Настоящая африканская жизнь

Настоящая африканская жизнь
Наталья Юлина

Как соотнести с тобой тех, кто жил под твоим именем десять, двадцать лет назад? Как они живут в тебе? Помогают, мешают, берут в тиски и волокут, чтобы уничтожить? Вообще, бываешь ли ты сама по себе, сиюминутная, или из-за спины всегда выглядывают другие? И кто из них выглядывает? Ленивая не полезет, а может, она единственно умная. Выскочит помраченная и сломает, хорошо, если только день.

Настоящая африканская жизнь

Наталья Юлина

Noli foras ire, in teipsum redi:

In interior homine habitat veritas.

Augustinus, liber de vera religione, XXIX (72)

Не выходи наружу, вернись к себе:

Истина обитает во внутреннем человеке.

Дизайнер обложки Ольга Третьякова

© Наталья Юлина, 2022

© Ольга Третьякова, дизайн обложки, 2022

ISBN 978-5-0056-7578-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

LES DЕBUTS

НАЧАЛО

Непонятно, как это сделать, уехать так, чтобы нельзя было вернуться. Всю жизнь ты сбегала отовсюду в непредвиденный час, недолго томясь неподвижностью, садилась в самолет поезд автобус, и пожалуйста – дома. И только теперь подчинишься таким условиям, что легкомыслие исключается, сесть и уехать в любой момент не получится.

Меня ждет неизвестность, далекая, недобрая, и я, малодушно цепенея, погружаюсь в черную реку безвременья – здесь душа моя и полушки не стоит. Твердого бы чего-нибудь, точку какую-нибудь, но ни точки опоры, ни зацепки для взгляда, ничего длящегося дольше минуты. Я уплываю, прощайте.

Но всё, что я предчувствовала, заранее переживая будущее, ни на йоту не приближается к правде одиночества на берегу Mediterranee. Года через четыре после возвращения мне приснился сон: я стою на берегу бескрайнего моря, а вокруг, ни в море, ни на земле – никого.

Сон. На самом деле народу хватает. Всё наш народ, из разных наших стран. Два толстяка, один из Молдавии, другой из Таджикистана – это начальство кафедры, две вершины руководящего треугольника. Худой азербайджанец, желчноватый грузин, погруженный в тоску по Родине и плохо понимающий по-русски, и, наконец, в треугольнике третья вершина, главная – заведующий кафедрой Генрих, степенный, малоподвижный армянин. Как ни придешь к нему на виллу по какому-нибудь бумажному делу, жена лепит пироги, а он спит. Теперь понимаю, что именно такой спящий зав. – лучшее, что может предложить природа коллективу нервных математиков.

Но я забегаю вперед. Африка. Что это? Это запах, поражающий тебя прямо на трапе самолета. Пахнет трава, непривычно, сильно, остро. Потом разгляжу на полях, в рощах, около дорог белые сочные луковицы аниса, этот запах я знала и дома. Других трав и деревьев не знаю имен. Разве что эвкалипты, но они позже будут цвести всюду пушистыми желтыми цветами, так похожими на мимозы.

В аэропорту, конечно, кое-что добавлено к запахам растений. Кто-то, где-то посыпал еду перцем и пряностями. Тонкие струи этих ароматов вплетаются в букет ошеломительно новый.

Субтильный мужчина, похожий на француза, грека, турка и дворника улыбается: «?a va?». Отвечаю «?a va», но тут же перехожу в ведомство специально посланных своих.

Моя вилла стоит в центре городка, где через улицу главные магазины. Налево под навесом бочки с черными и зелеными маслинами, вот они-то и будут моей частой и самой любимой едой. Направо одноэтажный магазин, центральный и большой. Там всегда толпятся не меньше трех человек.

Всего в городе два магазина, они не похожи на наши. Ощущение легкости, несерьезности питания аборигенов. Такое впечатление, что местные, а вслед за ними и мы, все питаются перцем, батонами, узкими, длинными с пустотой в середине, и шоколадом, начиненным воздушным рисом. Батоны вкусные, шоколад того пуще, а перчить мне нечего. Разве что помидоры.

Овощи мы покупаем на рынке. Утром выходишь из дома, последние батиманы города – и тебя обнимает светящееся небо. Еще метров четыреста, и является, вереща и что-то выкрикивая, скопленье народа, куча-мала торговцев, товаров, фургончиков, на которых прибыли маршаны – не на верблюдах же им ездить – грязноватое и соблазнительное нагроможденье юбок, штанов, сумок, часов, мочалок, крючков. Ульем жужжит, гудит кипящим котлом, празднично клубится толпа. – Рынок, это всегда праздник, маленькое первое мая, где незнакомцы и друзья переплетены в сгусток жизненной силы.

Мне – овощи. Толстые мясистые помидоры, толстый зеленый лук и апельсины, апельсины, большие и маленькие, красные и желтые.

Наш народ ходит туда веселиться, чтобы потом засесть за работу. Мохер – вот символ веры и оправданье нашей жизни. Если день холодный, то самоделку на прохожем заметишь всегда, в глазах осталась нежно-оранжевая, цвета апельсиновой мякоти, кофта-полупальто из мохера с начесом. Чего только нет: шапка, пиджак, пальто, сумка и шаль. За два дня наша труженица натрикочет (tricoter—вязать) вам такую красоту, что только руками разведешь. Особенно популярна шаль, привычная вечерняя роскошь. Квадратных три метра усидчивая женщина изготовит за сутки. Это способ провезти домой больше лимита – распусти и получишь дополнительные мотки шерсти. Мужчины, приехавшие без жен, иногда тоже увлеченно вязали, правда, изделиями своими гордились тайно от всех.

Вы поняли уже, что Африка – это не Тверь и не Ступино. Поэтому продолжим про Африку.

MES ЕTUDIANTS

МОИ СТУДЕНТЫ

Вот они. двадцать пар глаз, горящих страстью к математике – хочется думать. Жгуче черных. Нет, один юноша с узким задумчивым лицом – обладатель зеленых, наподобие крыжовника, глаз. Говорят, так выглядят кабилы, коренное население Алжира.

Объяснив материал, пробую узнать, что понято. Ничего не понято. Объясняю другим способом – все те же горящие глаза. (Если вы думаете, что московские студенты понимают с первого раза, вы ошибаетесь. Разница только в том, что у наших не горят глаза. После арабских студентов наши выглядят мешками с мукой). Пробую третий раз, бессильно умолкаю, подхожу к окну, гляжу на море. Оно волшебно спокойно, поворачиваюсь к аудитории, спрашиваю, что такое вот эта функция? Тишина длится, и, наконец, из глубины аудитории «un monstre». Все вместе хохочем. Ну, вот, первый выделенный юноша, Азиз, невысокий, не очень опрятный мальчик, похожий на добрую, смешливую маму пятерых детей. Я чувствую, что отношение его ко мне не испортится, даже если в группе что-то пойдет не так. Группа целиком мужская.

Группа с девочками выглядит более аристократично. Вообще, в Москве тоже, если нет девочек, то группа напоминает зверинец. Быстро среди мальчиков вылезают грубые отношения соперничества, не подумайте, что в учебе. Даже входить в такую аудиторию нельзя расслабленной, хотя, всё зависит оттого, кто лидер. Как правило, это устойчивый середнячок, и он – не худший вариант, хотя рвения к учебе в аудитории не жди. Опасней насмешливый, возможно способный юноша со стремлением оттянуться совсем в другом месте. Тогда группа глуха и слепа ко всему доброму и вечному.

Здесь, конечно, другое. Во-первых, студент плохо подготовлен, и к тому же смотрит на меня как на диковинку, ведь женщин-преподавателей всего две-три на нашу нефтянку, то есть нефтяной институт. От того, какую оценку я поставлю в конце семестра, зависит распределение, а значит и материальное благополучие. Поэтому на контрольной никто не даст соседу списать, всеми силами отгораживаясь от него. Это уже рыночные отношения, здесь любовь к ближнему обязана, скромно потупив глаза, уступить место другим чувствам. Да и за текущую неуспеваемость студент мог загреметь в армию, воюющую тогда в Сахаре. Однажды, на стене в коридоре вывесили результаты последней контрольной. Мой студент с неудовлетворительной оценкой, в толпе своих товарищей, не видя меня, говорил: « я не хочу надевать высокие ботинки, не издевайся надо мной, мадам». В голосе звучала угроза.

Дома в это время шла кампания завышения оценок. За двойки беседа куратора курса с преподавателем в деканате, даже тройка не приветствовалась, нужны были четверки и пятерки. Начинался преддемократический маразм. Тут в Африке можно было не идти против совести. Но привычка свыше нам дана, и один интеллигентный преподаватель был выслан из страны алжирской администрацией за регулярное завышение оценок.

Девочки в группе химиков, – а это тебе не бурение, – разные, но одинаково старательные. Встретив одну после долгого перерыва, я увидела, что она тянется целоваться. И я поцеловала ее в щечку, Ведь мы, люди с полинезийских островов, не привыкли мелочиться. Она слегка коснулась меня щекой. Уж очень всерьез мы принимаем западный этикет.

Если посмотреть на моих студентов несколько сверху, то увидишь простосердечных, очень небогатых юношей. Девушек слишком мало, чтоб принимать их во внимание, но они производят впечатление большего благополучия, чистенькие, аккуратные, одетые по-европейски.

Никогда не видела толстых или даже упитанных молодых людей. После занятий на улицах часто встречаешь студентов, палочкой выковыривающих йогурт из крошечной коробочки. Одеты они, если прохладно, во что-то вроде накидки из мешковины, вязаную, нашу лыжную шапочку с помпоном, и на ногах неизменные резиновые шлепанцы через палец. Зимой температура 10 градусов по большей части, однажды выпал снег, но часа через два растаял. Цыганское безразличие к холоду и голоду – это, наверно, культурный код номадов, всадников, голые ступни которых погружены в теплую шерсть верблюдов.

Первый семестр давался с трудом. Все время уходило на подготовку к занятиям. Через две недели я знала всех в трех моих группах по имени-фамилии, отличать имя от фамилии я не умела. Например, Абу Азиз. И где что? Так что толку от этого получилось мало. Контакт вяло провисал. Тяжело врубалась в их магребский французский. Вопросы с места приходилось переспрашивать. Моя привычная требовательность, может быть, даже авторитарность, пробуксовывала.

И вот однажды случилось. Я подготовила контрольную, но группа выразила недовольство. Что они бормотали тихими голосами, я не понимала и – дрогнула. Собрала свои бумажонки и удалилась. Шла домой в аромате цветущих кустов под ласковым солнцем и ненавидела всё окружающее. Никак не могла остыть, дрожала от негодования, и редкие жгучие слезы вытекали из глаз – хорошо, никого не встретила.

Жаловалась заведующему, просила снять с меня группу. Он, как казалось, пошел мне навстречу, но вместо группы, приладил к кафедральному письменному столу, будучи уверен, что женщину к студентам пускать нельзя. Пришло настоящее несчастье, когда по 4 часа я искала бумажку, только что мелькнувшую перед глазами. Боже, как я сочувствую нежным девушкам и юношам, всем включенным в безличную команду офисного планктона. Внимательное погружение в бессмысленность сделает из них инвалидов.

Попросила отпустить меня домой. Это шокировало, но, ни что-либо решать, ни выступить с инициативой наш математический треугольник с избытком тупых углов не мог себе позволить. Я вернулась к преподаванию. Постепенно все утряслось и начало медленно раскручиваться в привычку. Я продолжала готовиться к занятиям, искала синонимы, учила слова для поощрения и поругания. Bien, конечно, можно произнести на тысячу ладов, но хотелось бы большей точности выражений.

LA CHAIRE ET TOUT AUTOUR

НА КАФЕДРЕ И ОКОЛО

Первые месяцы, когда преподавание было единственной моей заботой, не считая сложностей быта, русло дней так сузилось, что приходилось биться головой в каменные его берега. Необходим в таких обстоятельствах выход в другие леса, перелески, луга существования. Что-нибудь фантастическое, романтическое. Занялась стихами. Работа, как работа. Начала:

Светало. Ранняя весна…

Я переносилась в Боброво. Март. Очень крепкий наст. Перед десятком изб большое выпуклое поле, падающее в кусты оврага. Вот эти утренние сумерки и есть моя настоящая африканская жизнь.

Светало. Ранняя весна
В иголки странно превращалась,
И осторожно начиналась,