Но здесь наша родина. Сборник рассказов

В массах тихая истерика.

– Или вот вы, – обращается он к руководителю джазового оркестра, – каких-то иностранных авторов исполняете. Неужели нельзя выбрать хорошую музыку наших, советских, композиторов? И зачем вы всю сцену пюпитрами загромоздили, перед каждым музыкантом пюпитра. Можно и одну на троих поставить. Уберите пюпитру.

В зале редкие всхлипывания. Руководитель оркестра – высокий, тощий, длинноволосый, похожий на Леннона, умнющий парень, талантливейший музыкант – сидит в первом ряду. Нога на ногу, покачивает носком узкой туфли, поправляет круглые очки и тихо, но внятно роняет:

– Понимал бы что, козел!

Тишина, наконец, взрывается диким, долго сдерживаемым хохотом. Цензор замирает, багровеет, хватает ртом воздух, делая вид, что ничего не слышал, резко сворачивает выступление.

Честное слово, я ничего не прибавила и не изменила. Привела практически дословно речь Ильича. И так много лет. Ясно теперь, отчего музыканты возбуждались? Когда я бралась сама подписать их репертуар на месяц, они прощали мне все прошлые и будущие грехи. Нужно было иметь мою нервную систему и отношение к власть предержащим, чтобы не только спокойно выслушать монолог «управляющего культурой», но и получить его подпись. Иностранных авторов разрешалось исполнять не более 20% от всего репертуара, названия перевести близко к тексту «Морального кодекса строителя коммунизма», главное, суметь доказать лояльность текстов. Обычно звучал примерно такой диалог:

– Что за песня такая – «Узкие высокие стаканы»?

– Это не песня – музыкальная пьеса. Просто дословный перевод названия.

– Но пропаганда пьянства!

– ???

– А это? «Двое в пути в душном купе»? Что могут делать в купе два человека в дороге?

– Каждый решает согласно своему воображению и воспитанию. Это просто музыка, ничего крамольного.

– Но что вообразят молодые люди, если объявят про двоих в купе в долгом пути.

– Про долгий путь в названии нет ни слова.

В таком ключе еще часок. Советская эстрада принимается без разногласий.

Я предлагала ранимым творческим работникам относиться к власти, как наш конюх Иван. Иван ухаживал за пони и мини-лошадками. Свое отношения с властью он выяснял следующим образом. Чистил конюшню и животных, выпивал обязательную бутылку водки и ложился спать, а дверь оставлял открытой. Приученные им лошадки, знали, где неподалеку самый вкусный газон и отправлялись прямешенько к зданию горисполкома. Выпас продолжался до гневного звонка из приемной председателя. Дежурного милиционера и кого-либо, кроме Ивана, зверушки игнорировали, приходилось его будить и отправлять спасать газон. Действовал он, конечно, умышленно, чего и не скрывал, но уволить его не могли – пойди найди в городе конюха. К тому же дело свое делал хорошо, а про газон мрачно отвечал: «Нельзя животных одним сеном кормить, им травка требуется, а где её взять? Гулять, опять же, надо, коню свобода нужна, воля, а то заболеет, в стойле-то». Ох, как нужна свобода и не только коню! И как мы болели в стойлах, маленькие лошадки и большие кони! Только не было у нас своего доброго конюха и приходилось пользоваться Ивановым способом освобождения – бутылкой и провокацией системы в пределах допустимого.

В перестроечные времена мне часто снился кошмар, что ничего не было, все только приснилось и сейчас я проснусь, а все по-старому. Я вскакивала в холодном поту, пытаясь отделить сон от яви. Я больше не пережила бы застоя. До мозга костей меня пробирало Ахматовское: «Здесь никогда ничего не случится, – О, никогда!». Перестроечное время было очень трудным, но замечательным. Мы многое потеряли, но многое обрели. И если кто-то не знал, что такое свобода и что с ней делать, меня она приводила в давно забытое состояние восторга, счастья. Одно воспоминание о годовом отчете и календарном плане на триста листов, идеологически выдержанных, как Штирлиц, приводило в исступление. Товарищи по работе и подчиненные входили ко мне в кабинет в планово-отчетный период только в случае крайней необходимости в каске и бронежилете. По завершении сих трудов мне полагалась официальная премия и неофициальная бутылка коньяку. Путь от конторы до райкома партии (исполкома, отдела культуры) напоминал дорогу на эшафот, с каждым годом преодолеваемый со все большим отвращением к неизбежной экзекуции и к себе самой. Периодически я увольнялась с работы, запиралась дома, читала, слушала музыку, пила кофе, валялась на диване. На мое место никого не брали. Очищенная, наполненная, набравшаяся терпения, сделав выбор «жить дальше», я возвращалась. У НИХ был праздник. Иногда, ложилась надолго в больницу, это худший способ – я болела тяжело и по-настоящему. Но это только, когда больше не могла терпеть, хотела уйти из жизни. На обывательский взгляд я бесилась жиром. Родина меня любила, прилично платила, ребенку – лучшие ясли, мне – шикарный санаторий, выпускала за рубеж, терпела беспартийность и зубастость, создавала все возможности для творчества, прощала многочисленные закидоны, начиная от периодических увольнений и кончая полным отсутствием уважения к ней самой. Но если бы эти проклятые «генсекретари» не открыли клапан и не выпустили пар, я не в силах была бы больше здесь оставаться. Хотя, написано, что по ноше и сила и больше, чем можешь унести, не дадут, но срывались же, уходили и более сильные, и более талантливые.

Юра. Редко сходятся в одном человеке талант, красота, ум, порядочность. Штучный товар. Он был таким. Музыкант от Бога, замкнутый, малоразговорчивый, с улыбкой Будды на прекрасном лице. Шапка черных волос, карие загадочные глаза-звезды, руки музыканта. Смерть всегда шла за ним по пятам и мстила за то, что пока не его срок. Совсем молодым страстно влюбился (по-другому не смог бы), женился, родили ребенка, музыка лилась из него рекой. Она погибла, попала под машину. На него страшно было смотреть. Запивал безуспешно горе водкой. Но, определенно, этой муки было мало для душевной стройки, для музыки. Все повторилось. Любовь и смерть. Бродил, молчал, пил. Вокзальная буфетчица привела к себе домой и тихонько втолкнула в какую-то колею, где колыхалась спокойная гастрольная музыка, дом в межгастролье и даже новорожденный сынок. Он был ей благодарен, всегда возвращался, почти ручной. Увидел девочку – птицу яркоокрашенную, почувствовал душевное родство, потянулся, бросил гастроли, ушел из дома, без руля и ветрил носился с ней, падал на колени, цветы охапками, музыка. Девочке нравилось, льстило, про родство душ дошло позже. Увидел, как она целуется со случайным мальчишкой. Ушел, как всегда, в молчание и водку. Она кричала, билась – не открыл. Вернулся к буфетчице. Не мог простить, что живая ушла – предательство. Душевную боль привык терпеть, только сердце все больше сдавливало, а оно пыталось вырваться.

Когда Костлявая встала у него за спиной, сразу все понял. Девочка вошла в ресторан, он увидел, отложил гитару посреди номера и пошел к ней через зал. Все замерли в тишине. «Я люблю, но вместе не быть. Прощай!». Вскинулась и сникла – все предрешено. Через неделю умер на автобусной остановке, под окнами кардиологического отделения, – разрыв сердца. Тосковала, снова и снова распадалась на части, собираясь для новой муки. Пришел во сне. Молила взять с собой. «Тебе пока нельзя со мной». Уезжал в грузовике, с музыкантами оркестра, как на войну. Кричала, цеплялась за борт машины. Показал мертвое лицо, чтобы испугалась. Осталась. А часть сердца с ним. Так и живет с половинкой сердца: «Юра, где ты? Хочу к тебе!»

Саша. Музыкант с музыкальной фамилией Баянов, может, вещий Баян. Сбегал от своих лабухов (музыкантов) и жмуров (похорон) к режиссерам. Дурачился, оттаивал, наполнялся другим – стихами, разговорами, спорами. Подходил к девочке – иной, не похожей на певичек, ни на кого не похожей. Легко присоединялся, на одном дыхании в такт говорили, как пели, о важном. Гуляли, пили весну. Не про любовь, про душевное родство. Страшное не раскрывал, мукой не делился. Один только раз попросил пойти с ним к другу, всю дорогу ждал, что догадается, остановит. Страдание в глазах. Не понимала. Спросила, он не сказал. Взял «дозу» (она не знала – дитя наивное), проводил, простился навсегда. Ушел из жизни. Звала, не приходил во сне, только его музыка вдруг врывалась из ниоткуда: «Не горюй, не вини себя, не остановила бы, выбор был сделан. Живи. Я рядом».

Сергей. Огонь. Маленький факел. Все, кажется, сейчас войдет, сверкнет лукавым карим глазом: «Я тут! Споем? Я вас за пьянство не хочу обидеть, но вы, ребята, в абстрактном виде…». Ростом мал, но ладный, литой по форме идеального мужского тела. Похож на зажженную электрическую лампочку, пытающуюся стать ракетой или кометой, вывинтится и взлетит. В тусовке младше всех. Не высовывается, но заметен. Учится всему, когда можно что-то выдать – удивляет, радуется, сверкает, переливается жемчужной капелькой. Знает себе цену, но не претендует, где не надо. Сын богемного полка. Испорченность водкой, свободой отношений и целомудренность одновременно. Может, комплекс маленького роста, младшего. Или сравнивает себя постоянно с лучшими в команде – способный, но не талантливый, красивый, но недомерок, нужный, но обойдутся и без него. Мальчик-игрушка.

Дома тоже младший. Родители умерли, старшая сестра за главную. Растит бездетный дядя – высокопоставленный партийный бонза. Мальчик очень на него похож. Держит племянников в отдельной квартире, контролирует, дает деньги, песочит, как подчиненных. Не разумеет бездетный родственник, что дети – не подчиненные партократы, вот и растут, как трава. Девочка выходит замуж, как-то устраивается, мальчик остается совсем один. В дом ходят богемные взрослые и малолетние раздолбаи. Сначала просто водка, сигареты, треп. Потом немножко анаши. У старших познакомился с амбициозным, известным хореографом и известным подонком. Тот тихонько прозондировал и стал поставлять через него травку приходящим пацанам. Должно быть, тогда и послал первый раз курьером. Никто не знал. Сестра застукала обкуренных ребят в его квартире, Сережка тоже в ауте, дядя принял меры. Казалось, затих, пошел учиться. Но было поздно, уже попробовал «герыч». Долго успешно ездил курьером, подонок процветал. Дядя вытаскивал много раз. Бесполезно. Пытался «соскочить» сам.

Дальше две версии. Прибило к берегу со скрученными проволокой руками, синей шеей, объеденным лицом. Причастен наркоподонок. На похороны никого не позвали. Вторая – для любивших. Дядя увез, спрятал, запер, лечил. Видели много позже, случайно, далеко, жив – здоров, в порядке.

На Рождество колядовали. Сергей в белом полушубке наизнанку, на ремне у пояса молочный, эмалированный бидон, на плечах гармошка. Частушки брызгами. В бидон бросают монетки, туда же сливают спиртное – все подряд. Он извергает с песней эту смесь из спирта, меди, серебра, жизни, любви, страха, одиночества… А мы подхватываем. С ним хорошо! Горит, не чадит (не жалуется), мальчик – факел. Это только в пьесах чуткие друзья все видят, понимают, приходят на помощь. В жизни просто любуются фейерверком.

Прости, мальчик, где бы ты ни был, прости!

Георгий. Единственный ребенок у тихих советских инженеров. Хороший мальчик Гера стал инженером-электриком, но не тихим. Постоянно лезло из него электричество, сыпались искры. Играл в самодеятельном театре. Женился на девочке из многодетной семьи, ушел к ней в дом, жил с многочисленным тестевым потомством, родил своего и взял из детского дома чужого. Мама плакала, звала домой со всем семейством, не шел. Служил в антрепризе с профессионалами. Обычный, неприметный, гримировался, переодевался, преображался. Редкое дарование комедийного актера. Перестройка, как выбросила на волне в театр, так и вернула в электроинженеры – детей кормить надо. Убило током на работе, потерял чувство опасности, видно хотел вернуть свои искры.

Ушел в августе, в звездопад.

Наступит и мой счастливый срок уйти. Хорошо бы, в свой месяц, под созвездием Льва.

    2015 г.

Комсомольцы – добровольцы

Каждый из этих ребят сделал для меня в жизни что-то хорошее. Я люблю и помню их, какими были, надеюсь, и есть. А те из нас, которые без греха, почему не возносятся?

Долгое время испытывала к «ним» презрение. Отправляла на переговоры в парткабинеты по служебным делам методисток. Однажды устроила разнос за низкую результативность, девицы оправдывались, потом заершились – сама бы попробовала. Пошла, попробовала, договорилась. «Комсомольцы» доверия не вызвали, но и большого отвращения тоже. В горкоме сидели помоложе, в обкоме старше и матерее. Забавно, что их карьера соответствовала моему взрослению. Секретари горкома оказались бывшими секретарями райкома, принявшими меня в комсомол. «Вот, значит, какой у них цикл», – вычислила я.

Умненькие. При выгоде русский язык понимали, при шантаже, тем более, а я в обеих областях мастер. Года два училась их терпеть, понимать, прилаживаться, а они меня.

Логика сторон. Моя. Ну, ребята не нашли себя, вернее, нашли, но не там, где другие люди. Ну, карьеристы, а где их нет. Тем более, работа такая. Ну, есть среди них подонки, подсиживальщики, подпевалы. А где без них? И не все подряд. Ну, несут идеологическую чушь. Так, только на работе. Работа такая.

Их логика. Красивая баба, хоть и стерва. Сообразительная. Хоть и наглая сверх меры, но нужная. Зацепить не за что, терпеть выгоднее.

Ухаживали и приставали, но не наглели. Как-то их галстук в сочетании с комсомольским значком отбивал всякое сексуальное влечение. То ли глазки холодноваты, при вполне очевидной эрекции, то ли предубеждение моё.

Коренастый, курчавый красавчик, секретарь горкома Анатолий. Улыбчивый, сентиментальный, отзывчивый, но себе на уме, в критический момент взгляд серых глаз – холодная сталь. Осторожно демонстрирует внимание. Рискнул репутацией, пошел провожать, значит, сильно неймется, а может, имел «серьезные» намерения. Подошли к подъезду, смотрю на него, что будет делать. Не лапает, косит боязливым, просящим, кобелиным взглядом. В открытую не напрашивается, даю от ворот поворот – обижается. Самолюбие оказалось больше роста, после не подходил, превозмог шевеление в штанах – характер нордический.

Женился секретарь на «правильной», симпатичной девчонке, с ней прошел огонь, воду и медные трубы. «Трубы» оказалось сложнее всего пройти. Почему-то всю жизнь не получалось у него высоко прыгнуть. То ли старшие товарищи мешали, то ли привычка ждать начальственного окрика и слушаться. На заре Перестройки еще держался в «их» команде, но там всегда каждый за себя играл. Благодаря «дружеской» «подставе», остался один, мобилизовался и, наконец, прыгнул – дело свое открыл – заводик мясоперерабатывающий. Назвал выразительно – «Варяг», но не потонул. Тут-то «трубы» его испытали. Не столько деньги, сколько привычка запивать напряг водочкой. Но женка «правильная» и на этот раз не подвела – вытащила.

Игорь. Соответствовал своей откровенно славянской фамилии, не то слега, не то мажара. Хоть и прямой, во всех смыслах, как жердь, но «опыленный» идеологической работой, уже хитрил и лицемерил, пока неумело – до откровенного карьеризма еще не дорос, а правила игры уже просек. Иногда, по простоте душевной, шел напролом.

Пригласил на свидание, на реку. Провожатых в тот жаркий день не намечалось, а отдыхать в одиночку девушкам на городском пляже не безопасно. Поплескались, поболтали, ну, насколько он мог. Проводил до пресловутого подъезда. Струсил напрашиваться на продолжение, уж больно категоричным тоном прощалась. Ретировался. Потрепыхался малость еще и остыл, отплыл. Самое неприятное воспоминание: после ныряния вымыло все сопли ему, он не чувствовал, не утирался, так и шел до самого дома, сопляк. Интересно, что сопляком он на всю жизнь и остался, недоучкой с институтским значком.

Валерий, с польской, слегка промозглой фамилией. Хорош собой, интеллигентен, умен. Лукавство, не подлое, скорее, защитное, с посылом: «Ну, мы же с вами понимаем…». Может помочь. Сексуальное превозмогает разумная выгода. Пытается совмещать приятное с полезным. Женился на полезной и симпатичной. В перестройку попытал счастья на исторической родине, вернулся. Там своих «панов» хватало, а денежек для их существования – нет. Старые связи, опыт «комсомольской» работы, соображалка, обаяние, упорство, женина родня – бог его знает, отчего больше, но преуспел.

У Вити фамилия не в бровь, а в глаз – Хованский. И ховает, что можно, и ховается вовремя от кого нужно. Дослужился до зав. отделом в обкоме комсомола. Ничего не понимает, но все организует. Хитроватый простачок. Знает, что наверх не пробиться, копает вбок. Когда по возрасту стало «сидеть» в комсомоле неприлично, ушел завучем в школу для умственно-отсталых детей. Бывшие коллеги посмеивались, а зря. Он потихоньку директора пересидел, за это время поднаторел в специфике работы с неполноценными детьми и выгоды все пронюхал. И директорствовал себе потихоньку, когда насмешники тонули в Перестроечном штормовом море. Пересидел он там и катаклизмы национального самоопределения нашей бывшей Советской союзной республики, а в стабильное время с инициативами стал выходить, опыт «комсомольский» и тут пригодился. Скоро из небольшого старенького домишки школа переехала в приличный комплекс из нескольких добротных зданий, мастерские открыла для обучения болезных и для зарабатывания денег, само собой. Слава, почет, уважение со всех сторон. А главное, стабильность. Он и в личной жизни был очень «стабильным». Жил вдвоем с мамой до самой её смерти, а потом стабильно один. Поначалу – удобно, дальше – хороший сын, напоследок – отдавшийся целиком работе… Бывало, давным-давно, в младые годы, отдавался он иным увлечениям – на байдарке греб (правда, в одиночку), девушек иногда приглашал на свидание – соответственно притязаниям: некрасивых, нетребовательных, не ожидающих продолжения.

Боре Пыжилкину, будто специально подобрали имя и фамилию. Маленький, крепенький, все пыжился в борьбе за место под солнцем, тужился прыгнуть выше, дальше, быстрее товарищей. Но маловато ему отпустили и не только роста. Интеллекта, манер, харизмы не доставало, сколько не раздувайся. Глаза, увеличенные «дальнозоркими» линзами, выдавали иногда отчаянное осознание безнадежности своих возможностей в гонках. Стоило слегка тронуть его за живое, человеческое, резко прятался или «перебегал в другой домик», как рак отшельник.

– Замучил ты себя докладами и водкой, Боря. Влюбился бы что ли?

Вздрагивает, вспыхивает, давится словами, наконец, формулирует:

– Да ты что, да я, да у меня… у меня жена красавица! Какая любовь?!

– Ну, да, красавица жена и любовь – понятия взаимоисключающие, – печально констатирую я, вспоминая лошадиную морду и стать его супруги.

Георгий обладал устойчивым иммунитетом к идеологическим бредням, номенклатурному карьеризму и, как следствие, внутриклановым междоусобицам. И в сектор его определили подходящий – культурно – массовый. К работе своей он относился, как любой рядовой инженер. Ходил себе на службу, с коллегами поддерживал дружеские отношения, песни пел по служебной необходимости и от души: «Комсомольцы, добровольцы! Нужно верить, любить беззаветно!».

Он верил в дружбу, любовь, хороших людей. Любил милых женщин, вкусную еду, маму, сестер, дочь, жену, пока она не ушла к более прагматичному парню. Не озлобился, простил, отпустил. Жалобы выслушивал на нового супруга, денег давал, из запоя вытаскивал.

Дружил со славными, свойскими разведенками. Женился после совместных застольных песен на одной из них, еще дочку родил. Очень они друг другу подходили – легкие на подъем, открытые, компанейские. Когда налаженная жизнь рухнула в одночасье под перестроечные марши – его директорство школьное, её техотдел – вдвоем выплывали. Кооператив строительный Жора затеял. Поначалу маленькие заказы втроем – с женой и шурином – сами выполняли. Позже связи «комсомольские», отвращение к тяжелому физическому труду, сообразительность и умение считать (физмат, все же окончил, помимо высшей партшколы) вывели на тендеры. И денег стало много, сколько они оба никогда не видели. Кинулись пробовать все новое: еду, технику, одежду, поездки, бани, тусовки. Тут кто-то один должен равновесие держать, чаще жена. Но аппетит к «вкусной» жизни помешал ей вовремя почувствовать опасность. Слишком поздно спохватилась, когда муж стал в пьяном угаре подводить партнеров и заказчиков, рушить сделки. Деньги кончились, копить – не копили никогда, запасов не делали, очнулись оба. Но как только снова встал на ноги, заработал, все пошло по старому кругу. Воронка крутила их много лет. Она выплыла, кружит по краю, а его засосало.