Утесы Бедлама

– Я не хочу мокнуть под дождем, когда захожу в дом, только потому, что гордость не позволяет тебе починить крышу. Ты делаешь хуже лишь самому себе.

– Я не против дождя, – пожал плечами он.

– Зато другие против.

– Меррик, я же сказал…

– Я слышал, что ты сказал, но это чушь, так что мы поступим иначе.

Чарльз проигнорировал мои слова.

– Тебе пришло письмо.

Увидев печать Министерства по делам Индии, я замешкался лишь на секунду, прежде чем убрал письмо в карман жилета. Мне нравилось спорить с Чарльзом: отстаивая свое мнение, я чувствовал, что еще не был сломлен до конца. Но при виде печати шрам на ноге пронзило болью, и мне пришлось идти медленнее обычного.

2

Гулливер вела меня по извилистой тропинке. Гравий чередовался с брусчаткой и просто примятым мхом, тянувшимся вдоль газона. У большого дерева тропинка вспучивалась, обнажая неровные корни. Раньше тут все покрывали заросли тропических растений: на заболоченных участках росли лилии с широкими, как тарелки, листьями, можно было обнаружить великолепную поляну с орхидеями и поросли насекомоядных шипастых растений, головки которых быстро захлопывались, стоило лишь дотронуться до них. Чтобы выровнять извилистую тропинку, Чарльз избавился от всех растений. Так было удобнее возить повозки с яблоками.

Я остановился и попросил садовников отложить древесину для крыши. Мужчины переглянулись и кивнули. Они не стали уточнять, почему мы не наймем рабочих из Труро для нормального ремонта.

После возвращения из Китая я быстро понял, что не смогу целыми днями находиться в четырех стенах, поэтому начал исследовать окрестности и заново открыл для себя старую оранжерею. Она находилась в долине, где не проводилось никаких работ со дня смерти нашего дедушки. С моря сюда иногда задувал сильный морской ветер, поэтому деревья долины расщепились и обрели странную форму. У некоторых листья росли лишь на одной стороне, а старый мертвый тис согнулся и лег прямо на стеклянную крышу оранжереи. Как бы часто я ни открывал двери, с них всегда сыпался мох и пауки. Когда я нашел это место, тут все было в дремучих зарослях. Никому не было до него дела, поэтому я забрал его себе. Мне никогда больше не стать садовником – таким, каким я был, но, хоть потеря профессии и подкосила меня, интерес к растениям остался прежним. У меня в оранжерее теперь росло сорок два вида папоротников и спасенных тропических растений, прижимавшихся из-за тесноты к самым стенам.

Оранжерея соседствовала с крошечным кладбищем. Покосившиеся надгробия выглядели так, словно кто-то разбросал их тут. Они располагались беспорядочно: какие-то ближе друг к другу, какие-то – дальше, а одно пряталось в корнях скрученного ветром дерева, расщепившего гранитную плиту. Когда-то здесь находилась часовня, но теперь от нее остались лишь несколько каменных ступеней да половина оконной рамы.

Могила папы сразу бросалась в глаза. Рядом с ней стояла статуя, обращенная лицом к надгробию – по крайней мере, раньше. После грозы прошлой ночью одно из деревьев упало туда, где она раньше стояла, но кто-то предусмотрительно передвинул ее на пятнадцать футов в сторону.

Подойдя к оранжерее, я увидел, что забыл закрыть дверь. Снова. Это не на шутку беспокоило меня: я был уверен, что закрыл ее. Без особой надежды я проверил замок изнутри. Ключа не было. Все бы ничего, но на том же кольце были ключи от дома. В третий раз я забывал закрыть дверь в оранжерею, и в третий раз вороны воровали ключи. Когда это случилось впервые, лишь спустя несколько дней я понял, куда они делись, и то по счастливой случайности. Тогда я забыл шиллинг на скамейке, и птицы вернули ключи, обменяв их на монету.

Я снял с полки банку с гвоздями и монетами, уселся и начал натирать их скипидаром. Когда они заблестели, я разложил их на пороге и замер, заметив, что пол в оранжерее сырой, словно вниз натекла вода, хотя крыша была целой. Небольшие устройства, увлажнявшие воздух летом, были абсолютно сухими. В очередной раз у меня мелькнула мысль, что это не я забыл закрыть дверь, а кто-то другой заходил в оранжерею, прячась от дождя. Но все всегда отрицательно качали головой, когда я спрашивал их об этом.

Утаскивая ключи, вороны задели карту Перу, и теперь она висела косо. Я поправил ее. Раньше она входила в коллекцию нашего дедушки. Это была карта не всей страны, а лишь той части, где он жил, – уходящей в глубь континента Карабайи. Половина провинции располагалась за Андами. После гряды гор особо ничего не было, но дедушка нарисовал там дракона с дружелюбной мордой и сложенными крыльями. На первый взгляд рисунок ничего не значил, но я знал, что там текла река в форме дракона. Она не была отмечена на картах, потому что карт тех земель просто не существовало. Я знал о ней лишь из всплывавших в памяти слов песенки из детства – о драконе, реке и горе. Но мелодию вспомнить уже не мог.

Если бы ничего не произошло с моей ногой, сейчас бы я был в Перу: крал черенки хинных деревьев, также называемых цинхонами калисайя, чтобы основать их плантацию в Индии. Сейчас же леса цинхоны росли исключительно в Перу, а хинин, получаемый из коры этих деревьев, был единственным в мире лекарством от малярии, эпидемия которой продолжала усиливаться в Индии. Из-за этой эпидемии доходы от внешней торговли Министерства по делам Индии падали все сильнее.

Я вешал карту, когда думал, что могу восстановить здоровье, достаточное для экспедиции. Сейчас же, держа ее между пальцев, я осознал, что карта теперь – это лишь напоминание об утерянном шансе. У меня никогда больше не будет возможности отправиться в Перу. Я положил карту на пол, лицом вниз.

Достав письмо, я развернул его на подносе с рассадой анютиных глазок. Мне хотелось поскорее покончить с этим. Бумага была тисненой и плотной. На ней изящным почерком моего бывшего начальника было написано:

Тремейн,

Готовится экспедиция в Перу. Отправление в декабре. Явитесь в Министерство по делам Индии не позднее 15 ноября.

    Синг

Я перевернул лист и взял в руки карандаш, которым обычно подписывал карточки с названиями растений.

Уважаемый Синг,

Не могу поехать в Перу. Не могу ходить. Напишите Чарльзу Леджеру, он хорош.

С уважением,

    Меррик

Я вложил письмо обратно в конверт, написал адрес офиса Министерства по делам Индии, перетянул бечевкой и бросил в пустой цветочный горшок, чтобы забрать позже.

В оконное стекло напротив меня врезалась ворона. Она упала на траву, но тут же вскочила на лапки, взъерошив перья. Я постучал по стеклу, пытаясь понять, все ли с ней в порядке. Птица взглянула на меня блестящими настороженными глазками. К ней подлетела вторая ворона, еще одна пронеслась над ними. Десятки ворон летали вокруг – особенно над могилами. Некоторые кружили над землей, словно в поисках чего-то. Сначала я решил, что они нашли падаль. Я вышел из оранжереи.

– У кого-нибудь есть мои ключи? – спросил я и замер на месте, увидев то, что вызвало у птиц интерес. Разбившаяся амфора. Раньше она стояла у статуи в ногах, но тот, кто передвинул статую, забыл о ней. Теперь мох был покрыт высыпавшимися из нее стеклянными ракушками и малюсенькими бутылочками. Я нахмурился, потому что и не подозревал, что в амфоре что-то было. Ракушки ярко сияли, несмотря на то, что солнца почти не было. Я опустился на колено здоровой ноги и подобрал одну. На ней оказались засохшие водоросли, к которым прилипло еще три или четыре ракушки – они звонко стукнулись друг о друга, посыпая мои пальцы старым песком. Стекло, из которого были сделаны ракушки, не было прозрачным – в нем сияли вкрапления странного цвета и вились прожилки железа и меди. В двух ракушках обнаружились останки моллюсков.

Бутылочки оказались запечатаны. Я снял сургуч с одной из них. Внутри пересыпалось что-то белое, и я наклонился, чтобы рассмотреть. Соль.

Очевидно, воронам не понравилось мое присутствие, и они улетели к гнездам на белой сосне рядом с домом.

Когда я вернулся к оранжерее, то увидел, что вороны обменяли стеклянные ракушки на пенни, но моих ключей по-прежнему не было видно. Пройдя внутрь, я сел. Гулливер заскулила и уткнулась в меня носом. Я погладил ее по ушам. Внезапно она гавкнула, заставив меня подскочить от неожиданности. В тесном пространстве звук оглушал.

– Ох, что случилось?

Она снова заскулила и спряталась под старый диван напротив. Диван – довольно странная вещь для оранжереи, но он стоял здесь всегда. В традициях английского ампира он был украшен завитками из красного дерева. Обивка выцвела на солнце, и нельзя было определить ее изначальный цвет, сквозь нее просвечивала внутренняя подкладка из ситца. Мне было больно сидеть, облокотившись на спинку, поэтому я никогда не пользовался диваном, но у меня всегда было ощущение, что с левой стороны кто-то есть – отец или дедушка, – и мне это нравилось.

Сидя, я также не мог наклоняться, поэтому мне пришлось поднять ноги и опереться руками о пол, чтобы заглянуть под диван.

– Ну же, вылезай.

У сенбернаров человеческие манеры. Они много вздыхают, когда им что-то не нравится, а Гулливер, например, всегда закрывала лапой глаза, когда расстраивалась. Глядя на нее, я рассмеялся, но тут же замер, увидев, что находилось рядом с моей рукой. Свежий след от ботинка. Узор на подошве отличался от моего, – на ней вообще не было узора, – а размер был намного больше.

Мне не стоило так беспокоиться, но я стал пугливым с тех пор, как повредил ногу. Я поднялся, и вместе с Гулливер мы дважды обошли оранжерею, вышли из нее и побродили между деревьями со всех четырех сторон, но никаких следов не нашли. Единственным существом, похожим на человека, была статуя, которая не раз попадалась мне на глаза. В конце концов я сдался и попытался вернуться к работе в оранжерее, но неприятное ощущение, будто за мной наблюдают, не проходило. У меня так и не получилось сосредоточиться, и когда встревоженная Гулливер в очередной раз уткнулась в меня носом, я прекратил работать и повел ее домой, намереваясь выпить чай с печеньем. Печенье обычно съедала Гулливер.

На полпути к дому я уловил запах дыма. Он был таким явным, что я обернулся дважды, безуспешно пытаясь найти источник. Через несколько секунд запах исчез – так перестаешь видеть звезду, когда смотришь на нее слишком долго.

Спустя некоторое время я снова почувствовал запах. Что-то яркое ослепило меня, и я посмотрел вверх, на дом, беспокоясь, что там начался пожар. Но свет исходил не от дома, а от белого дерева. По всей кроне звездочками сияли яркие точки. Ими были стеклянные ракушки, которые вороны принесли себе в гнезда. Они искрились, когда солнечный свет дотягивался до них сквозь листву. Одна из них пустила солнечный зайчик на землю возле меня, и от лежавшей там сосновой хвои пошел дым. Пока я смотрел, иголки разгорелись и их охватило странное голубое пламя. Гулливер взвизгнула и спряталась за мной. Ветви и ствол дерева тоже дымились там, где на них попадали солнечные зайчики, а сквозь серую дымку проглядывало пламя – тусклое, словно химическое. Садовников рядом с деревом не было, они все сидели на ступеньках перед кухней: Сара втайне от Чарльза всегда угощала их чаем ровно в десять утра.

– Дерево горит! – закричал я.

Главный садовник обернулся. По-моему, у него было потрясающее имя, что-то вроде Сизифа, но он работал здесь с тех пор, когда мы оба были детьми, и мне не хватало смелости произнести его вслух, так что мы с ним ни разу даже толком не разговаривали. Меня не было дома слишком долго.

– Что? – крикнул он в ответ.

Я показал тростью на сосну.

– О боже!

Мужчины побросали чашки на ступеньки и побежали мимо меня. Я замер, чтобы не попасться никому под ноги.

– Как оно могло загореться? – воскликнул Сизиф, ни к кому конкретно не обращаясь. – Черт побери, всю ночь же лило как из ведра!

Затем он покраснел и добавил: