Я в любовь верю!

Приветливо кивает головой… – вдруг прогремел поставленный голос Петра Гамаровича.

(Продолжительная пауза)

– Как написано, вы только послушайте «Ландыш серебристый»… – как будто извиняясь, шепнула Изольда Васильевна.

Лоб ее больше не блестит, и цвет лица мертвенно-бледный.

– Тише вы, Изольда Васильевна, Петр Гамарович цитирует… – широко раскрыв свои влюбленные глаза, Степанида Ивановна сканирует Петра Гамаровича.

А Петр Гамарович, ни на кого не смотря, ходит взад-вперед, полуистерически громыхает, и эхом отдается его медвежий рев:

– Тогда смиряется души моей тревога,

Тогда расходятся морщины на челе…

– Кстати говоря, у вас, Петр Гамарович, морщины на лбу прямо неприличные… – Изольда Васильевна не удержалась, – вам нужно огурец порезать вот так, в мисочку, ложка лимонного сока…

– Не сока, а соку… – полусонно умничает Ираида Алексеевна. Глаза у нее слипаются, побелка осыпалась, бусы небрежно свалились набок.

– И счастье я могу постигнуть на земле… Я эти ваши рецепты в гробу видел, Изольда Васильевна… И в небесах я вижу Бога!

– Кого, простите, видите? – искренне не понимает Степанида Ивановна.

– Бога, Бога! – кричит Петр Гамарович.

Он, вероятно, голоден, иначе не стал бы так расходиться. Очень уж он любит куриный бульон с лапшой.

– Золотые слова! 1837 год, подумать только… – пытается поддерживать светскую беседу Степанида Ивановна.

– Это только русский человек может написать, носить в себе образ Бога, еще Суворов написал… – рассуждает Изольда Васильевна.

– Он не мог это написать, он к 1837 умер, если вы не оповещены еще, – буркнула Ираида Алексеевна.

– Я не к 1837, а вообще, вообще! Касаясь… – Изольда Васильевна почему-то тянет свои наманикюренные ручки к Петру Гамаровичу.

– Не надо ко мне прикасаться, у меня пиджак белый! – Петр Гамарович раздражен.

– Да я образно! Суворов… – защищается Изольда Васильевна.

– Суворов вам не хухры-мухры, нечего о нем нечистыми руками, батенька! – злорадствует Ираида Алексеевна.

– Я вам не батенька, Ираида Алексеевна, а руки у меня в вишне, вишню мама передала, – поделилась Изольда Васильевна.

– Поездом? – интересуется Степанида Ивановна. Ей чрезвычайно неловко.

– Нет, на автобусе, – просто отвечает Изольда Васильевна.

– И много?

– Две.

– И все же вернемся… – попыталась Ираида Алексеевна.

– Да, возвращаться пора… – усмехнулся Петр Гамарович.

– К делу, господа, к делу!

– Вам, Суворова, стоит задуматься о многих и нескольких моментах одновременно…

– Дорогая, ну за ударением надо следить, это же неприлично! Во-первых, не одновременно, а одновременно, – уточняет, конечно же, Ираида Алексеевна.

– Как говорится, возьмемся за руки…

– Только без рук, они у вас в вишне…

– Ираида Алексеевна, пора запомнить, что случай с одновременно – случай двоякий…

– А когда ваша мама возвращается?

– Не двоякий, а случай двойного ударения. Мама-то? Послезавтра.

– Случай-исключение!..

– Баночку меда с ней передать можно?

– К делу, к делу, к делу! Вам, Суворова, все-таки стоит задуматься.

– Можно, конечно!

– Да, кстати, о Суворовой… Продолжим… Это ведь не трагедия, верно, Арчибальда Ивановна?

Арчибальда Ивановна увлеченно кивает. Видите ли, в начале века она была замечательной балериной. Сам царь имел удовольствие пригласить как-то ее на завтрак. Но после девяностых годов почему-то Арчибальда Ивановна перестала говорить. Классический танец она преподавала на пальцах.

– Словом, мы вас, Суворова, в стенах нашего прекрасного вуза больше не задерживаем, вот!

– Да и вообще не задерживаем, правда?

– Да и задерживать-то чего…

– Задеррржка, как говоррррррится, смерти подобна…

Я тихонько, на цыпочках захожу в кабинет. Никого нет, только усталая сгорбленная фигура у окна. На голове копна седых волос. Петр ему имя. Какое гордое, величественное имя! Листает толстый справочник с шуршащими страницами. Не оборачиваясь:

– Ну?

– Я тут принесла… – шагнула к окну.

– Я же просил, не надо мне ничего от вас ничего! Вы, верно, не понимаете специфики…