Собачелла

Я таким быть не хотел! Это я знал твердо. Наверное, потому, что понимал, внутри меня тоже живет вот такой Петюня, и боялся выпустить его наружу. Дворовая жизнь сурова. Хочешь, чтобы тебя уважали, держись до последнего. Стоит только дать слабину – не простят, затюкают. Я не любил разборки. Каждый раз, когда приходилось отстаивать себя или друзей, во мне что-то предательски сжималось, съеживалось до размера какого-нибудь насекомого – комара или осы, которых, маленьких и жалких, можно было прихлопнуть одной рукой. Но я не показывал виду. Наоборот, чтобы заглушить в себе это отвратительное чувство, ошалело влезал во все драки и дворовые потасовки. У осы было жало. И в случае опасности она нападала.

Но то были, скорее, детские шалости. Никто никого не бил всерьез. А теперь, столкнувшись нос к носу с реальной опасностью, мой Петюня дал о себе знать. Перетрусил я страшно. Даже заикаться стал. До того самого момента, как этот коренастый назвал меня ботаном. Покорно кивнуть и уползти с позором в сторону означало спастись, но навсегда стать Петюней. Я обязан был ответить! Выпустить жало.

Руки мои в тот момент висели плетьми, ими я управлять не мог. Поэтому набрал побольше слюны и смачно плюнул обидчику в лицо. Не знаю, откуда смелость взялась. Он заревел как бешеный бык, швырнул меня на бетонную плиту, и тут началось… Я мало что понимал. На одном из нападавших были резиновые сапоги. На втором ботинки. Черные, с толстыми металлическими крючками. Ими прилетало больнее всего. Сопротивляться больше не имело смысла. Я лежал на ступеньках и ждал, когда все закончится.

* * *

Дыхание… Частое и прерывистое. Что-то холодное и влажное уткнулось мне в руку. Всполохи прояснявшегося сознания подсказывали, что меня кто-то обнюхивает. Животное. Я не видел его, глаза были залеплены чем-то противным и не открывались, но кожей я ощущал, как щетинистые усы щекотали ладонь. Крыса! Фу… Я резко дернулся и сел. Зверь с писком попятился назад. По крайней мере, мне показалось, что он ретировался. Разлепить веки удалось с трудом. Я сидел один на бетонной плите около чужого подъезда. Рядом растоптанные вещи, клочки бумаги и небольшая бурая лужица. Кровь. Моя кровь. От этой мысли передернуло. Крови я боялся до обморока. Голова гудела, ноги и руки ныли и отказывались слушаться. Будто меня каток переехал. Моих обидчиков уже не было. «Гады! – мелькнуло в голове. – Двое на одного!» Внутри все клокотало от возмущения и обиды, но я был горд собой. Не сдался. Не превратился в Петюню и ботана, но, наверное, со стороны сейчас выглядел весьма жалко.

Я попытался встать, но меня шатнуло обратно. На четвереньки. Уже что-то. Так хоть ползти можно до ближайшей лавочки. Вот только передохну. Глаза закрылись сами собой. И тут я вновь услышал, как кто-то дышит рядом. Фырчит и немного поскуливает. Через секунду мокрый шершавый язык скользнул по моей щеке.

– Булька, куда ты меня притащила, зараза? О божечки! Дюшка!

Перед моим лицом появились чьи-то ноги. Это была Собачелла. Я узнал ее по голосу, а еще по ботинкам. Тяжелым, мужским, стоптанным со всех возможных сторон, суровым, как она сама. С ней была Булька – мелкий волосатый клубок с выпученными глазами. Какая-то дикая помесь разных пород. Ее знал весь двор. С ней Собачелла гуляла чаще всего. Булька была собакой доброй, навязчивой и говорливой. Но сейчас она, как ни странно, молчала. Жалобно поскуливала и суетливо бегала рядом.

Я, наверное, впервые так обрадовался соседке. Даже попытался улыбнуться. Пусть лучше она меня в таком виде застанет, чем мама или кто-то из одноклассников. Собачелла, конечно, не подарок. Но одно я знал точно – секреты она хранить умеет. А еще – причитать не станет и не посмеется, как некоторые, над моим положением.

– Эка тебя угораздило! Ну вставай, ушибленный. Теперь тебе уж точно это прозвище подходит.

Собачелла взвалила меня на себя, хоть я и пытался сопротивляться. И мы пошли. Медленно, вяло, с остановками. Надо было добраться до дома. Всю дорогу Собачелла что-то говорила, о чем-то спрашивала. Я хоть и был в невменяемом состоянии, но искренне этому удивился. Обычно от нее и десяти слов не добьешься. Только рявкает.

– Булька тебя учуяла. Мы так-то по соседнему проулку шли, по делам. Она рванула сюда, во дворы. Я уж подумала, опять пошла помойки обнюхивать. Жрет что попало, потом по несколько дней лежит, лапу поднять не может. Эй, ты чего совсем-то ноги не передвигаешь? Думаешь, я тебя на себе тащить буду? Ну вот… Другое дело. Не раскисай. Нечего. Со всеми бывает. И не так метелят. А ты, кстати, как вляпался-то вообще? Ладно, не отвечай. Вижу, что трудно. Мычи только иногда, чтобы я видела, что ты в сознании. Вообще бы тебя в больничку надо. Но это с матерью. Пусть сама решает. Мне эти заморочки не нужны. И так вон тащу тебя. Слушай, да ты никак с Заболоцким встретился? Местный тут паренек такой, блатной весь. От горшка три вершка, а самому лет тринадцать. Лупит всех вместе со своими дружками. Мозгов нет, а самооценку поднимать как-то надо. Ничего. Подлечишься и за себя ответишь. Обязательно надо таких на место ставить. Мать будет уговаривать в милицию пойти, не вздумай. Сам свои проблемы решай. Не сможешь – тухляк ты, а не мужик. Кулаки не выросли, мозгами дави. Они у тебя на месте. Хоть раз слабость свою покажешь, заклюют. И не только Заболоцкий с прихвостнями. Все остальные. Да и сам к себе уважение потеряешь. А это знаешь как страшно… – Собачелла тяжело вздохнула. – …Когда сам себя не уважаешь. Пришли. Сползай, ушибленный. Давай-ка ко мне пока. Я тебя хоть в божеский вид приведу. А то заявишься домой таким страшилищем, мать не узнает. Переживать будет. Что головой машешь? Напугаешь ее до смерти. Давай уж не только о себе думай. О других тоже заботиться надо. А то выросли… эгоисты.

* * *

Оказывается, к запаху можно привыкнуть. Когда я в третий раз переступил порог квартиры Собачеллы, меня уже не воротило от вони. Да и не до того мне было. Соседка, видимо, прониклась моим бедственным положением: открыла гостиную, уложила меня на диван и шикнула на собак, чтобы не мешали. Те послушались. Все! Без исключения! Даже суетливая Булька улеглась около стены рядом с другими обитателями этого дома. Сколько их было? Восемь, десять… Посчитать так и не удалось. Глаз болел и начал заплывать, но мне было жутко интересно. Поэтому, пока Собачелла ходила за зеленкой и другими примочками, я пытался рассмотреть собак. Точнее, мы с ними разглядывали друг друга. Я их, они меня. Псы были разные. В основном, конечно, дворняжки. Коричневые с белыми пятнами. Белые с черными пятнами. Рыжие, серые, лохматые, гладкошерстные, щенки и взрослые собаки. Больше всего меня удивило, что среди них были и породистые. Четыре немецких овчарки с седыми мордами и проплешинами на боках. Откуда они здесь? Такие, наверное, когда-то в выставках участвовали, медали получали. Красавцы. Я был как-то на собачьей выставке, знаю. После этого год выпрашивал у родителей собаку. Мечтал, как гордо буду выхаживать с ней по двору, а она, большая и гладкая, будет позвякивать медалями и во всем меня слушаться. Мечта разбилась о папино строгое «нет». Даже хомяка или кошку завести не разрешили. Никакой живности. А тут вот их сколько! Лежат, следят за каждым моим движением. Строго, но незлобно. Даже с жалостью. Как будто все понимают.

Вошедшую в комнату хозяйку псы встретили так, словно не видели сто лет. Вилянием хвостов и радостными мордами. Но Собачелла снова приказала им лечь. Те послушались, и она взялась за меня. «Сядь, встань, сними, повернись…» Командовала как хотела. Даже обидно стало. Собака я ей, что ли? Приходилось терпеть. И не зря. Собачелла меня подлатала как надо. Вычистила штаны и куртку, постирала и высушила футболку, натерла какими-то вонючими мазями проступающие синяки, залепила ссадину под глазом. Наверное, только поэтому у мамы не случился сердечный приступ, когда я вечером тихонько, бочком попытался проскочить от входной двери в свою комнату. На самом пороге я был, конечно же, остановлен, рассмотрен, отруган, обцелован и отправлен ужинать.

Есть не хотелось. Болела голова, и все время тошнило. Сотряс я все-таки заработал. Мама поохала-поахала и на следующий день повела меня к врачу. Оттуда я вернулся только через десять дней.

Никогда не любил больницы. Это просто какое-то адское испытание. Скука смертная. Часами валяешься на кровати, смотришь в потолок и ничего не делаешь. Бегать по коридорам нельзя, в спортзал, который находился в подвале больницы, ходить нельзя, читать и смотреть телевизор тоже. На улице показываться вообще строго-настрого запрещено. «У тебя же сотрясение! Полный покой», – раз по сто на дню повторяла медсестра. Будто я успевал за это время забыть про свой диагноз.

Но были и плюсы. Я не ходил в школу! Что может быть приятнее, чем валяться в постели, когда другие зубрят алгебру и пишут километровые диктанты. Пару раз ко мне забегал Славка. Рассказывал про школьные дела, про шухер, который устроила во дворе моя мама, пытаясь выяснить, кто меня избил. В версию со случайным падением она, конечно же, не поверила. Но и правды выведать ей не удалось. А вот Славке я рассказал все. В подробностях! Ведь он был моим лучшим другом. Про Заболоцкого знали и во дворе. Но Славка представит все так, будто это была драка, а не просто вдалбливание меня в асфальт.

А еще за эти дни я придумал, как отомстить своим обидчикам.

Спустя несколько дней после выхода из больницы мы со Славкой поймали Заболоцкого в подъезде и устроили ему темную – специально выбили ради этого все лампочки, запаслись бабушкиной старой наволочкой, которую потом накинули на голову Заболоцкому. Проделывали мы все это вдвоем, как он с приятелем пару недель назад. Немного помутузили, потом вылили на голову бидон молока. Заболоцкий как раз возвращался от продавщицы тети Тани, и молоко было у него с собой. Он вопил как резаный и выглядел не таким уж и крутым, каким был во дворе при своих друзьях. Мне он даже показался жалким.

Все это мы провернули молча, боялись себя выдать. Признаюсь, это была трусость, ведь мы прекрасно понимали, что будет, если правда раскроется. Заболоцкий и его шайка не простят! И будут мстить. Поэтому, оставив грязного и мокрого врага на ступеньках лестничной клетки, мы со Славкой тайными тропами побежали в свой двор, по кустам перебрались через детскую площадку, чтобы нас, липких от молока и взбудораженных битвой, никто не заметил, и отправились ко мне – приводить себя в порядок и обсуждать произошедшее. Потом мы долго обходили стороной район обитания Заболоцкого и компании.

Нас он все же вычислил. Но гораздо позже.

* * *

– Ребята, перерыв. Аккумулятор разрядился. Сейчас поменяю. Погуляйте пока.

Оператор выключил камеру и принялся рыться в громадном чемодане с техникой. Журналистка громко фыркнула, кивнула «герою» – Андрею Колганову и зло зашептала в ухо оператора:

– Раньше не мог подготовиться? Теперь точно здесь до утра торчать.

Ее коллега недовольно отмахнулся и продолжил заниматься своим делом.

– Раз перерыв, приглашаю всех в дом, пообедать. Проголодались с дороги, наверное. От города до нас далековато. Сейчас Тоня – жена моя – накроет на стол.

Андрей поднялся с лавки. Осветитель, обрадованный таким предложением, бодро шагнул по направлению к дому, за ним засеменил водитель съемочной группы.

– Управлюсь и тоже подойду, – отозвался оператор.

– А вы? – Андрей улыбнулся журналистке, которая с надменным видом стояла около оборудования и, похоже, идти никуда не собиралась.

Девушка покачала головой, вытащила из сумки бутылку с йогуртом:

– Спасибо. Все свое.

Оставшись одна, она присела на лавочку и тихо выругалась.

Застряли. В этой чертовой глуши. И похоже, до завтра. Угораздило же ее попасть в эту богом забытую деревню. Как там она называется? Перелуки? Хотя чему удивляться? С ней всегда так. Именно ее шеф-редактор отправляет на самые «тухлые» съемки. И это в то время, когда другие делают крутые материалы: встречаются со звездами, снимают Олимпиады или какой-нибудь экшен. А у нее собачки… Бред!

Девушка закрыла глаза и представила, как она несется на разбитом камазе по кавказскому серпантину. Рядом чернобровый водитель в глухо надвинутой на глаза кепке на ломаном русском вперемешку с отборным матом пытается сказать, что у машины напрочь отказали тормоза. К горлу подступает тошнота, сердце колотится как сумасшедшее. Паника! И хочется самой что есть силы рвануть руль и остановить эту проклятую колымагу. На соседнем сиденье притаился друг и оператор Денис. Он весь бело-серый от безумной тряски и пыли, которая через выбитые стекла накрывает его волной на каждом повороте. Дэн закостеневшими от страха руками прижимает к себе камеру и тихо матерится. Удар, скрежет колес по острым камням, противный запах резины, еще удар… Это водитель пытается остановить тяжелую машину о борта заграждения. Старенький, видавший виды камаз того и гляди развалится прямо на ходу, так и не сумев затормозить. Но выдерживает суровый натиск. И машина замирает на самом краю дороги, одним колесом повиснув над километровой пропастью. Так начинается их путешествие на войну, в Южную Осетию.

Девушка вздохнула… Да… Было бы здорово побывать там, испытать все это самой и привезти горячий материал из горячей точки. Только увы! Все, что представляла молодая амбициозная журналистка Аня Арзамасова, на самом деле произошло не с ней, а с ее женихом Сеней Казаковым. Историю с камазом он рассказал ей по возвращении из обстрелянной Осетии в августе две тысячи восьмого. С Семеном они работали вместе, на одном провинциальном канале. За это время успели друг в друга влюбиться, расстаться, опять сойтись и даже начать жить вместе.

В общем, жизнь личная била у Аньки ключом, а вот профессиональная лилась тусклой, тонюсенькой струйкой, еле-еле пробиваясь сквозь камни тщеславия других корреспондентов и редакторский цензор. Не то что у ее Семена. К моменту их знакомства он уже был довольно известным в городе журналистом, успешным телеведущим. Визит политика, крушение вертолета, ограбление банка и даже сопровождение гуманитарного груза в зону военных действий – все доставалось ему. С работой он всегда справлялся на отлично. А Аньке оставалось тихонько завидовать, наблюдая, как любимый человек снимает самые сливки.

Это не значит, что она не любила своего Семена. Любила, даже очень. Радовалась его победам и искренне желала ему успешной карьеры. Но внутри все же сидел маленький червячок непризнанного гения. И когда Сеня приходил домой с очередной церемонии награждения за журналистские заслуги, этот червячок начинал больно-больно грызть Анькино самолюбие.

Ей казалось, что она тоже может так! Что она достойна, но не признана! Что всему виной узкое мышление главного редактора, который не доверял ей важные, интересные темы! Что она способна сделать это даже лучше, гораздо лучше…

А еще ей очень хотелось вести вечерние новости. Она представляла, как стоит в студии за стойкой в свете софитов. Вся такая строгая и красивая. В руках планшет с текстом, в ухе наушник, а в складках платья спрятан маленький микрофон. Все смотрят только на нее. Десятки тысяч телезрителей, затаив дыхание, ждут ее выхода в эфир.