Моя жизнь среди индеанистов

– А ччё?..

– Чтоб больше такого не повторялось!

– А ччё?..

– Немедленно прекрати чокать!!!

– А ччё?..

– Ты что, издеваешься?!

– А ччё?!..

И далее весь разговор в том же духе. Доводил до белого каления своих бедных вожаток. Но это я отнюдь не со зла: и правда не понимал, чего они пристают ко мне со своими ненужными делами. А других слов для более развёрнутого ответа на бессмысленные вопросы просто не находил.

Я хотел заниматься только тем, что было интересно мне самому. Глупым, конечно, был пацаном: не хотел понимать, что вожатые за меня отвечают, и что у них на попечении ещё тридцать душ – и всех надо держать на виду. Потом они уже это моё «а чё» просто слышать не могли, с ними сразу начиналась тихая истерика.

Главное, и сделать-то со мной ничего было нельзя. Телесные наказания применять они не имели права, а на прочие я не обращал никакого внимания. Не в угол же они меня могли поставить?

Если честно, теперь бы я сам себе, тому, в прошлом, надавал увесистых подзатыльников – потому что и сам всегда терпеть не мог подобных дебилоидов.

И, в конце-концов, меня выгнали-таки из пионерлагеря! Сейчас даже сам в это поверить не могу, но это было. Было… Вот вас выгоняли из лагеря за беспредел? То-то же. А у меня такой неприглядный, дикий для меня, факт в биографии имеется. Несмотря на то, что я по жизни вроде бы тишайший и застенчивый человек. Но это только с виду. А внутри у меня всё буквально кипит и клокочет – как заметил однажды Орлиное Перо (о котором речь ещё впереди) после прочтения моих огнедышащих писем. Правильно народ говорит: в тихом омуте черти водятся.

Но перед изгнанием из пионерского рая меня сначала перевели (в качестве наказания или устрашения) в другой корпус, в старший отряд. Надеялись, видно, что большие мальчишки меня укротят – но не тут-то было…

И там я тоже выказал свою прыть. Каким именно образом выказал уже не помню, но эксперимент явно не удался. И ничего не оставалось, как только с позором выдворить меня домой.

И больше я в пионерские лагеря не ездил – а жаль. На самом деле мне там очень нравилось – если бы только не насильственные пионерские мероприятия.

До сих пор горюю по тем, навеки утраченным, друзьям из пионерских лагерей семидесятых годов. Их полузабытые лица остались только на групповых снимках. Уже многих и не вспомнить по именам. За одну короткую смену мы успевали настолько подружиться, что, казалось, проживали вместе целую длинную жизнь. Так быстро и глубоко могут сходиться между собой только дети. Но смена всегда как-то неожиданно заканчивалось и мы разъезжались кто куда. Просто вылезали в городе из автобуса, нас разбирали по домам мамы, и потом мы больше в жизни никогда не виделись. С беспечной лёгкостью расставались навсегда.

Но тогда, в детстве, мы об этом не задумывались. Для нас не существовало ещё таких понятий – никогда и навсегда. Казалось, всё ещё повторится – и не раз. Почему-то не возникало даже мысли записывать хотя бы адреса. В обыденной городской (а тем более школьной) жизни разлука с летними друзьями казалась неизбежной, а дальнейшее зимнее общение – бессмысленным. Писать письма в другой район города? Это как-то странно. Да и о чём, собственно? А ездить туда в 10—12 лет одному, без родителей – страшновато.

А ведь возможно, что мы остались бы друзьями на всю жизнь и даже стали самыми близкими друзьями! Но, видно, не судьба: у меня в жизни так и не появилось настоящего друга.

Говорят, индейцы вкладывали в понятие «друг» гораздо более глубокий смысл, чем белые. Так вот, я как раз в этом смысле.

Но как узнаешь друзей своего пионерского детства теперь, даже если случайно повстречаешь их на улице? А если и узнаешь кого-то – о чём теперь с ними говорить? Даже если вы повспоминаете общее детство – что дальше? Теперь уже навеки чужие взрослые люди…

Как угадаешь вон в том, важно идущем солидном дядьке, прежнего мальчишку из нашего пионеротряда, с которым однажды даже кровно побратался? И возможно, он мне не просто прохожий, а брат, и в нас течёт общая кровь!

Да-да! Однажды мы за лагерную смену настолько успели подружиться с одним близким по духу мальчиком (даже помню его имя – Димка), что я, недолго думая, предложил ему стать «братьями по крови» – насмотревшись, конечно, той знаменитой сцены из «Виннету». Мы слегка порезали наши пальцы и сложили вместе ранки… Нет, видимо всё-таки не зря вожатые отобрали у меня ножик: мало ли что ещё могло прийти в мою бедовую голову…

А потом в конце смены мы разъехались и больше никогда не виделись.

Вот так просто…

Где-то он сейчас, мой брат по крови Димка?..

ЕЩЁ 3 ГОДА ДО СВОБОДЫ

Меня обучают созерцать облака и ставить градусники земле-матушке. – Сектант Чингачгук осваивает азбуку Морзе. – Жизнь в придуманном мире

Когда пришла уже крайняя пора определиться с родом дальнейших занятий в жизни, методом последовательного отсечения всех скучных технических учебных заведений, я поступил в училище на радиста-метеоролога. Оно самым удивительным образом оказалось как раз неподалёку от моего дома, а не где-нибудь там в центре города, за рекой Обью, или в Академгородке.

Притом это училище оказалось вообще единственным в СССР! Я воспринял это как дополнительный знак поступить именно туда. Если бы оно было в любом другом городе, я бы точно не стал в него поступать – не смог бы жить в общежитии.

Очень уж я тогда был привязан к дому, как, впрочем, привязан и сейчас.

Радисты-метеорологи – это, знаете ли, такие классические полярники или таёжники, каких обычно показывают в кино. Они наблюдают за погодой, а потом сидят на метеостанции за рацией и передают результаты своих наблюдений морзянкой: пи-пи-пи-пи… Сама профессия мне была глубоко до лампочки: всякие там скучные градусники, флюгера, метеобудки… Но вот то, что после выпуска надо будет жить в таёжной глуши – это да!

В нашем СГПТУ-7 учились какие-то ненормальные люди, сплошь поэты и романтики. После обучения было распределение по всей стране, и отличники учёбы отчаянно боролись за право попасть в самые, что ни на есть, «дыры», в труднодоступные места: на Колыму, на Чукотку, на Камчатку, в Якутию… Где были дебри сказочной тайги, охота и рыбалка. А оставшиеся двоечники со слезами на глазах ехали на нежное Черноморское побережье, на Кавказ, в солнечные республики Средней Азии…

Вы не поверите: до самого конца своей трёхлетней учёбы я не имел никакого понятия, чем же конкретно я буду, собственно, заниматься на своей будущей работе. Всё виделось очень неясным и расплывчатым, как в далёком тумане. Вот такое абсолютное юношеское легкомыслие. Тогда я ещё совершенно не чувствовал, даже приблизительно, в какой области лежит моё призвание. Если честно, даже задумываться об этом было неохота – потому что уж очень не хотелось вступать в скучную «взрослую» жизнь. Вполне ясно было лишь одно: с техникой, с железками, электрикой и тому подобным я не желал иметь ничего общего. Склонности у меня были явно в гуманитарных областях – но ведь это понятие очень растяжимое. Сейчас бы я выбрал или художественное училище или музыкальное: остались хотя бы от этого какие-то конкретные, действительно нужные мне теперь навыки. А тогда несколько лет потратил абсолютно впустую: в практическом смысле мне в жизни не пригодилось оттуда ровным счётом ничего.

Между прочим, азбука Морзе, которой нас там обучали, мне всегда напоминала индейский межплеменной язык жестов (своеобразное индейское эсперанто, типа азбуки для глухонемых). С её помощью можно точно так же объясниться в эфире с любым радистом, совершенно не говорящем на твоём языке. Потому что существуют общепринятые международные слова-сокращения. Например: к – приём, ас – жду, бд – плохо, ок – хорошо, псе – пожалуйста, цщ – всем, сос – ну, это и так все знают, и так далее. Свой особый радиожаргон. Когда в книжке Сат-Ока я читал, что индейцы могли тайно разговаривать, просто нажимая и проводя собеседнику пальцем по спине, я был уверен, что это у них тоже что-то типа морзянки – но только своей, индейской. Нажимаешь – точка, проводишь – тире. Впрочем, это наверняка опять чистокровные польские выдумки… Но в то время я был горд, что изучаю нечто подобное тайному индейскому языку.

В училище все три года у меня была кличка «Чингачгук» –  и это вполне понятно, но иногда меня ещё называли «сектантом». Последнее – это от моего неизменного нежелания участвовать во всех обычных развлечениях парней тех лет, начала 80-х годов. А так же из-за моего перманентно-мрачного вида. Я жил в своём придуманном мире и мне было с ними не интересно. Этакий вечный одиночка в уголке. Витал в облаках, в прошлых веках.

Относительно моего мрачного вида. Как я сейчас понимаю, моим постоянными чувствами тогда были горечь и обида на судьбу – отсюда и страдальческое выражение лица, которое я вижу теперь на всех фотографиях того времени. Я просто изнывал, что опоздал родиться, что я живу не в своё время, что я должен жить в прошлом, и как я сюда вообще попал, за что меня сюда закинули?! Постоянная сильнейшая ностальгия по прошедшим временам. Ну вот такой уж я уродился, и до сих пор ненавижу всё новодельное и современное. А тогда я чувствовал почти физическую боль от прозаического серого Настоящего, да ещё плюс на это наложились юношеский максимализм и врождённый романтизм. Кошмар, короче.

В МЕСТАХ ОТДАЛЁННЫХ

Хлебаю романтику. – Валенки с бахромой. – Меня облетают стороной вертолётчики. – Хозяин всея тайги. – Он же потенциальный обитатель палаты №6. – Страшный мужик на дереве. – Волки размером с оленя. – С фонариком против медведя-людоеда. – Медведь на крыльце! – Ужасы подземелья: человек с содранной кожей. – Нашествие чёрных тритонов. – Оглушительная тишина. – Пьянство в глуши. – Порошковое вино. – Анафема охоте. – Следую своей карме. – Неполный перечень экзотик. – Где ты, племя моё?..

Ну что, отработал я после окончания училища 2 года на труднодоступных таёжных метеостанциях в Якутии. Возле полярного круга, как раз в тех же местах, что и описаны у Сат-Ока – только по нашу сторону Берингова пролива. Хлебнул, как говорится, романтики. И охоты, и рыбалки, и полярной ночи, и полярного же сияния… Там не требовались никакие внешние искусственные «индейские» атрибуты, всё и так было всамделишным.

Разве что, вот: надоел мне однажды вид моих скучных чёрных валенок, и я, за неимением замши, обшил их поверху палаточной тканью цвета хаки и пришил, из неё же, бахрому – такую длинную, что она даже волочилась сзади по снегу. И потом ещё расписал (обычными цветными карандашами, без лишних комплексов) эти свои «высокие мокасины» индейскими узорами. Заодно нарисовал что-то типа «бисерных» полос и на рукавицах.

Как я теперь вспоминаю, то-то вертолётчики как-то странно переводили взгляд: то на меня, то на мои ноги – когда забрасывали нам продукты на метеостанцию, – и почему-то подозрительно быстро старались улететь.

А больше ничего такого по нашему с вами профилю не могу припомнить. Природа, конечно, потрясающе дикая в Якутии. Вообще, про Якутию мало кто где упоминает, и это только к лучшему для неё – целее будет.

Но ощущения для коренного горожанина были, конечно, небывалые.

Вот, например: ушёл ты от метеостанции на десяток километров и сидишь на берегу таёжного озерца, по зеркальной поверхности которого расходятся следы от плывущих ондатр, а неподалёку из воды торчат лишь уши и ноздри лося, спасающегося от гнуса, а вокруг тебя на сотни километров вокруг ни единой человеческой души (если, конечно, не считать трёх коллег-мужиков, оставшихся на станции). На несколько сотен километров никого! И ты здесь – единственный созерцатель и властитель всего этого великолепия. Вот как это так?.. Не укладывалось в голове.

Но к этому скоро привыкаешь, и когда спустя 1—2 года выезжаешь со станции, то уже, наоборот – шокируют толпы людей. Благо, что это происходит всегда постепенно, то есть вполне гуманно. Сначала вылетаешь на вертолёте в небольшой посёлок – и обычные люди первое время кажутся таким чудом! Особенно женщины и дети. Потом оттуда летишь в довольно провинциальный город Якутск и там более-менее акклиматизируешься. И уже в миллионный город прибываешь не таким уж и одичавшим. Подлетаешь ночью к Новосибирску – целое море огней! Сразу чувствуется: вот она где, Цивилизация. Но чуть только попривыкнешь дома, и этот твой миллионник вскоре тоже – дыра дырой. И эти толпы глаза б мои не видели…

Там, на безбрежных просторах, я был очень значимым, одним-единственным, Уникальным Человеком, а здесь, среди миллионов, я просто… никто.

Такое вот приходит характерное чувство потери самого себя. А теперь на минутку представьте: вы сразу же, мгновенно, после двухлетнего одиночного заточения в тайге перенеслись, скажем, в московское метро, в час пик. Всё! – отдельное койко-место в палате №6 вам обеспечено. Это без всяких шуток.

Однажды на почве полного безлюдья в таёжной глуши я даже нешуточно испугался.

Подхожу к своему заповедному озеру Подкова и вдруг краем глаза вижу: на дереве сидит какой-то мужик, скорчившись на ветвях и прижавшись к стволу, и пристально рассматривает меня в упор немигающими, красноватыми, выпученными глазами! Да ещё с рожками на голове! И тишина… У меня вот такие мурашки пробежали по спине. Откуда здесь взяться мужику?! Который ещё и забрался зачем-то на дерево, сюрреализм какой-то… В голове мгновенно промелькнуло несколько вариантов – от чёрта-лешего до заблудившегося геолога в шапке-ушанке, или решившего меня разыграть метеоролога. И тут он вскинул руки, подпрыгнул, и тяжело взлетел, как Карлсон – только без пропеллера, а расправив огромные крылья. Ну точно как летающий бочонок.

Оказалось, это исполинский филин! Но иллюзия сидящего на дереве человека была полной, я даже и не предполагал, что филины бывают такой величины, думал, они размером где-то с сову.