Смерть в театре «Дельфин»

– И что инициалы внутри перчатки совпадают с инициалами мальчика.

– Да. Хемнет Шекспир.

– Именно, – сказал мистер Кондусис.

Глава 2. Мистер Гринслейд

I

– Знаю, – сказал Перегрин. – И не нужно повторять, Джер. Я знаю, что вокруг имени Барда всегда существовала нездоровая шумиха, а к четырехсотлетнему юбилею она выросла еще. Я знаю о кутерьме вокруг старых портретов с выпуклым лбом, о поддельных автографах, «украденных и обретенных списках», фальшивых «открытиях» – обо всем. Я знаю, что, вероятнее всего, эта перчатка – всего лишь подделка. Я только прошу тебя понять, что, увидев все это перед собой, я просто с катушек съехал.

– И не только от перчатки, как я понимаю. Чуть не утонул, напился, щеголял в шмотках миллионера и еще опасался, что хозяин к тебе подкатывает.

– Да точно нет!

– Ты сам говорил, что он вел себя по меньшей мере странно.

– Чертовски странно, но я уверен, что не по-гейски.

– Ну, тебе виднее. – Джереми Джонс склонился над рабочим столом и сделал аккуратный разрез в куске тонкого картона – готовил модель декорации к клубной постановке «Спасенной Венеции». Потом отложил бритву и посмотрел на Перегрина. – Можешь нарисовать ее?

– Попробую.

Перегрин помнил перчатку совершенно отчетливо и нарисовал приличный эскиз.

– На вид похоже, – кивнул Джереми. – Конец шестнадцатого века. Крой соответствует. Петелька. Вышивка. Сужается к запястью. А кожа?

– О, мягкая, словно сама нежность. Желтая, сморщенная – и очень-очень старая.

– Допустим, перчатка елизаветинской эпохи или яковианской, но письмо может оказаться подделкой.

– Зачем? Никто не пытался на нем заработать.

– Тебе это не известно. Ничего вообще не известно. У какого приятеля Кондусис купил это все?

– Он не сказал.

– Кто такая «М. Е.», чья дражайшая бабушка настаивала, что перчатка принадлежала Барду?

– Ну что ты меня спрашиваешь? Сам ведь помнишь, что прапрабабушке она досталась от миссис Дж. Харт. И что Джоан Харт…

– Урожденная Шекспир, которой брат завещал носильную одежду. Да. Этакие подтверждающие подробности, которые добавляет любой мошенник. Разумеется, все это нужно отдать экспертам.

– Повторяю, я так и сказал ему. Сказал, что стоит обратиться в музей Виктории и Альберта. А он снова посмотрел на меня странным взглядом – хитрым, испуганным, пустым, не знаю, как описать, – и я заткнулся.

– Само по себе подозрительно! – Джереми улыбнулся другу и сказал: – Жаль, не видал я!

– Ну, в таком случае… Вас бы дрожь взяла.

– Все может быть[4 - Диалог из трагедии У. Шекспира «Гамлет». Перевод Б. Пастернака.]. Что мы знаем про Кондусиса?

– Ну, точно я не припомню, – ответил Перегрин. – Неслыханный богач, это понятно. Однажды в воскресном приложении про него была статья. О том, как он терпеть не может публичности, бежит ее, как Грета Гарбо, и заставляет мистера Гульбенкяна с завистью смотреть ему вслед. И как он отказывается от увеселений, и что он, возможно, и есть сказочный анонимный филантроп. Мама, говорят, русская, отец – англо-румын.

– А откуда все его деньги?

– Не помню. Нефть, как всегда? Называлась статья «Мистический Мидас», и там была его фотография – как злится и пытается сбежать от камер на ступеньках своего банка. Я читал в приемной у стоматолога.

– Не женат?

– Думаю, нет.

– Как вы расстались?

– Он просто вышел из комнаты. А лакей сказал, что подана машина, которая доставит меня домой. Отдал мне мою ужасную вонючую записную книжку и сообщил, что одежду отправили в чистку, а там признали не подлежащей восстановлению. Я спросил насчет мистера Кондусиса, и слуга ответил, что мистеру Кондусису звонят из Нью-Йорка и он «вполне поймет». Я уловил намек и убрался. Наверное, нужно послать письмо с благодарностью, да?

– Пожалуй. И еще он владелец «Дельфина» и намерен театр снести, а на его месте построить, наверное, новое чудище в Саут-Банке?

– Он «обдумывает» эту идею.

– Пусть этой идеей и подавится.

– Джер, – сказал Перегрин, – ты должен поехать и посмотреть. С ума сойдешь. Кованое железо. Херувимчики. Кариатиды. Замечательное попурри начала и середины Викторианской эпохи, собранное ангелом. Боже, боже, только подумать, что можно там сделать!

– И этот жуткий старый Крез…

– Знаю. Знаю.

Они уставились друг на друга с единодушным возмущением и отчаянием молодых людей, охваченных общим, не находящим выхода энтузиазмом.

Оба учились в одной театральной школе, и оба решили, что по темпераменту, интересам и способностям склонны скорее к постановке, нежели к игре на сцене. Джереми в результате выбрал дизайн, а Перегрин – режиссуру. Они работали вместе и порознь в репертуарных театрах; потом перебрались в более престижные провинциальные театры и дальше – на удачу – в Лондон. Оба теперь были достаточно известны в качестве «подающих надежды»; обоим порой приходилось терпеть нервотрепку периодов безработицы. У Перегрина только что состоялась успешная режиссерская премьера в «Единороге», а собственная пьеса шла в пробных прогонах за пределами Лондона. Джереми продумывал оформление для театра масок, которое собирался отправить на международный конкурс театральных художников. Недавно он стал партнером в маленьком магазинчике на Уолтон-стрит – там продавалось «старье высшей категории, кошельки, корсеты и чудные гульфики яковианской эпохи».

Почти весь заработок Джереми и Перегрина ушел на аренду и обстановку квартиры-студии; перед носом неприятно маячил финансовый кризис. Джереми совсем недавно распрощался с непредсказуемой блондинкой; их разрыв принес облегчение Перегрину, которому приходилось терпеть неожиданные набеги блондинки на их квартиру.

Сам Перегрин без происшествий завершил роман с актрисой, очень кстати почувствовавшей ту же скуку, в какой он, со своей стороны, не решался признаться. Они расстались почти без переживаний с обеих сторон, и в настоящее время сердце Перегрина было свободно.

Темноволосый высокий Перегрин напоминал озорника; среднего роста, румянолицый и довольно язвительный Джереми за чопорными манерами прятал влюбчивость. Обоим было по двадцать семь лет.

Квартира находилась на верхнем этаже дома, перестроенного из пакгауза на берегу Темзы к востоку от Блэкфрайарс. Именно из окна студии примерно неделю назад Перегрин, разглядывая Саут-Банк в полевой бинокль, заметил здание «Дельфина», узнал, что это такое, и нацелился на него.

Он подошел к окну.

– До сих пор перед глазами… В этом театре я провел самые страшные полчаса жизни. Я должен ненавидеть один его вид, но, боже мой, я хочу его, как ничего в жизни не хотел. Знаешь, если Кондусис действительно решит снести его, я, право слово, вряд ли смогу стоять здесь и смотреть в окно.

– Тогда нужно подкараулить его, рухнуть перед ним на колени и зарыдать: «О, сэр, просим вас, сэр, пощадите “Дельфин”, умоляем вас, сэр».

– Я точно могу сказать, как он отреагирует. Отшатнется, как будто мы воняем, и безучастно заявит, что понятия не имеет, о чем я говорю.

– Интересно, во сколько это обойдется.