Шапка Мономаха

– Слышишь? – спросил Добрыня, останов коня. – Оружие звенит. Люди бегут.

– Ничего не слышу, – недоверчиво сказал Олекса и осекся.

Из-за холма впереди показались люди. Их становилось все больше. Они были безоружны и бежали в страхе. Руки у всех были связаны. Сначала они двигались плотной толпой, затем бросились кто куда – к реке, к перелеску. Иные неслись вперед, что-то кричали. Олекса издалека не мог разобрать слов.

– Вот это да, – пробормотал он. – Никогда не видел такого. – И заорал вслед Добрыне, пустившему коня вскачь: – Подожди меня!

Поток беглых пленников иссяк. Теперь Олекса ясно слышал звон близкого боя. Наконец холм отодвинулся вбок, и он увидел странную сечу. Отряд конников в нерусском облачении, в шлемах с хвостами, торчавшими из наверший, теснился вокруг единственного противника. Тот ловко крутился в седле, уворачивался от ударов кривых мечей, каких попович никогда не видывал. Сам рубил направо и налево, скашивал врагов, как косарь траву. В локтях пониже кольчужных рукавов из него торчало по стреле. Еще одна попала в бедро и, видно было, сильно мешала. Чуть поодаль от сшибки в русича целили из луков. «Половцы!» – осенило Олексу.

Добрыня с рычаньем несся на степняков, держа наготове свою дубину. Попович рывком остановил коня.

– Так не пойдет, – сказал он и натянул стрелой тетиву, выцеливая лучников.

Первым ударом Добрыня вынес из седел двух куманов. Для второго удара размах был меньше, с переломанным хребтом на землю полетел лишь один половчин. После этого Медведь стал мерно колотить дубиной по плечам и хвостатым шеломам, как бабы по белью на портомойне.

Следить за сечей Олексе было некогда. Когда его стрела вонзилась в щеку одного из лучников, он издал восторженный клич. Быстро наложил другую, заметил, что в него тоже целят, ударил коня пятками.

– Святой Георгий, помоги сразить аспида! – завопил попович, едва не сверзясь наземь. За коня он держался только ногами, а стрелять на скаку никогда не пробовал.

Поэтому удивленно смотрел, как вываливается из седла степняк с его стрелой в горле.

Последний лучник не стал пытать судьбу и поскакал догонять остатки половецкого отряда, бежавшего с поля битвы. Олекса радостно свистел им вслед.

– Медве-едь! – весело орал он, скача к месту сечи. – Мы сражались с погаными! Мы их одолели!

Спрыгнув с коня, он полез к спешенному Добрыне обниматься. Тот отмахивался, глядя, как княжий дружинник с гривной на шее, видной из-под кольчуги, выдирает из себя стрелы.

– Вы кто ж такие будете? – спросил старый воин, берясь за третью стрелу, в бедре.

– Мы – храбры, – гордо сказал Олекса и назвал имена. – Идем рядиться в киевскую дружину.

– Ну а я Душило из Переяславля, по прозванию Моровлянин.

Наконечник стрелы засел глубоко в ноге. Нужно было резать плоть, чтобы достать его. Душило обломал древко и, хромая, пошел к Добрыне.

– Спаси тебя Бог, – сказал он, обняв.

Из рощицы неподалеку прискакали двое оружных холопов, с запасным конем в поводу. Спешившись, стащили с хозяина длинную кольчугу.

– Зачем твоим холопам мечи, если они боятся боя? – спросил Олекса.

– Я не велел им соваться. Да и вам, молодняк, не стоило. Прежде чем лезть в чужую драку, надо спросить разрешения у старших. Понятно?

Попович возмущенно фыркнул.

– Это что ж за оружие? – Душило посмотрел на дубину Медведя. – Сколько живу, такого не видал.

– У нас в Ростовской земле все такими бьются, – вызывающе рек Олекса.

– Бывал я в Ростовской земле, – с улыбкой молвил Душило. – Видно, с тех пор там многое изменилось.

– А как же! – моргнул попович.

Один из холопов туго перетянул Моровлянину руки, останавливая кровь, наложил временные повязки.

– Вот. – Олекса кинул на землю мешок и развязал. – Гляди, какого мы соловья добыли в вятичских лесах.

Ему хотелось, чтобы старый княжий дружинник, по виду так вовсе боярин, был изумлен и потрясен. Чтоб знал, какие в Ростовской земле бывают храбры, и заткнул бы свои нравоучения за пояс. Но Душило, внимательно рассмотрев голову Соловейки, удивляться не стал.

– Вот она, звериная Русь, – произнес он задумчиво и повернулся к Добрыне: – Ну а ты какого роду-племени?

Олекса открыл рот – хотел опередить крестового брата, чтобы не ляпнул чего-нибудь. Не успел.

– Того же самого, – глухо отозвался Медведь.

– Понятно, – сказал Душило, закрыв ногой мешок. – Так, Соловей, значит? На дубах сидел?

– На дубе.

– Одной заботой князю меньше, – кивнул Моровлянин. – Князю Мономаху, я говорю. Ростовская земля в его владении. А этот, – он пнул мешок, – залегал пути туда. Хотите добрый совет, храбры? Идите до Переяславля, там рядитесь в дружину Владимира Всеволодича. У киевского князя заботы нынче другие.

– Стольнокиевский князь – всей Руси держатель и сберегатель, – вдохновенно изрек Олекса, сдвинув брови, – покоряющий себе иные земли – какие миром, а какие мечом. Пошто срамишь его перед нами?

Душило на мгновение остолбенел, затем спросил:

– У вас в Ростовской земле все такие?

– Почти, – буравил его глазами попович.

– Это хорошо, – подумав, ответил боярин и пошел к своему коню. – Мне на тот берег. Вокруг неспокойно, половцы по земле рыщут. Лучше вам со мной идти. Здесь недалеко монастырь. Я оттуда кое-кого заберу и поеду обратно через Киев.

– А нам тоже в монастырь надо, – быстро сказал Олекса, кинув взгляд на Добрыню.

Медведь молча подвязывал к седлу дубину.

До монастыря на залесенной горе доехали, никого более не встретив. Казалось, земля замерла и притихла после недавнего содрогания от ужаса и плача о своих детях. Но покой ее был настороженным и чутким, готовым вновь перейти в стоны.

– В лесу прячутся люди, – повестил Добрыня, вслушиваясь в птичьи звоны.

В обители тоже искали убежища смерды из окрестных сел. С потухшими взглядами они бродили по двору, сидели под тыном, бабы и девки, сбившись в круг, не то пели тягуче, не то выли. Два чернеца обходили всех с мешками, совали каждому в руки кусок хлеба.

– Целы-здоровы, братия? – зычно вопросил Душило. На его голос отовсюду – из келий, амбаров, мыльни и хлебни – повысовывались иноки.

– Молитвами брата Нестора живы и целы, боярин, – ответили ему с поклоном. – Если б не он, шли бы мы сейчас с веревкой на шее в степи незнаемые, к сыроядцам поганым.

– А где ж сам он?

– Да в келейке своей, над пергаменом корпеет.