Раны. Земля монстров

И ты обратилась к нему:

– Верни его. Пожалуйста, верни! Я сделаю все, что захочешь. Я убью их. Я убью их всех.

Тогда я поняло, что ты обращаешься к Утренней Звезде. Твоя неутолимая жажда, Элисон, пустота в твоем сердце и любовь, оставшаяся без ответа, – это молитва к Нему. Вся твоя жизнь восславляет Ад.

Думаю, тогда я – именно я – впервые влюбилась.

– Я не знаю, что мне делать, – сказала ты.

Ты не могла вернуть отца. Какое бы колдовство ни было подвластно ему, оно не подчинялось тебе. Ты положила начало, но не знала, как сделать следующий шаг. Через несколько мгновений эти мальчишки принялись бы за тебя, и я даже не могло представить, что из этого бы вышло.

Ты не услышала ответа Утренней Звезды, но услышала его от меня.

Я не могло говорить с тобой без преемника. Мне пришлось тебе показать.

И Джоуи мне в этом очень помог. Он лежал, задыхаясь, на покрывале, прижав к ране руку друга. Каблук его левого ботинка покоился в воде. Оставалось лишь утянуть его. Все произошло быстро, так просто. Я стало озером, растворилось в воде, подобно дыханию в воздухе. Я вливало себя в его глаза и горло. Я наполнило его как сосуд. А затем с его помощью я утянуло друга, которого тоже наполнило. За считаные мгновения утянуло всех троих. Я чувствовало, как во мне искрятся их жизни. Впервые с тех пор, как прибыло сюда, я снова познало общий разум и перестало быть одиноким. Так началось чудо, которым ты одарила наш город.

Мы стояли, тяжело дыша, на берегу, переживая новых себя. Взглянули друг на друга и устыдились новой близости, потоков знания, хлынувших в нас, всех низких тайн и желаний, внезапно вытащенных на свет. Но вскоре смущение рассеялось: между нами не может быть секретов, ведь все мы делим один разум.

Одну любовь.

Мы взглянули на тебя. И заговорили хором голосов:

– Элисон, подойди.

Твое лицо… Я не смогло распознать выражение. Очередной лик любви? Или нечто, что мне еще предстояло узнать?

– Кто ты? – спросила ты.

– Ты знаешь, кто мы, – ответили мы в унисон.

Ты развернулась и побежала. Твой отказ нас потряс. Мы ничего не понимали. Разве ты не этого хотела? Быть желанной? Любимой? Больше не быть одной?

Вскоре у разгоняющей тьму ивы начали собираться люди из города. Они присоединились к нам: поначалу неохотно – многих пришлось утащить в воду, чтобы я могло их наполнить, – но вскоре они были благодарны. К утру мы наполнили всех.

Мы решили взяться за работу. Ведь мы не знали ничего, кроме работы. Нас подхлестывали воспоминания о мельнице; многие из нас вошли в озеро, чтобы быть поглощенными работой. Она ломала и перестраивала конечности, насаживала кость на кость и туго натягивала между ними лоскуты кожи. Для каркаса первого колеса мельницы пришлось разобрать и объединить две сотни тел, а сколько еще предстоит сделать.

Как только солнце поднимается из-за гребня холма, мельница начинает вращаться в озере. Наш голос возносится в небо хором стонов. Мы тянемся к тебе, как тростник к небу. Почему ты не тянешься к нам, Элисон? Почему ты никогда не тянулась к нам, несмотря на все наши провокации?

Прежде мы знали нашего монстра. Теперь – нет. Мы смотрим на тебя десятками тысяч глаз, но не узнаем. Ты стоишь в доме у окна, и твой пустой отец все еще восседает позади тебя на кресле, как свергнутый король. Поток его мыслей остыл и утих. Ты смотришь на нас. Ты прижимаешь руки к стеклу. Ощущаешь ли ты наше тепло, как когда-то ощущало я?

Твое лицо меняется и принимает выражение, которое, как мы полагаем, что-нибудь нам расскажет. Но прежде, чем мы успеваем его прочесть, солнечный свет ударяет в оконное стекло и слепит нас блеском крошечной звезды в утреннем свете.

Черепушка

Джонатан Уормкейк, Преосвященный Упырь Хобс Лэндинга, встречает меня на пороге. Как правило, эту незначительную обязанность исполняли его слуги, но, полагаю, подобную честь я заслужил наличием сана священника в Церкви Червя. Ведь причиной тому определенно не могла стать наша с ним первая встреча, состоявшаяся пятьдесят лет назад в этот самый день. Сомневаюсь, что он вообще ее помнит.

Он любезно кивает мне в виде приветствия, а затем ведет по длинному коридору в заставленный тысячами книг огромный кабинет, чьи широкие окна выходят на Чесапикский залив, сверкающий золотом в лучах закатного осеннего солнца. Воспоминания об этом пути и кабинете отзываются болью в сердце. В последний раз я был здесь еще мальчишкой. Теперь я, как и мистер Уормкейк, совсем старик, жизнь моя подходит к концу.

Я потрясенно отмечаю, как годы отразились на нем. Казалось бы, удивляться нечему: мистер Уормкейк живет в этом доме уже сотню лет, и история его соседства с городом имеет документальные подтверждения. Но после смерти Девушки-Орхидеи в прошлом году он оставил светскую жизнь, и за это время облик его значительно изменился. Держится он также величественно, а наружность по-прежнему отличается опрятностью, но лета свисают с него как пальто не по размеру. Плоть на голове слезла, и волос – некогда самой большой гордости – больше нет. Голый череп ярко мерцает в лучах заходящего солнца и взирает на мир пустыми темными глазницами: глаза давно ссохлись и обратились в пыль. Вид у него болезненный и уставший.

Справедливости ради стоит отметить, что впечатление это многократно усиливается присутствием четырнадцати детей в возрасте от шести до двенадцати лет, столпившихся в комнате. Червь предоставил им честь присутствовать на церемонии открытия Семидесятой Ежегодной Ярмарки Черепушек, вызвав в дом каждого из них через сны. Ввиду своего, по большей части, юного возраста дети не в состоянии понять всю важность этой чести и потому в нервном ожидании шатаются по огромному кабинету, переговариваясь и трогая то, что трогать им не положено.

Давний слуга мистера Уормкейка – прежде известный как Мозг Замороженного Парламента из Банки № 17, а сегодня ласково называемый дядей Дигби – въезжает в комнату, являя взору полированное, инкрустированное золотом тело: коробку на колесиках с прозрачным куполом, под которым в зеленом растворе плавает отрезанная голова старика, чьи волосы развеваются подобно призрачным водорослям. Дядю Дигби встречают радостные крики детей, которые в ту же секунду обступают его со всех сторон. Он обнимает одного металлическими руками.

– Вы только посмотрите на этих прекрасных детишек! – говорит он. – Какие резвые существа!

Для приезжих в Хобс Лэндинг дядя Дигби являет собой пугающее зрелище. Его лицо, как и глаза, мертво, а голова – не более чем сохранившаяся часть трупа, застывшая словно каменное изваяние; но мозг, все еще находящийся внутри, полон жизни, и способность говорить ему дарит голосовой аппарат, расположенный чуть ниже стеклянного купола.

Воспользовавшись тем, что дети отвлеклись, мистер Уормкейк достает маленькую деревянную шкатулку, едва заметную на книжной полке. Он открывает ее и вынимает мясистую нижнюю часть человеческого лица – кусок от губного желобка до изгиба подбородка, который увлажняет неглубокая лужа крови. Конструкцией из шпагатов и шестеренок к куску прикреплен язык. Натянув эластичную ленту на череп, мистер Уормкейк надевает половину лица и толкает язык в рот. Кровь начинает стекать по нижней челюсти и пятнает белый воротник накрахмаленной рубашки. Даже меня – человека, выросшего в Хобс Лэндинге и повидавшего много вещей необычнее этой, – такое зрелище обескураживает.

Джонатан Уормкейк не выходит в свет уже двадцать лет, с тех пор, как обнажился его череп, и я понимаю, что мне первому из тех, кто не принадлежит этому дому, довелось стать свидетелем данной процедуры.

Сегодня мистер Уормкейк умрет, и как священник местной Церкви Червя я обязан провести ритуал, знаменующий конец его жизни.

Никто не знает, как умирает упырь. Кажется, этого не знает он сам, так как покинул норы мальчишкой и не был посвящен в таинства. Сны, дарованные Червем, изобилующие образами отслаивающейся кожи и огромных черных коршунов, парящих в потоках ночного воздуха, наводят на мысль, что конец – лишь метаморфоза. Но у нас нет формулы, с помощью которой можно было бы хоть как-то расшифровать эти сны. А потому ответ на вопрос, что ждет по ту сторону смерти, остается открытым.

Он растягивает губы и шевелит языком, будто примеряет новый костюм и проверяет, как тот сидит. Удовлетворившись, по всей видимости, посадкой новинки, он наконец смотрит на меня:

– Я рад, что вы пришли, особенно сегодня.

– Должен признаться, меня удивило, что ваш выбор пал на вечер Ярмарки Черепушек. Сегодня от постороннего внимания не спрячешься.

Он смотрит на толпу детей, которую дядя Дигби осторожно направляет к большому окну на залив. В их движениях читается возбуждение и страх – тот же клубок эмоций я ощущал, когда был на их месте.

– Я не собираюсь портить им праздник, – говорит он. – Сегодня их день. Не мой.

Не думаю, что это вся правда. Пусть дети и прошли отбор для участия в Ярмарке Черепушек, чтобы стать звездами церемонии открытия, пышность и торжественность события призваны чествовать не детей, а Червя и значимость церкви в этом городишке. Но в действительности празднеством мы славим Джонатана Уормкейка. Ни провальная избирательная кампания в мэры в середине семидесятых, ни последствия Ночной Войны, ни изобличающие секреты, обнародованные вследствие небезызвестного предательства его лучшего друга, Вацлава Слипвикета, – ничто не могло отобрать власть, которую Уормкейк обрел над Хобс Лэндингом, и каждый год Ярмарка Черепушек прославляет и укрепляет ее.

К тому же сегодняшний день знаменует сотню лет со дня его грандиозного появления в городе, а также скорое прощание с нашим миром, потому в его ложную скромность верится с трудом.

– Присядьте, – говорит он, указывая на самое удобное кресло в комнате.

Кресло с высокой спинкой и мягкими подушками, которые обычно ставят в своих гостиных английские лорды. От шахматного столика в углу Уормкейк берет еще один стул, поменьше, и придвигает его ближе, чтобы мы могли говорить свободно. Он медленно опускается на него и вздыхает с вымученным удовлетворением оттого, что тело пришло наконец в покой. Думаю, если бы он все еще имел глаза, то сейчас бы их закрыл.

Дядя Дигби тем временем рассаживает детей на складные стулья, стоящие в два ряда. Она раздает им газировку и контейнеры с попкорном, тщетно пытаясь всех успокоить, и закуски привлекают внимание.

– Говорили ли вы с кем-нибудь из детей после того, как они увидели сон? – спрашивает меня Уормкейк.

– Нет. Некоторые приходили в церковь с родителями, но ни с кем из них я лично не разговаривал. Этим занимаюсь не я, а другие.

– Насколько я понимаю, на некоторых детей сны производят сильное впечатление.

– Быть избранником Червя – почетная, но пугающая роль. Дарованные сны слишком яркие и насыщенные. Для кого-то они могут стать крайне болезненным опытом.

– Прискорбно слышать.

Я бросаю взгляд на рассевшихся детей, пихающих в рот пригоршни попкорна, который разлетается повсюду. От них исходит дикая энергия – потрескивающее живое излучение, от которого встают дыбом волосы, – и чтобы не дать ей пролиться слезами и хаосом, надо быть умелым укротителем. Как дядя Дигби. Самый дружелюбный член Замороженного Парламента долгое время являлся представителем семьи, а также доверенным лицом самого мистера Уормкейка. Многие считают, что без его неизменных усилий отношения между Уормкейками и жителями Хобс Лэндинга давным-давно перешли бы в жестокое насилие. Не все принимали новую церковь в первые годы.