сказка о любви

– Фокс говорит, что не верит в Судьбу.

– В том-то и дело. Он встретил меня раньше, чем себя самого. И когда пришло время выбирать…

– Забавный способ самоубийства.

– Да. Самоубийство. – Сильва тряхнула головой и обхватила себя за узкие плечи. – Я узнала тогда, что Боги смертны.

– У твоего братца действительно нет души?

Зеленые глаза могут быть теплыми. Горячими. Обжигающими. И ледяными. Словно сверкнули изумрудные молнии. Порывом ветра пригнуло деревья. Забилась с ропотом тяжелая июльская листва.

– У него есть Меч.

– При чем тут Меч?

– Этим Мечом он убил свою душу.

– Как?

– Ты хочешь знать о нем, Рин? – на лице Богини гнев сменялся привычной ласковой и чуть лукавой улыбкой. – Я тоже. Спроси у Темного, может быть он расскажет. Темный знает все. И немножко больше. Я знаю лишь, чего Эльрик боится больше всего.

– Чего же?

– Смерти.

* * *

– Что такое Смерть, Фокс?

– Откуда я знаю. – Шефанго оскалился и развалился в кресле, положив ноги на заваленный бумагами стол.

– Ты действительно боишься умереть?

– Я боюсь пауков.

– А Смерти?

– А чего ее бояться? Это дело быстрое, да к тому же на один раз.

Император врал. Бессовестно и нагло врал, глядя в глаза Рину своими мертвыми алыми глазами. Hо почему-то Рин не стал уличать его.

Сейчас он жалел об этом.

«Что такое Смерть, Эльрик?»

«Где же ты, Эльрик?!»

«Что такое Смерть?»

* * *

Темный был из тех Богов, что способны творить одним лишь Словом.

Темный был из тех Богов, что способны подчинять себе смертных.

Темный был из тех Богов, что властвуют во многих мирах, под многими именами.

Темный был из Высших…

Темный кормил сухарями своего тезку-коня (в мире Эльрика, похоже, давать лошадям имена Богов было повальным увлечением) и не обращал внимания на окружающее.

Конь сухарями хрупал и окружающего тоже не замечал.

– Даже не спрашивай. – произнес Темный, обращаясь… к коню?… К Рину! А он-то думал, что подошел неслышно. – Я могу сказать тебе, что он предал меня. И это будет правдой. Я могу сказать, что он спас меня. И это тоже будет правдой. Тебе какая нужна? Правда нынче идет оптом, по дешевке.

– Кто он?

– Шефанго. Предатель и убийца. Достаточно слабый, чтобы чувствовать свою вину. Достаточно сильный, чтобы жить с ней. И достаточно самовлюбленный, чтобы боготворить свой проклятый Меч.

– Самовлюбленный?

– Он и его Меч – одно. Пойдем, Рин, выпьем. Сильва здесь сегодня? Hет? Жаль. У Богов так редко бывает свободное время, верно?

* * *

Hо во всяком случае, с Эльриком было не скучно. Hастолько не скучно, что иногда ощутимо хотелось поскучать. Это походило на поединок, на азартную игру, на увлекательную партию, где победитель не получал, в сущности, ничего, кроме морального удовлетворения. Да и не было победителей как таковых. Пикировки – это же интересно.

Рин не ставил целью сделать Эльрику больно. И понятия не имел, что иногда его уколы ранят темную, жестокую душу Шефанго. Он вообще не мог понять, есть ли у Эльрика душа. Все пытался разобраться и каждый раз запутывался в собственных выводах. Торанго же, наоборот, совершенно не интересовался тем, что же такое Рин на самом деле. Ему достаточно было того, чем хотел Бог казаться. Он принимал его маску и не пытался заглянуть под нее. Зато ему доставляло истинное удовольствие

"…стряхнуть тебе пыль с ушей, Рин! Какого черта ты нацепил этот отвратительный бант? Великая Тьма, когда ты научишься одеваться, наступит конец света!.. "

Поддеть Рина безболезненно, но обидно, когда тот увлекался собственной маской и переигрывал в своей роли.

Разные роли. Так странно разделившиеся.

Эльрик был покровителем, защитником, иногда опекуном и наставником. Рин – разгильдяем и бабником (хотя, в том, что касалось женщин тягаться с Его Величеством было ой как трудно), за которым глаз да глаз нужен. Но именно Рину приходили в голову великолепные по замыслу, однако трудные по исполнению идеи. Именно он умел запустить под череп де Фокса колючек, спровоцировать его на ПРИКЛЮЧЕНИЕ (Эльрик терпеть не мог приключений, особенно по инициативе Рина), заставить Императора рассказать о бурном своем прошлом и настоящем. Последнее особенно ценили Сильва и Кина, которые, кажется, почти не знали Эльрика, кроме Эльрика-Императора.

А еще Рин понимал и любил красоту.

Он посмеялся бы, скажи ему кто, что стальной Шефанго ценит его именно за это. Посмеялся, но может вспомнил бы, как, иногда, бродя в июне по цветущему саду, Эльрик коротко бросал ему:

– Смотри. – и цветок яблони, светящийся в золотых солнечных лучах, приобретал вдруг всю щемящую силу и наполненность Чуда. Как коротким кивком, почти брезгливо, указывал Император на одинокую каплю смолы, ярко-желтую, сверкающую на свежем, пахучем срезе корабельной сосны. Как улыбка трогала жесткие губы, когда, безупречно-изящная, скользила от них по пескам пестрая кобра.

Рин сам умел и любил ловить краткие мгновения красоты. А еще, не выдержав собственного восхищения, он облекал его в слова, в музыку, в картины. И Эльрик хмыкал снисходительно, когда рождались искры стихов. Хмыкал, но не перебивал, и никогда, ни разу не прервал Бога холодным резким словом. Он слушал. Внимательно. Жадно. Он подолгу рассматривал странные полотна, на которых продолжало жить ускользнувшее Чудо. Он слушал музыку…

И так как Рин, поймать, понять, увидеть то, что видел Эльрик не мог никто. Почему? Да просто слишком мимолетны были эти вспышки прекрасного. И лишь тот, кто создал мир-сказку, знал, как дорого и важно каждое мгновенье, пусть даже мгновенье вечности.

А потом появилась Птица.