Пять синих слив

И еще я знаю теперь, ради кого ты утром и вечером, на коленях стоя перед иконами, возносила свои самые горячие молитвы…

Дедушка никаких СЛОВ не оставил. Он все упрятал в свою бороду. Дедушка не надеялся, что мы окажемся способными открыть и, главное, понять его тайну. И он оказался не так уж не прав. Хотя…

Все-таки пришла мне из Саранска, из грозной организации, бумага, и сообщается там вот что: «В соответствии с Федеральным законом от 2 мая 2006 года № 59-ФЗ „О порядке рассмотрения обращений граждан Российской Федерации“ сообщаем, что по архивному уголовному делу № 5889-с проходит Губернский Андриан Иванович, 1872 года рождения, уроженец села Лада Ромодановского района Мордовской АССР, бывший кулак-предприятчик.

Губернский Андриан Иванович осужден 25.04.1930 года тройкой при ПП ОГПУ по Средневолжскому краю по ст. 58–10, 58–11, 58–13 УК РФ к 5 годам заключения в исправительно-трудовом лагере…

Прокуратурой Мордовской АССР от 07 ноября 1989 г. Губернский Андриан Иванович реабилитирован.

…Для ознакомления с материалами архивного дела Губернского А. И. просим предоставить документы, подтверждающие Ваши родственные связи с ним.

Другими сведениями в отношении указанного лица не располагаем»…

Что касается документов – про это я уже рассказала. Что касается «других сведений в отношении указанного лица» – спасибо Надежде Павловне, она рассказала о нашем прадедушке гораздо больше.

Что же касается всего остального…

Когда наша мама прощалась с тетенькой, сестры договорились встретиться уже ТАМ.

Когда-нибудь ТАМ, на другом берегу вечности, встретимся мы все. И друг друга узнаем. И обнимемся.

И тогда вы расскажете все-все…

P. S. У этой истории было продолжение. Благодаря помощи хороших, ПОНИМАЮЩИХ людей, мне все-таки удалось посмотреть дело Андриана Ивановича Губернского. Оказалось, все имущество «кулака-предприятчика» составляло: «изба, крытая тесом, двор, амбар, 1 корова, 1 лошадь, 2 овцы, ? маслобойки», которую он держал совместно с братом. Вот она-то, эта маслобойка, и сыграла в его жизни (и жизни брата) роковую роль. Если сравнить ее с имуществом нынешних российских миллионеров-миллиардеров…

Я вышла из серьезного учреждения потрясенная. Что я могла сделать для своего прадеда еще? Только пойти в храм. И поставить свечку. И помолиться за упокой души раба Божия Андриана…

Я здесь и живой

Повесть

Такого еще не было – чтобы он так на нее кричал. Весь побелел, по телу словно судорога пробежала, только глаза закрыл еще плотнее. Про них-то он и кричал:

– На черта мне твое зрение? Видеть никого не хочу! Никого и ничего! Не на что смотреть стало!

«Твое зрение»… Если бы ее – было б легче. А то ведь сам слепнет…

Она поставила пузырек с каплями на журнальный столик – он давно уже «прописался» возле дивана, на котором спал муж (он – по одну сторону столика, она на своей кровати – по другую), и приказала себе: не заводись. Ну, накричал и накричал, значит, теперь и к этому привыкать надо. И что-то такое придумывать – чем бы его (да и себя) успокоить. Потому что если оба начнут кричать – один в девяносто, вторая в восемьдесят пять лет, – это уж и смех, и грех…

– Ладно, не хочешь – не надо. Но покушать-то не откажешься? Я тебе твою любимую кашку сварила – пшенную.

Капли прописала Вера Геннадиевна, поселковый глазной врач. Выписывала, на нее не глядя, хотя обычно охотно с Антониной Васильевной беседовала. А тут – глаз от бумажки не поднимет. Тоня поняла: значит, дела их совсем нехороши. Единственное, что сказала доктор: «Вам опять надо в областную больницу. Пусть еще раз на хороших аппаратах посмотрят». Ехать так ехать – согласилась она. Вот только выберут время…

– Нынче суббота. На рынок надо сходить. Давай-ка не задерживай, ешь.

Он, кажется, уже отошел от гнева. Сел на своем диване, взял в руку ложку.

– Ну вот и молодец. А то разбушевался. На кого это ты смотреть не хочешь – на меня, что ли?

– Прости, Тонь…

– Ладно уж… Ты ешь, чай тоже на столике стоит. А я пойду, пока творог да сметанку не разобрали. И дверь закрою на ключ.

Дверь она не просто закрыла, а – трижды повернула ручку, чтобы в этом убедиться. И потопала по своей окраинной улице в центр.

Утро было на редкость хорошим. Раннее солнышко еще не жгло, а только ласкало кожу. Листья растущих вдоль дороги пирамидальных тополей светились чистотой и свежестью, какие бывают только в начале лета. «О, даже ноги сегодня не болят», – удивленно отметила про себя Тоня. Хотя… болят, не болят – что это меняет? Топать, чтобы было что лопать, все равно надо.

Месяц назад она вот так же вышла из дома. И с той же целью – закупить на рынке продуктов. Только дверь на ключ не закрыла. До того злополучного дня она рассуждала так: муж, в войну – выносливая пехота, рост под два метра, косая сажень в плечах – становится совсем плох. На журнальном столике аппарат для измерения давления, таблетки и капли. Так что дверь лучше не закрывать: мало ли что может случиться, пока ее нет, а тут кто-нибудь придет да поможет.

Нынешним маем они впервые не пошли на поселковый митинг, посвященный Дню Победы. Не один ее муж такой: почти всех (а много ли их – всех-то?) оставшихся в живых ветеранов представители власти приходили поздравлять домой. Поздравили и Антона. Вручили красивую открытку, конвертик с денежкой. Сказали необходимые в таких случаях слова – и ушли. И они были даже рады, что поздравление не затянулось: давление у мужа резко скакало вверх даже от самого малого переживания. А тут – война…

Дорогой для них день они отметили вдвоем: в обед она накрыла праздничный стол, поставила посередине бутылку «Монастырской избы». Кстати позвонили дети и внуки, и раздухарившийся после их поздравлений супруг отважился на вопрос:

– Что – беленькой разве не нальешь? Не полагается разве победителю?

– Ладно уж, – смилостивилась она. – Ради Победы…

И просидели до вечера. И вспоминали, как ни странно, не войну, а – как познакомились. Как все у них с Антоном начиналось.

…Тогда с ее улицы до центра поселка ходил автобус – маленький такой, побитый временем пазик. Прибежала Тоня на остановку (в молодости она чаще всего не ходила, а именно что бегала – как девчонка), а та – пуста. Высоченного роста мужчина (он один и стоял на остановке) счел необходимым подтвердить:

– Только что посмотрел автобусу вслед.

Она сердито нахмурила брови: а то сама не вижу; не хватало еще, чтобы стал навязываться со знакомством…

Сердитые брови незамеченными не остались, и все же незнакомец сделал еще одну попытку завязать разговор:

– А где вы работаете?

«Так я тебе и сказала», – все еще не могла унять раздражения она. Но не отвечать совсем было невежливо и глупо, и она сочинила на ходу:

– На сахарном заводе, конечно. У нас все там работают.

Незнакомец посмотрел на нее долгим взглядом и вдруг уверенно сказал:

– Вы – учительница.

– …Ну вот скажи – как ты угадал? – спрашивала вчера мужа теперешняя Тоня.

– Это было нетрудно: такие сердитые бровки бывают только у учительниц, когда их огорчают ученики. Ну и, скрывать не стану: интеллект. На твоем лице я увидел признаки интеллекта.

– Признаки… Всего лишь признаки, – ядовито заметила она.

– Тонь, не сердись. Давай лучше вспомним, что было дальше.

…Дальше начали подходить люди, и в очередной автобус народу набилось, как селедки в бочку, и всю дорогу (так почему-то само собой получилось) им пришлось стоять рядом; она, маломерка, едва доставала макушкой головы ему до подбородка, и, когда он опять попытался завязать разговор, ее ответы не всегда достигали его уха, и ему приходилось наклоняться к ней, как к ребенку. В какой-то момент она заметила: из левого рукава у него выглядывает не рука – кожаная перчатка. Протез. Но ни жалости, ни снисхождения к попутчику она не испытала – все мужики воевали, у всех война что-то или кого-то отняла. У нее, например, детство.

…– Тоня, вставай, отец приехал!