Книга ошибок для испаноговорящих. Записки из тропического далека

В самой России выросли новые поколения российских граждан, более приспособленных к рынку, в том числе, современного зарубежья. Они так же формируют смешанные браки, и результаты их совместной деятельности, в отличие от советского поколения, оказываются более жизнеспособными.

Открылось, наконец, новое российское посольство, строившееся много лет подряд в том же районе, где расположена русская православная церковь. Строилось оно так долго, что сотрудники посольства – а они сменяются каждые несколько лет и, похоже, не заглядывают в посольский архив – дважды закладывали первый камень строительства с разницей в десять лет, вызвав смех среди соотечественников-старожилов.

Теперь это целый посольский городок на холме с жилым корпусом для сотрудников, с бассейном, с просторной площадью перед корпусом посольства, с отдельным крылом для консульства и воротами для посетителей. Правда, некоторые архитектурные решения в процессе затянувшейся стройки морально устарели: приемный зал, расположенный на втором этаже, настолько мал, что не вмещает и половины положенных гостей, создавая головоломку при утверждении списка приглашенных … лифта нет, а туалетные комнаты находятся на первом этаже, затрудняя передвижение гостей в возрасте и с ограниченными возможностями.

Но все эти недочеты охотно прощаются и находят решение при дружелюбном отношении государственных мужей к своим согражданам, проживающим на перешейке.

Церковный приход, волею московской Патриархии сменивший за прошедшие годы с десяток настоятелей, занят строительством первого в регионе русского православного храма. Соотечественники – установкой памятника героям Великой Победы при поддержке местных властей, выделивших под него участок на набережной – рядом с памятниками других землячеств в этой дружелюбной многонациональной стране…

Мир стал един, многоязычен, планетарен. Мои друзья, ученики и коллеги, как и мы сами – все родом из разных стран и ведут жизнь на два, а то и на три государства. Наши выросшие дети с легкостью перебираются учиться и жить в соседние страны Америки, в страны Европы, в Россию – и снова наши семьи оказываются разделенными океаном, который стал неизбежным пейзажем современной цивилизации. Новые технологии средств связи делают путешественников бесстрашными перед расстояниями, которые прежде повергали в отчаяние наших родителей – континенты и океаны встречаются в вотсапах и социальных сетях. Постоянная связь с близкими, даже на расстоянии – не это ли вносит уверенность в нашу жизнь? Не это ли укрощает превратности судьбы?..

Послесловие.

Благодарю всех, кто подарил мне художественный образ для персонажей этой книги. Не сочтите, что я описала кого-то конкретно – такого не бывает в мире искусства. Живые люди случайным жестом, словом, поступком порождают образ-иллюстрацию к идее будущего произведения, зреющего в голове автора. В моей же кружит тема: человеческая жизнь как дисгармония абсурда в гармонии Вселенной.

Однажды мне передали разговор, предметом которого я стала – произошедший за праздничным столом в нашей церкви.

– Она ненавидит Россию!– воскликнул посольский работник, с которым я проработала с полгода в мире и дружбе, как мне казалось, и даже подарила ему свою картину с выставки.

Святой отец опешил, что задержало его ответ на несколько секунд дольше, чем требует беседа.

– Творческие люди ранимы,– пролепетал батюшка все еще растерянно, но, уже придя в себя, увереннее добавил:

– Видимо, просто болезненно воспринимает непривлекательную действительность.

Хочется верить, что превратное толкование обойдет стороной эту книгу и мой читатель будет на стороне отца церкви, чью защиту от абсурда вспоминаю с благодарностью.

Панама, Москва, 1995–2013, 2020 гг.

2. За броней твоего сострадания.

Когда на заходе солнца столица плавится от пекла, пота прохожих, духоты, лучи пробиваются сквозь тучи пучками и городская гора дрожит расплывчатыми очертаниями в сером мареве, застилающем город, изнемогающий за день от радиации, – злоба поднимается в сопротивляющейся зною душе, «Хобар!», – кричу я яростно в телефон, и вот уже жучок машины мчится, разрывая стоячий воздух, по бесконечному шоссе навстречу заходящему солнцу над Больничным Комплексом, где я злобно мечусь взаперти больничного коридора, и вместе с машиной в город приходит дождь, сначала капли, все чаще и чаще, и вот проливается ливень, смывающий вечернее марево с пальм, дальних сизых хребтов и близкого холма горы, с петляющего шоссе и больничной крыши под моим окном, откуда я вижу, как машина выруливает под козырек Комплекса, грузный врач хлопает дверцей и теряется в главном входе, у него дежурство, – и моя злоба смывается постепенно вместе с мучительным маревом, промывается воздух и в прозрачной послеливневой голубизне расстилается под больничным этажом четко очерченный город.

Меня ужаснуло это лицо, увиденное впервые, изрытое буграми бывших фурункулов. «Как он живет с таким лицом». Хотя для здешнего климата не редкость подобный недуг.

Помню, поздним вечером он быстро вошел в палату и назвал меня по имени. В тот неурочный час я уже не ждала визитов, тем более незнакомых врачей. Заведующий хирургическим персоналом доктор Хобар пришел оповестить меня о переводе в хирургическое отделение.

Обратив внимание на мой давний шрам от аппендицита, он единственный из врачей не уточнил его происхождения.

– Очень хорошо сделано,– заметил он.

– Откуда вы знаете?

– Вижу по шву.

Помню, как равнодушно я поддерживала разговор – новый доктор не произвел на меня впечатления, хотя его замечание заставило меня подумать, что, вероятно, он неплохой хирург.

Ему повезло застать меня: в тот вечер я собиралась домой, но задержалась из-за утреннего исследования. Так я ему и объяснила. Он не ожидал, что мне дали временный выход и заколебался:

– Зачем?

– Хочу побыть с детьми перед операцией, – я не поняла, почему это его беспокоит.

Он задумался и, наконец, согласился:

– Но вернуться вам нужно в воскресенье. В понедельник в семь утра я должен видеть вас на месте, иначе вы можете не попасть в план операций на вторник.

Меня расстроило, что остается мало времени побыть с детьми, но выбирать не приходилось:

– Разумеется.

Он внимательно посмотрел на меня. Потом я узнала эту манеру внимательно смотреть на собеседника и говорить размеренно и без улыбки, что так нехарактерно для улыбчивых местных жителей.

– Я рад, что вы меня понимаете.– И значительно добавил что-то по-английски, однако встретил только мой растерянный взгляд. Тут он окончательно мне не понравился. «Не хотела бы, чтоб меня оперировал этот пижон»,– неожиданно подумала я, ощущая недоверие к этому врачу. Мне еще пришлось бежать за ним следом, потому что я забыла спросить главное – в какое отделение мне возвращаться. Хромая и теряя тапочки с больных ног, я догнала его у дежурного поста, где он записывал свой визит в мою карту. Задрав голову до отказа, я отдавала себе отчет, что он слишком высок для меня, и рядом с чужой грузной фигурой чувствовала свой мелкий рост, невзрачную худобу и под внимательным взглядом неприличную неодетость больной. Однако не стала придавать этому никакого значения и забыла о том его визите начисто.

Тропический рабочий день начинается рано, подчиняясь стремительному рассвету. Всего час дает природа от первого луча до утреннего зноя, с шести до семи утра, чтобы добраться до работы и укрыться в больничных залах. Ранняя прохлада, когда машина мчится по еще не перегруженному шоссе, бегущие за окном белые особнячки в буйных цветах, еще свежий воздух врывается в окна машины, отрезвляя голову, треплет полупросохшие после предрассветного душа волосы, утренняя мелодия по радио, наслаждение скоростью. Из-за холмов появляются здания Университета, разбросанные по их склонам и соединенные крытыми галереями лестниц и переходов, спасающих от ливней. За кронами взлетает Городской Больничный Комплекс. Два главных центра столицы, притулившиеся бок о бок.

Вот и конец утренней гонке по шоссе, ликованию свободы – короткая разрядка перед рабочим днем, – чтобы без десяти семь припарковаться поближе к входным дверям и желательно в тени, протолкаться в переполненном лифте под утренние приветствия коллег, отстоять на «пятиминутке»: халат, информация за прошедшие сутки, завтрашняя лекция, программа по отделению на сегодня, – утренний обход по залу, где тебя уже ждут, где с момента твоего появления от кровати к кровати прокатывается ежедневное утреннее эхо:

– Доброе утро, доктор.

Меня предупредили, что в хирургическом отделении стоит мороз, ибо кондиционер работает безжалостно.

Когда в воскресенье я поднялась в отделение с сумкой теплого белья, пробегающий мимо врач поинтересовался, не возникло ли затруднений при моей регистрации. Помню, мне пришлось напрячься, чтобы вспомнить его вечерний визит. Мне не хотелось разговаривать, и я только отрицательно качнула головой, хотя на самом деле из-за его забывчивости меня два лишних часа продержали в приемной.

На следующий день в теплой пижаме я сидела на высокой больничной кровати, по-восточному сложив ноги, в палате из шести женщин: нас всех готовили к операциям назавтра,– когда вошло трое врачей. Хобара на этот раз я узнала сразу, второго практиканта тоже – накануне он уже задавал мне вопросы, третий – незнакомый здоровяк с пронзительно белой кожей и прозрачно голубыми глазами на мордатом и дерзком лице.

Они устроились верхом на стульях у моей кровати. Хобар экзаменовал практиканта по моей болезни. Я слушала из интереса к своей будущей операции. Здоровяк в беседе не участвовал, только несколько раз вежливо улыбнулся. Видно было, что все это мало его интересует, и к тому же он спешил, потому что по окончании беседы стремительно вышел первым.

Сколько раз после этого я видела его шагающим в том же самом направлении по коридору; он одинаково стремительно двигал свое плотное тело, чуть покачиваясь сбоку набок, похожий на быка, молодой, резкий, даже грубый, но неизменно по-местному приветливый, мой будущий хирург – ассистент Алонсо.

Но пока я не поняла, зачем он вообще приходил. Так что назавтра, когда он появился в предоперационном зале, где нас человек двадцать женщин изнемогало от ожидания, проводя в очереди на операцию один за другим утренние часы,– я с трудом узнала его, скорее похожего на мясника в своей зелено-голубой хирургической форме с шапочкой и маской, бодрый, возбужденный – видимо, от операционного стола, пришел он за мной, за следующей:

– Готова? Поехали!

И пока толкал мою кровать-каталку, шутил с медсестрами, которые ужасались его ледяным рукам и морозу в операционной:

– Холодные руки? Зато сердце кипит! Мороз? Это чтобы не заснуть во время операции! – и вдруг заглянул мне в лицо, и для меня неожиданно прозвучало его пристально-сочувственное:

– Ты что, боишься? Спокойно.

Я не ожидала, что этот мясник в этой перепалке с медсестрами, в этом балагане между операциями заметит состояние того тела, что везет на каталке. К тому же я не знала, какое отношение он имеет ко мне, и сочла его в лучшем случае извозчиком при хирургах.

В маленькой комнате, оборудованной аппаратурой, я лежала одна на предельно узком столе, не понимая, где нахожусь – в операционной или же еще в предоперационной, – когда вошел анестезиолог.

Я не видела лица этого врача. Только глаза и голос. Я с жадностью вглядывалась в глаза, пытаясь восстановить лицо, но где там, маска скрывала его полностью. Глаза ровно серые, веки круглые, мешки под глазами. Он не отрывался от моего взгляда, но видел движение моих рук, замечал дыхание, положение тела и говорил, говорил, сначала только говорил:

– Мое имя доктор Ронг. Обычно перед операцией хирурги знакомятся с историей болезни, однако сегодня из-за перегруженности плана никто этого сделать не успел.