АЛТЫШАР. Караван ведёт Железная Доска

Мы с Шолпон вошли в юрту. Бурсук сидел к нам лицом на почетном месте, под ним стеганый войлок за неимением ковра. Справа от хозяина на телячьей коже сидела его жена. Она благосклонно кивала нам, ничего не говоря, потому что рот ее был набит табаком. Слева от входа в юрту сидели дочери Бурсука. Там же села Шолпон, наряженная по этому поводу женщиной.

В честь гостей Бурсук приказал зарезать барана. Барашек, хоть и плакал, был зарезан прямо в юрте, освежеван и скоро над очагом закипел котел с мясом.

Народу набилось много, ведь по обычаю гость обязан положить первый кусок в рот каждого присутствующего. Голодные собаки собрались на том месте, где резали барашка, и с лютым аппетитом обнюхивали пол. Неподвижные до того лица людей оживились, глаза заблестели, киргизский артист заиграл на балалайке и запел «доит, доит».

Вечером в нашу юрту набилась молодежь. Парни и девушки затеяли игру. Девушка выбирала парня, и он должен был или исполнить какой-нибудь трюк, или спеть песню. Предпочиталось второе. Юноша, как правило, с нескольких попыток взять нужный тон, наконец, исполнял песню, идущую от пяток. Если удачно, получал от девушки поцелуй, в противном случае, тумаки.

Шолпон плохо понимает по-киргизски. Киргиз-кайсаки, т.е. казахи, и дикокаменные киргизы, т. е. собственно киргизы, говорят на татарском, как у нас принято называть все тюркские наречия, но есть разница в произношении. То же можно сказать о бухарцах, причем как западных, так и восточных, проживающих в Алтышаре, куда мы направляемся. Я несколько раз жил среди дикокаменных киргизов и даже добирался до столицы Западной провинции Китая Кульджи, где много жителей Алтышара, поэтому языковые трудности для меня почти не существуют. Для Шолпон, слышавшей речь только своего аула, уловить смысл тяжело.

Но она, сидя в сторонке, светилась счастьем, на лице разгорелся румянец, руки она то прижимала ко рту, то ладонями стучала по земле. Я радовался больше за нее, чем сам по себе.

Исчезновение

Как-то ночью Алимбай проснулся и обнаружил, что в юрте нет Шолпон. Он вышел. Шолпон сидела рядом с юртой, спиной к нему. Голова её была запрокинута, но услышав шорох, она вздрогнула и быстро обернулась. Тихо прошептала одно только слово «Тенгри».

Алимбай устроился рядом на камне и обнял девушку.

Звезды там, где их много, казалось, прятались а тумане, а там, где между тяжелыми, кособокими светилами виднелось синее нечеловеческое пространство, и было то место, где жили теперь предки.

Если не молиться, трудно долго смотреть на безлунное, звездное небо в горах, тем более трудно говорить. Но Шолпон сказала: «Странные звезды. Я вижу, они не любят меня». Алимбай крепче прижал к себе девушку, но она отодвинулась и заплакала. Ему никак не удавалось остановить поток слез и, плачущую, пришлось увести ее в юрту. В эту ночь он чувствовал себя скорее отцом девочки, заблудившейся в бездне неизведанных чувств и мыслей.

Через три недели путешествие продолжилось. Вот подошел караван к Иссык-Кулю. Разбили лагерь недалеко от воды. Небо чистое, а на том невидимом берегу могучие кучевые облака. Пастухи объяснили, что это не облака, а горы. Белые, белые вершины над облаками так высоко, что если не знаешь – не поймешь, что это горы.

Совершили намаз. Наступила тишина. Вот и стемнело. Вода еле плещется. Костер пахнет совсем не так, как в степи. Вплелись какие-то мелкие травки. Наркотики? Уходить от костра не хочется. Что-то черное, дышащее враждебно, окружает людей. Пробирается между сидящими поближе к огню, слушает речи. Дерево, не дерево чернеет-исчезает туда, в сторону гор. Туда за перевал, в степь. Чокан не хочет в Китай, не хочет в высокие изнурительные горы. Он хочет домой. Хочет скакать на коне. Скакать на коне. Под звездами, под знакомыми созвездиями, они все пристальней вглядываются в него.

Он смотрит на Шолпон, смотрит на Шолпон. Последнее время близость с Шолпон не дает успокоения. Скорее наоборот, чувства обостряются: выходишь из юрты и видишь, что вся природа сделалась живой. Ветки-руки дерева тянутся, тянутся, не к тебе, но сквозь тебя, насквозь, навылет. Тебя-то нет, а они есть, они будут, они будут всегда, они встанут вместо тебя. Разум в них древесный, могучий, тянущий, тянущий. От того, что он видит, а вернее, от того, что творится с растениями, он сжимается, раненый своим несовершенством, своею беззащитностью, своим несоответствием травам, листьям, скалам. Своей нелепой отчужденностью от самого себя. Как будто меняется зрение. Он видит другое. Это другое пугает.

Из архива третьего отделения.

…За прошедшую неделю хозяин никаких особых действий не предпринимал. Достаточно активен, хотя часто не вникает в бытовые проблемы экспедиции. Его кош предоставлен самому себе…

Кош – это часть каравана, принадлежавшая купцу Алимбаю. Караван составлялся из нескольких кошей, у каждого был свой хозяин. Над всеми кошами стоял караван-баши Мусабай. Осведомителем был Махмуд – маленький морщинистый уйгур. Он ведал провиантом, в разговоры с Алимбаем не вступал и, вообще, не был на виду. Донесения поступали, пока караван продвигался к китайской границе, после ее пересечения связь прекратилась.

Когда до китайских пикетов оставалось несколько дней хода, Шолпон исчезла. Как и в какой момент это произошло, никто не мог сказать.

Две недели караван не уходил из становища дикокаменных киргизов по просьбе Алимбая. За это время он пережил, кажется, больше, чем за всю предыдущую жизнь. С большим трудом он узнал, что девушку выкрали по приказанию бека, кокандского чиновника, приехавшего в кочевье для сбора налога. Когда Алимбай пытался объясниться с беком и даже соблазнить большим подарком, тот сделал вид, что не понимает, о чем идет речь. Он натолкнулся на стену. Последние пять дней он почти не выходил из юрты.

Из докладной записки Махмуда:

…воля его парализована. В некоторые моменты он не понимает обращенных к нему слов. Однажды, когда хозяин вышел на охоту, пастухи, оказавшиеся недалеко, услышали жуткий, звериный крик. Подбежав, они увидели, что хозяин неподвижно сидит на камне. Рядом никого не было…

Две недели прошли, и караван снова пустился в путь.

Рано утром, когда сумерки в юрте мало отличались от ночной темноты, Чокан вышел наружу. Сделав несколько шагов, он остановился. Вся долина, вся земля вокруг вместе с восемью маленькими юртами, казалось, находится в большой яме. Камни и глиняные наносы, – все было холодного синего цвета. Он поднял глаза к прозрачному небу с двумя неподвижными лучистыми звездами. На лимонно-желтом горизонте светились лиловые горы.

Постепенно глина вслед за небом стала лиловой, потом темно-кирпичной. Он вроде бы перестал видеть и ощущать, превратившись в кусок глины, такой же, как кругом. Вышел из этого состояния легко, с чувством собственной бесконечности, но дрожа от холода. Вернулся к себе в юрту.

Кашгар. Глава четвертая

Жутко, когда голова на шесте,

Как фонарь, покачнулась от ветра.

Эй! Погоди, ведь твоя-то

пока на плечах.

    (из кашгарского фольклора)

Вот он у стен Кашгара[2 - Кашгар. Город и теперь существует под своим именем. Но в ХI веке – зто центр мусульманской ученостиСредневековая исламская культура вырастала на пространстве теперь по-другому разделенном разными государствами. На территории Туркестана в IX веке возникла империя Караханидов. С середины Х века империя приняла ислам. Туркестан с этого времени – часть огромного культурного пространства с богатыми традициями арабов, персов, таджиков. В 1069 г. Юсуф Баласагунский закончил здесь поэму «Кутадгу билиг» («Знание, дарующее счастье»). Из этой поэмы в переводе Сергея Иванова взяты эпиграфы глав. В Кашгаре получил образование Махмуд Кашгарский, современник Юсуфа, создатель свода филологических знаний о тюркских языках. Традиционно неравнодушное отношение к слову у тюркоязычных народов существовало уже в те времена. Империя просуществовала до ХIII века. Тураны, – так называли себя жители Туркестана, – с тех пор пережили много войн и завоеваний. Обеднела Кашгария, и память народа осталась только в древних книгах. Прежде всего это героическая история края, жития святых и праведников ислама. Но Кашгар во все времена жил торговлей, обменом, через него шли пути из Персии в Тибет, из Росии в Китай и Индию, а это богатые возможности общения культур. Книги на хинди, на арабском, персидском, на пехлеви сохранялись, копировались, терялись. Самые неожиданные книги, рукописи, карты, научные труды можно было найти у книжников, дервишей, в библиотеках 17 медресе Кашгара.] с напряженным лицом стоит в группе людей в богатых, сильно запыленных халатах.

Мучительно долго все ждут начальника. Мучительно, потому что прямо перед ними с двух сторон на воротах висят две человеческие головы, – как ни отворачивайся, все равно они здесь.

На границе наши купцы узнали, что восстание ходжи Вали давно подавлено, с тех пор идет расправа китайцев с повстанцами.

Какие-то чиновники подходили, сея панику головокружительными обвинениями. Один говорил, что надо ехать обратно на китайский пост, где давали бумагу о пересечении границы. Другой огорошил, сказав, что все не так просто в неверной бумаге китайского поста, а, сдается ему, в караване скрываются русские шпионы, неведомо каким, но злым умыслом угрожающие лично ему и в его лице всей Поднебесной империи.

Мусабай, отбив атаку второго чиновника, пояснил своим малоопытным товарищам, что все измышления, включая намеренные неправильности в бумаге, – обычные уловки для выбивания денег из новеньких, незнакомых с порядками, набитых деньгами и товарами, припорошенных пылью пустыни и приправленных острым желанием быстрой наживы.

Наконец, часа четыре простояв вблизи черного, спекшегося украшения китайских ворот, дождались компетентного, по мнению Мусабая, человека. Одарив его подобающим образом, въехали, слава Аллаху, в город.

Копыта мягко тонут в пыли. Улица узкая, едва проедет двухколесная телега. По обеим сторонам тянутся мастерские, цирюльни, торговые лавки с мелочами, мукой, шерстью, тканями, лепешками, кислым молоком, чесночными приправами, травами съестными и лечебными. Все пахнет, киснет, тлеет, и во все это томительной струей проникает трупный запах: стоят вдоль всей улицы шесты с подвешенными клетками, в каждой клетке – человеческая голова.

Как потом узнает Валиханов, улица эта – главная, вытянутая на два примерно километра, ведет на базарную площадь с городской мечетью, и больше таких широких улиц в городе нет. Чаще всего сверху она накрывается циновками, спасающими то от жары, то от пыльных холодных бурь. Теперь проходят в городе карательные операции, поэтому циновки убраны, и клетки выставлены на обозрение не только людям, но и силам небесным. И силы небесные вместе с отрядом семипалатинских купцов вполне могут оценить жизнеспособность людей, включивших смерть в свою повседневность.

На середине примерно главной улицы свернули в боковую, еще раз повернули. Тупик. Улица кончилась перед караван-сараем. Справа коза пощипывает мелкую траву между камнями. Перед крайним домом сидит старик в высокой зеленой чалме.[3 - Зеленый цвет чалмы знак того, что человек совершил хадж. Чалма – это кусок материи, навернутый на тюбетейку, феску, шапочку.]

Запах главной улицы, наверное, попал глубоко в ноздри. Тишина и покой кажутся неправдой, разыгранной специально.

Едва они разместились, пришел сам аксакал с сыном Баймурзой. Мусабай, старинный друг аксакала, представил им «племянника» Алимбая. Аксакалом будем называть, вслед за дневниками Валиханова, торгового и политического представителя Коканда. Он главный над всеми приезжими купцами, да так, что они не зависят от китайцев.

Разобраться в устройстве Кашгарской жизни и горожанину не просто, а уж приезжему «русскому», тем более

Алимбай и Баймурза понравились друг другу. Может быть, как совсем разные люди. Баймурза склонен с самоуглублению, занятиям философией, Алимбай – сама энергия. Но восточная созерцательность, без сомнения, сидит в султане. Не нам судить, почему они стали друзьями.

Кроме симпатии, у Алимбая был свой интерес. Чтобы понять ситуацию в Алтышаре, нужно знакомство не только с текущими документами, но и с историей края. Баймурза познакомит Алимбая с несколькими книжниками, мало известными в городе. Особенно тесные отношения сложатся у друзей со стариком, живущим в бедной хижине, расположенной около песчаных ворот. То ли в шутку, то ли из-за аскетизма этого человека Валиханов в своих дневниках называет его дервишем.