Это очень забавная история

– Да.

– К доктору Барни ходишь?

Доктор Барни – психофармаколог. Это он выписывает мне таблетки и направляет к мозгоправам вроде доктора Минервы. Забавный такой тип, с кольцами на пальцах и похож на упитанного Санту в миниатюре.

– Да, на этой неделе пойду.

– Помни, что нужно делать все, что он говорит.

«Да, доктор. Как скажете. Я буду выполнять то, о чем все вы говорите».

– Вот, – протягиваю я доктору Минерве чек от мамы.

Пять

Моей семье со мной не повезло. Они надежные, хорошие люди, всегда всем довольны. Иногда, когда я с ними, мне кажется, что я попал на телепередачу.

Мы живем в Бруклине, наша квартира гораздо лучше той, что была на Манхэттене, но все равно не такая, чтобы можно было гордиться. Бруклин – это такой огромный жирный пузырь уродливой формы наискосок от Манхэттена, весь изрезанный каналами и заливами – грязными зелеными полосками воды, напоминающими о том, что некогда здесь было болото. Чем-то он похож на морщинистую фигуру Джаббы Хатта, подсчитывающего свои деньги. Особняки из известняка и темно-бордового кирпича стоят рядами вдоль улиц, как столбы изгороди, и вокруг них постоянно суетятся индусы: что-то подновляют или подкрашивают. Все просто сходят с ума по этим домам и выкладывают за них миллионы. В остальном же это довольно беспонтовое место. Очень жаль, что мы уехали с Манхэттена, где живут по-настоящему влиятельные люди.

От нашего дома до офиса доктора Минервы довольно близко, но идти приходится через улицу, сплошь усеянную издевательскими магазинами – магазинами с едой. Когда ты в депрессии, нет ничего хуже еды. Отношения человека с едой – самые важные отношения. По-моему, даже отношения с родителями не так важны. На свете есть люди, которые вообще никогда не знали своих родителей. А отношения с друзьями так и вовсе не важны. Вот отношения с воздухом – совсем другое дело. Ты не можешь взять и поссориться с воздухом. Вы вроде как неразлучны. На втором месте вода. А потом уже еда. Попробуй-ка бросить еду, чтобы закрутить с кем-нибудь другим! С едой надо дружить, договариваться.

Мне никогда не нравилась традиционная американская кухня: все эти свиные отбивные, стейки, каре ягненка… Я и сейчас их не люблю. К овощам я тоже равнодушен. Мне нравилась еда абстрактной формы: куриные наггетсы, фруктовые рулеты, хот-доги. Я любил фастфуд. Запросто мог смести пакет сырных палочек, и их запах так въедался в подушечки пальцев, что я целыми днями носил его на себе. Короче, у меня были нормальные отношения с едой, как у всех остальных людей: проголодался – значит, поешь.

Но прошлой осенью я вдруг перестал есть.

Теперь все эти гастрономы, пиццерии, кафе-мороженое, пекарни, индийские и китайские забегаловки, суши-бары и Макдоналдсы насмехаются надо мной. Они вольготно расположились на улице, выставляя напоказ то, чем я не могу насладиться. Мой желудок как будто съежился: теперь он вмещает в себя совсем чуть-чуть, а если я запихиваю в себя больше, чем надо, он выбрасывает обратно вообще все, и мне приходится бежать в ванную, чтобы блевать в темноте. Похоже вроде как на ноющий голод, как будто к концу моего пищевода привязали веревку и там, внутри, живет человечек, который постоянно хочет есть, но не знает других способов сообщить об этом, кроме как тянуть за веревку, – а когда он за нее тянет, вход в пищевод закрывается, и я не могу ничего туда протолкнуть. Если бы этот человечек мог расслабиться и выпустить веревку, я бы дал ему любую еду, какую он только пожелает. Но он никогда не расслабляется, он доводит меня до изнеможения и головокружений, а когда я прохожу мимо ресторанов, благоухающих маслом и жиром, он затягивает веревку еще туже.

Когда я все-таки ем, сценариев всегда два: или Битва, или Побоище. Если мне плохо, если в моих мозгах происходит Зацикливание – тогда это Битва. Мой желудок наотрез отказывается принимать пищу, и каждый кусок дается с мучением и через силу. Еда хочет остаться на тарелке, а оказавшись у меня внутри, хочет немедленно вернуться обратно. Люди косятся на меня: «В чем дело, Крэйг, почему ты не ешь?»

Хотя бывают моменты, когда все налаживается. Сдвиг еще не наступил, возможно, он никогда и не наступит, но иногда мои мозги встают туда, где им положено находиться. Это случается частенько, так что я не теряю надежды. Когда я переживаю один из таких моментов (я называю их «Ложные Сдвиги»), то всегда должен поесть, хотя не всегда это делаю: иногда я из какого-то тупого упрямства пытаюсь воспользоваться временным улучшением и, пока мозги на месте, стараюсь переделать как можно больше дел, забывая о еде. И тут все – приехали к тому, что было. Но если уж мне становится лучше, тогда еде несдобровать – смету все. Яйца и гамбургеры, картошку фри и мороженое, мармелад и хлопья, печенье и брокколи, даже лапшу с соусом. Мне без разницы, я слопаю вас всех! Я, Крэйг Гилнер, заберу вашу силу. Когда еще мой организм наладится и я снова смогу есть, я не в курсе, так что сожру вас всех прямо сейчас, не откладывая.

Как же приятно. Человечек со своей веревкой исчезает, и я ем все подряд. Наверное, он занят тем, что ест все сыплющееся сверху, носится туда-сюда, как курица с отрубленной головой, а голова в это время валяется на полу и жрет сама по себе. Я впитываю еду каждой клеткой, и они наслаждаются этим, благодарят мой мозг за пищу, я улыбаюсь, я сыт и счастлив; я сыт, я работоспособен, я могу сделать все что угодно. А теперь самая приятная часть – когда я поем, я снова могу спать, и я сплю как положено, как охотник, который притащил домой добычу… Но потом я просыпаюсь, и человечек внутри снова на своем месте, затягивает веревку на желудке. Даже не знаю, что привело к Побоищу еды. Это точно не из-за травки. Не из-за девочек. И не в семье дело. Я начинаю думать, что причина в обмене веществ, а значит, нужно ожидать Сдвига, но его все нет и нет.

Шесть

Весной не бывает закатов. Почти стемнело, только тонкая серая полоска догорает на краю неба. Деревья отяжелели от дождя, и мелкая морось сыплется на меня сверху, когда я наконец добираюсь до дома. Я устремляюсь к двери и давлю на протертую до бронзы кнопку – самую затертую во всем доме.

– Крэйг, ты?

– Привет, мам.

«Бз-з-з» – гулко разносится по вестибюлю. Хотя «вестибюль» – это громко сказано, скорее почтовый угол, потому что это просто закуток с почтовыми ящиками. Я распахиваю одну дверь, потом вторую. Дома тепло, пахнет выпечкой. Собаки выбегают навстречу.

– Привет, Руди. Привет, Джордан.

Собаки у нас мелкие. Имена им дала моя сестра, сейчас ей девять лет. Руди – метис, папа говорит, что он помесь чихуахуа и немецкой овчарки, короче, плод какого-то дикого собачьего секса. Надеюсь, овчарка была мальчиком, потому что девочка-овчарка вряд ли осталась бы довольна. У Руди заметная аномалия прикуса, он выглядит так, будто это не одна, а две собаки, причем одна из них кусает голову другой снизу. Но девушки, которых мы встречаем на прогулке, просто обожают его и заговаривают со мной. Впрочем, они быстро понимают, что я еще мелкий, или у меня не все дома, или то и другое сразу, и проходят мимо.

Другая наша собака – тибетский спаниель Джордан, похожий на маленького коричневого льва. Он мелкий, симпатичный, но совершенно чокнутый. Эту породу вывели на Тибете для охраны монастырей. Когда Джордан попал к нам, он немедленно сообразил, что наш дом – это монастырь, ванная – это святилище, а мама – настоятельница. С тех пор стоит кому-то приблизиться к маме, как Джордан бросается ее защищать. Когда она по утрам идет в ванную, он непременно сопровождает ее и сидит на шкафчике возле раковины, пока она чистит зубы.

Джордан облаивает меня. Он стал это делать, как только у меня начались проблемы с головой. Но мы об этом помалкиваем.

– Как сходил к доктору Минерве, Крэйг? – говорит мама, выходя из кухни.

Она высокая, до сих пор не потеряла стройности и с каждым годом выглядит все лучше. Знаю, звучит странновато, но какого черта: так уж получилось, что эта потрясающая женщина к тому же моя мать. Просто поразительно, насколько все более уверенной и величественной она становится с годами. Я видел ее фото времен учебы в универе – там ей до этого далеко. Отец же все эти годы выглядит так, что с женитьбой точно не прогадал.

– Все… нормально.

Я обнимаю маму. Она окружила меня такой заботой с тех пор, как я заболел, куда я без нее, я ее люблю и говорю об этом постоянно, хотя с каждым разом слова потихоньку выцветают. Наверное, запас «я тебя люблю» не бесконечен.

– Она тебя все еще устраивает?

– Ага.

– Потому что, если нет, мы подыщем кого-нибудь другого.

«Никого вы не подыщете», – думаю я, глядя на трещину в стене рядом с мамой. Эта трещина красуется у нас в коридоре уже года три-четыре. Папа подмазывает ее, но она снова проступает. Мы пробовали повесить сверху зеркало, но стена коридора – неудачное, прямо скажем, место для зеркала. Моя сестра прозвала его «вампирским зеркалом», по которому можно определять, вампиры наши гости или нет. А через несколько недель после того, как повесили зеркало, я пришел домой обкуренный, треснулся о него и уронил на пол. Теперь трещина по-прежнему красуется на своем месте. Она тут навсегда.

– Не надо никого искать.

– Как с аппетитом? Ты голодный?

Да, наверное. Я попробую съесть то, что приготовила мама. Я все еще контролирую свой разум, я пью таблетки, я это сделаю.

– Да.

– Отлично! Марш на кухню!

Я вхожу на кухню и вижу, что к моему приходу уже все накрыто. За круглым столом, позируя с вилками и ножами в руках, сидят папа и Сара, моя сестра.

– Как мы выглядим? – спрашивает отец, барабаня приборами по столу. – Видно, что мы голодные?

Мои родители постоянно ищут все новые и новые способы меня вылечить. Они уже перепробовали акупунктуру, йогу, когнитивную терапию, расслабляющую музыку, всевозможные виды физической активности (пока я не остановился на велике), книги по самосовершенствованию, тай-бо и даже оформили мою комнату по фэншуй. Кучу денег на меня спустили. Стыдно даже.

– Есть, есть, есть! – скандирует Сара. – Мы не начинали без тебя!

– Зачем это все? – спрашиваю я.

– Мы просто хотим, чтобы тебе было уютнее.

Мама ставит на стол форму для запекания. Внутри какие-то сочные оранжевые штуковины, нарезанные на половинки, от них пышет жаром.

– Сегодня у нас тыква сквош, – говорит мама, снова поворачиваясь к плите, – рис и курица.

Она приносит кастрюльку белого риса, пересыпанного кусочками овощей, и блюдо с куриными наггетсами. Я нацеливаюсь на наггетсы – кусочек в форме звезды, кусочек в виде динозавра. Сара перехватывает у меня динозавра.

– Динозавры, чур, мои!

– Ладно, – уступаю я ей.