Стамбульская мозаика

– Что ты ведаешь о грехах? И о тех, кто их совершает из любви или ради того, чтобы помешать свершиться другим, гораздо худшим грехам? – тихо сказала Феофано, будто бы девушка в голубом могла ее услышать, – Тебе ли меня судить?

Какое право имеет эта бродяжка призывать ее, императрицу, к покаянию? Патриарх Полиевкт, и тот не смел так дерзить ей в лицо, хоть и был обличён патриаршей властью, и в любой момент мог сослаться на Божью волю.

Императрица усмехнулась – патриарх был достойным врагом. Умным, хитрым, вызывающим уважение.

Хотя – не всегда они были в разных лагерях.

Сразу после смерти Романа именно он помог вознести на престол Никифора Фоку, с его подачи народ на площадях скандировал: «Никифор, хотим Никифора!».

Как будто бы народ мог чего-то хотеть, глупое стадо, идущее туда, куда направляют.

А после Полиевкт возвестил себя отцом церкви, и не было ему более необходимости в союзе с императрицей, так что вчерашний союзник пошел против нее, припомнив и сомнительное происхождение, и прежний образ жизни.

Теперь патриарх утверждал, что на престоле коронованная шлюха, вероломная и гнусная, готовая на все ради власти. Дескать, чтобы не отдать трон, богопомазанная императрица Фофано отравила своего свекра и ближайших родственников мужа, насильно заключила в монастырь пятерых своих золовок, а свою свекровь Елену раньше времени свела в могилу. Старая Елена не вынесла унижения, стоя на коленях, умоляя пощадить дочерей, а дочери рыдали, обнимая друг друга, и взывали к милости Божией.

– Наверное, милость Божия не пришла к милым бедным девочкам, потому что я не пустила ее, – иронично прошептала императрица в темноту комнаты, – я же чудовище на троне. Что же ты молчал о том, что милые девочки имели склонность к тайной дипломатии и интригам? Отчего, выставляя меня монстром, исчадием ада, ты молчишь о том, что лично совершил над ними обряд пострижения? Отчего не рассказываешь, как трогательные милые девочки визжали, срывая с себя монашеское одеяние, богохульствовали и сквернословили как портовые девки? Почему ты молчишь, Полиевкт, о том что уступил им – и сам разрешил носить роскошные одежды, использовать благовония и пить вино? Но зато ты не преминул поставить мне в вину то, что сестры нарушают правила жизни в святой обители и служат соблазном для прочих сестер. А сам брак с Никифором Фокой? Я, императрица, я не могу позволить себе утратить трона, сохранить его для сыновей было моей обязанностью…

Императрица снова погрузилась в думы, вспоминая, как она, двадцатидвухлетняя красавица-вдова соблазняла Никифора, старого солдафона, как отдавала красоту свою за право удержаться у власти.

У кого-то повернется назвать блудницей женщину, что выходит за противного ей мужчину во имя сохранения жизни и права своих сыновей?

Что это, если не жертва?

А патриарх объявил ее развратницей, и очернял ее образ в глазах людей.

Но с этим всем можно было жить.

А вот как жить после взгляда чистых, невыносимо неземных голубых глаз, Феофано пока не знала.

Под их взглядом она почувствовала себя грязной, уставшей и очень старой.

В глубине души она понимала, что злится не на девушку – на себя. Потому что у тех, кто стоит у самого верха невеликий выбор – либо ты грешишь, удерживая право власти, либо тебя уничтожат.

И свой выбор она давно сделала.

Но, как оказалось, не была готова к тому, что простая девочка одним взглядом ткнет ее носом в ту мерзость, в которой проходит вся ее жизнь.

Да еще люди, что уверовали, будто бы Параскева пришла, чтобы призвать к покаянию и Феофано, и Полиевкта, и Никифора. Даже поговорку сложили: «Чистота Параскевы – зеркало гнусности царицы!»

Много бы дала всесильная императрица Византии, чтобы с улиц города исчезла хрупкая девушка с синими глазами, чтобы люди перестали сравнивать их – и напоминать ей о всех тех грехах, что она уже совершила и что ей только предстоит совершить.

Не убивать же ее, в самом деле.

Хотя… Все может быть.

Все средства хороши.

Императрица легла в постель лишь на рассвете, забылась хрупким тревожным сном.

А через несколько дней ей донесли – девушка ушла из города, исчезла, будто бы не было ее, и Феофано долго стояла на коленях во Влахернской церкви, благодаря Бога за то, что ее, этого воплощенного укора совести, более нет перед глазами. Щедрой рукой она одарила в тот день всех нищих и больных, что застала в лечебнице при церкви, и велела возносить благодарственные молитвы господу.

Она никак не объяснила свой поступок, просто повелела – и все, да никто и не спрашивал.

Императрицам вопросы не задают.

Потом возникли новые заботы и тревоги, и образ тихой девушки более не занимал Феофано.

А девушка ушла, чтобы вернуться в Константинополь лишь после своей смерти – мощи ее в качестве военного трофея после захвата Белграда в 1521 году привезет в свою столицу Сулейман Кануни, и лишь в 1641 году Параскева Сербская, святая девушка в голубом обретет вечный покой, когда молдавский господарь Василий испросит милости перенести их в Яссы, где они находятся по сей день.

Кстати, дочь Феофано, царевна Анна, приедет на Русь и станет княгиней, женой князя Владимира.

Вместе с ней на Русь придет христианская религия.

Но это уже совсем другая история.

Дом времени

Святая София, Айя-София.

В этом месте как нигде ощущаешь себя песчинкой, мгновением в историческом полотне времен.

Со стен древнего храма на меня пристально смотрят старые мозаики – точно также они смотрели на княгиню Ольгу, что в этих стенах приняла православие и принесла его на Русь.

Княгиня Ольга была здесь осенью 957 года, стояла прямо тут, на этом полу, касалась своими руками огромных колонн, дивясь великолепию, а рядом стояли император Константин и патриарх Феофилакт и во все глаза смотрели на женщину, приехавшую к ним с другого конца света по меркам того времени.

Я представляю, как гордая Ольга слушает предложение императора Константина о замужестве, звучавшее в этих стенах. Как она чуть наклоняет голову, касается руки императора и отвечает ему – да, но сначала мне нужно принять православную веру, окажите мне честь быть моим крестным отцом.

И каким обескураженным было лицо Константина, когда он, повторив свое предложение уже крещеной Ольге, услышал в ответ тихое:

– Разве же крестный отец может вступать в брак с дочерью своей?

И всесильному императору Византии нечего было возразить.

Больше тысячи лет назад жила княгиня Ольга, а этот храм ее помнит – где-то под сводами хранит звук ее голоса, что звучал здесь вечность назад.

Но если бы я его услышала – вряд ли смогла бы разобрать слова.

За тысячу лет изменилось многое, даже русский язык.

Лишь Святая София не меняется и помнит всех, кто входил в ее стены.

Например, легата папы римского, что в этих стенах летом 1054 года вручил патриарху отлучительную от церкви грамоту, и самого патриарха Михаила, не стерпевшего оскорбления и предавшего анафеме послов.

Тогда, тем жарким и пыльным летом, ни патриарх, ни послы еще знали, что их взаимные оскорбления навсегда расколят христианскую религию на православие и католицизм.

Старый собор помнит этих гордецов, их резкие, переходящие на крик оскорбленные голоса тоже прячутся где-то там, в закоулках под сводами храма.

И его, Мехмеда Фатиха, тоже помнит – стремительные шаги, звуки первого намаза, и – восхищенный блеск глаз, что смотрели на уже тогда старинные фрески.