Ловец заблудших душ

Тень ягуара зашевелилась на стене, зацепила выпущенными когтями тень Алекса, растопырившуюся на полу, подтянула её к своему носу, старательно обнюхала и лизнула.

– Ты меня на вкус пробуешь? – ухмыльнулся Алекс. – Или выказываешь благосклонность?

– Всего понемножку, – улыбнулась зеленоглазая ведьма, играя с цветком. – Пока не куснёшь – не узнаешь о цвете крови. Не распробуешь, разве захочешь быть рядом?

Она провела пальцами по подбородку Алекса, заставляя его откинуть голову на спинку дивана. Кадык на его шее напрягся и выпятился сильнее обычного. Литта положила на него ладонь, вызывая в глотке жжение, которое поднялось вверх и ударилось о нёбо, словно о своды средневекового замка.

– Какое странное ощущение, – хрипло проговорил он, – будто во рту всё распирает.

Жжение усилилось, и Алекс схватил свою мучительницу за руку.

– Тише, дружок, тише, – мурлыкнула она. – Я могу с лёгкостью выдрать тебе глотку, но не сделаю этого. Поскольку… поскольку ты ещё не все двери открыл! Прогуляемся?

Алекс с ужасом понял, что тьма рыкающе завладевает его сознанием, чтобы бросить тварью дрожащей на свинцовый пол, похожий на обшивку груза 200.

– Девять жизней! – пропел голос Фелитты. – Столько раз мы с тобой сталкивались в прошлом. Пришло время вспомнить.

– Изгоняешься ты, Велеслав, из дома своего, от любого порога городища, от пира и от тризны, от матери, родившей тебя, и от той, что принесла бы детей тебе. Нет на тебе больше оберегов предков и защиты ратной! Иди прочь, лихоимец, отрешившийся от богов, от их гнева и милости! От этого дня и поныне твоё имя под запретом. Ни одно дитя не получит его, ни одна жёнка не позовёт, ни один воин не признает родным.

Волхв полоснул юношу по правой руке ножом, собрал в миску кровь, смешал с молоком и дал выпить грязной, тощей псице.

– Теперь ты чужой. Никогда не рождался здесь и никогда не упокоишься среди своих.

Ратники вытолкали Велеслава за ограду и закрыли на засовы ворота. До зимы ещё было далеко, но осень уже запирала лужи заморозками по ночам, кричала вещуном-филином и зажигала в торфяниках огни для бесприютных душ.

«Изгой, – подумал Велеслав. – Всё ж таки удалось Палёному Стригору отобрать у меня любимую! Купить не сумел ни меня, ни её, сломать не получилось в честной схватке, так волхва натравил. Раззвонил, будто я супротив богов балакаю, желаю святилище осквернить обрядами мерзкими, которые в ходу у инородцев. А я всего-навсего обмолвился однажды, что богам не нужны наши кумирни, потому как считают они себя Старшими, а не Владыками. Первыми среди равных, мудрыми среди умных, зоркими среди видящих, отважными среди смелых, даровитыми среди умелых, празднующими жизнь среди тех, кто просто жизни радуется. Вот пройдёт ещё множество вёсен, а люди наверняка будут продолжать приносить жертвы да выпрашивать, взваливать на богов своё ярмо да избавляться от инакомыслящих».

Он перевязал ладонь тряпицей, оторванной от низа рубахи, запахнул овчинный полушубок и побрёл к роще, где уже давно вырыл землянку и припас в ней еды на первое время.

«Выжить-то я всяко смогу, – он огладил русую молодую бородку. – Чай, не лаптем шит. Всё умею, благо в роду нашем косоруких никогда не водилось. Да знаю, что задержаться мне здесь надолго не дадут. Я ж для них, как сорина в глазу, правдой своей колю да надоедаю. А посему надо бы лыжи вострить куда подальше: хошь к мирянам, хошь за море, хошь в дебри к зверью».

Разжёг в очажке огонь, закутался в одеяло и стал жевать ломоть ржаного хлеба. Перед глазами встала, будто и впрямь рядом с ним была, Пенежа, та, что стала его первой женщиной, та, что любила его больше отца-матери, та, что обрюхатела от него. Её голос мягко коснулся его памяти:

– А животок-то пока мал! Даже старуха Каплиха не распознала, по всем домам весть не растащила. Вот поженимся под листопад, а дитятко к черёмухову цветению на свет и заявится. Чую, что сынок будет. Огненный пёс мне недаром снится.

Её образ растаял, но желание уйти из родных мест вместе с нею окрепло. Велеслав, зная о способности любимой ощущать тех, кто о ней думает, успокоил сумбур своих мыслей и отправил Пенеже послание – незримое, не писанное на куске бересты, которое не прочтёт никто, кроме внучки обавницы Вилхлы.

Он подстрелил глухаря и зажарил на угольях его тушку; засунул в мешок берёзовый туесок, миску и ложку; припрятал лоскуток с землёй от завалинки – последний дар матери и стал дожидаться ночи.

Ночь выдалась звёздная, яркоглазая. Небесная Лосиха стояла высоко, позволяя Лосёнку сосать густое молоко. Лес подрагивал в темноте густо-зелёной листвой, которая ещё не окрасилась луковой шелухой. В глубине чащобы подвывал бирюк – одинокий волк, ещё не потерявший надежду обрести пару. Молодые рябчики вспорхнули на ветки клёна и затаились до рассвета. В траве шуршала мышь, затаскивающая в норку клочья белого мха. Тявкнула лисица, пересекла полянку длиннохвостой тенью, и снова всё замерло. Обострённый слух охотника уловил лёгкие шаги, шорох ткани и нежный перезвон колокольчиков. Велеслав помнил, что Пенежа никогда не снимает предсмертный дар своей бабки – пять серебряных колокольчиков, доставшихся той от восточного купца. Невеста как-то обмолвилась, что Вилхла уберегла иноземца от татей, а тот оставил ей на память амулет со своей родины.

– Как ты, сердце моё? – приглушённо сказала Пенежа, прижавшись головой к плечу Велеслава.

Тот отметил в мыслях, что она не назвала его, как прежде, суженым.

– А что я? – ответил. – Живу-хлеб жую.

– Что решил?

– От тебя зависит, – буркнул он, заметив, что она отстраняется. – Со мной пойдёшь, так можно к мирянам в Колочьем бору пристроиться. Они хоть и не изгои, да сами верви давно оборвали, чтобы жить по своему разумению. А ежели здесь останешься, женой Палёного, то я лучше на Руян или подальше отправлюсь. Варяги у себя молодых да сильных привечают. Стану по морю на лодье ходить, прибрежных дураков грабить.

Пенежа всмотрелась в его лицо, усмехнулась и выдала:

– А ступай к бродягам морским! Тут тебе делать нечего.

Она зажмурилась:

– Пока нечего. Живи так, как сложится, только опасайся брать в руки красный яхонт; брать в жёны черноглазую; да брать клятву у того, кого спас. А как минет срок в тринадцать вёсен, вернёшься ко мне.

Велеслав угрюмо насупился:

– Вот ещё! За каким лешим мне вертаться к чужой жёнке, поистасканной да старой? Неужто себе бабу не найду – гладкую, молодую, ласковую?

– Будут у тебя бабы, а жены и семьи не обретёшь, – улыбнулась Пенежа. – Почто нам словами кидаться, как репьём? Найдёшь меня САМ.

Она поклонилась ему до земли и пошла в темноту легко и почти неслышно.

Тринадцать лет. От проклятой осени – на службу к варягам. Драккары, пьющие морскую воду и кровь полоняников[7 - Полоняник – пленник (устар.).]. Меч, доставшийся в наследство от ярла[8 - Ярл – высшее сословие в средневековой Скандинавии.] Хартига, принявшего Велеслава в сыновья. Так изгой-славянин, выброшенный в юности из-за высокого тына, окончательно потерял своё имя, став Яаарвиком по прозванию Молчун. На исходе тринадцатого года, когда товарищи предлагали в очередной раз навестить саамов, он внезапно забеспокоился, перестал спать и заметался по дому, словно зверь, почуявший запах течки.

– Пора! – билось в его висках. – Не то опоздаешь.

Драккары доставили его к балтийским славянам, оттуда он конно добрался до мест, которые перестали быть родными. Многое изменилось. Городище разрослось. Во главе старейшин стоял Стригор-Калита. Приезжего никто не опознал. Да и как узнаешь в рослом, осанистом и богатом чужаке юнца, у которого не было ничего, кроме овчинного полушубка! Шрам от меча пересекал его левую бровь, кривил щёку и задирал вверх уголок рта, создавая впечатление, что человек глумится над окружающими. Миновал день, и ввечеру он столкнулся на улице с женщиной, немного раздобревшей телесами, раздобывшей у времени прядь седых волос и морщинки возле глаз. Но лёгкость движений и сопутствующий звон колокольчиков подсказали Яаарвику истину.

– Пе-не-жа, – с характерным скандинавским акцентом прошептал он.

– Вот ты и вернулся, моё сердце, – отозвалась бывшая его невеста, нынешняя жена главы старейшин, мать Изяслава-Лиса. – Не время нам зубоскалить да вспоминать былое. Этой ночью приведи трёх коней к той рощице, где мы встретились в последний раз.

– Трёх? – удивился варяг.

– Для трёх седалищ одного коня будет маловато. Сын, твой сын, должен уехать, а не то волхвы да старейшины принесут его этой зимой в жертву Морене, чтобы защитить остальных от чёрной болезни. Калите он так и не стал родным, хотя других детей я ему не дала.

Она отвернулась, и тогда Велеслав обхватил её за плечи и прижал к себе, закрыв солидной бородой белую прядь в волосах женщины.

– Я буду ждать.

Когда луна расплылась в небесах комком коровьего масла, возле обвалившейся землянки топтались кони с поклажей и маялся от неизвестности человек. Вдали ударило било, загудело, созывая и поднимая тревогу. Велеслав бросился на шум и столкнулся с Пенежей, за которой следовал русоволосый отрок.

– Бегите, – крикнула женщина, подталкивая сына к настоящему отцу. – Беги…

Стрела вылетела из темноты и вонзилась ей под левую лопатку. Пенежа зашаталась, колени её подогнулись, и она упала.

– Сердце моё, – прошептала она, сдёргивая с шеи бусы с колокольчиками. – Сохрани.

Её глаза остановились.

– Потом будем горевать! – крикнул владелец драккара «Яростный», выхватил амулет Вилхлы, подсадил сына в седло, вскочил сам, и они – вдвоём – навсегда оставили русскую землю.

Прошло ещё двенадцать лет. Яаарвик остепенился, женил сына на белокосой Нильте из рода своего побратима Рыжего Фарольга, выстроил ещё пять драккаров, которые увеличивали его богатство и разоряли хитроумных кельтов. Настала очередная осень, залившая дождями, как слезами троллихи, ельники и огромные валуны, заросшие лишайниками. Ярл велел приготовить жареную рыбу, до которой был большой охотник. Черноглазая рабыня поставила перед ним тарель и грохнула здоровенной кружкой с пивом.