Дом Ротшильдов. Мировые банкиры. 1849—1999

Но почему Ротшильды были так настроены против режима, который, к 1860-м гг., едва ли неблагоприятно сказывался на их делах? Конечно, они не скрывали своих симпатий к Орлеанской династии, но важно и другое. Джеймс и его сыновья видели фундаментальное противоречие между предположительно новой эпохой прочных финансов при Фульде и внешней политикой императора, которая оставалась такой же авантюрной – и в их глазах опасной, – как всегда. В начале 1860-х произошел целый ряд международных кризисов, в которых Наполеон, по их мнению, склонен был «наделать бед»; и всякий раз он демонстрировал признаки такого желания. В предчувствии роста военных расходов и государственного дефицита цена рентных бумаг понижалась. Например, уже в июле 1863 г. пошли разговоры о новом французском займе; регулярные денежные затруднения Банка Франции тоже можно было приписать влиянию внешней политики на финансовую стабильность. Еще до войны за объединение Италии Джеймс сформулировал свою версию бонапартистской политики: «Нет мира, нет империи». События последующих лет лишь укрепили его уверенность, и его письма изобилуют ссылками на связь между финансовой слабостью и простором для дипломатического маневра. «Войны не будет, – писал он племянникам в октябре 1863 г. – Как я сказал, императору следует выступать ужасно миролюбиво. У него нет другого выхода, если он хочет получить деньги… и если в самом деле нужно сделать заем». «Считаю, – писал он в апреле 1865 г., – что слабая биржа поможет удержать императора в более миролюбивом настроении». И снова в марте 1866 г.: «Мы какое-то время будем сохранять мир, так как великому человеку [Наполеону] не по карману воевать…» Он часто беспокоился из-за того, что внутренняя политическая слабость все же способна толкнуть Наполеона на международные авантюры. Чем больше Наполеон подтверждал его опасения, тем больше Джеймс предвидел финансовые затруднения: вот что он имел в виду, когда сказал, что империя обозначает «падение» а не «мир».

Корни британского нейтралитета

Недоверие к Наполеону – вот одна из причин к пониманию реакции Ротшильдов на события 1860-х гг. Однако не меньшей значимостью обладала политическая и дипломатическая роль британских Ротшильдов в тот же период, а именно одобрение ими того, что вылилось в политику невмешательства в конфликты не только в континентальной Европе, но и в Америке.

Совсем не легко проследить за ходом политических обязательств британских Ротшильдов в 1860-е гг. Добившись доступа в палату общин, Лайонел ни разу не обращался с речью к другим членам парламента, но было бы ошибкой полагать, что с политической точки зрения он был неактивен. Он часто посещал палату общин – в одном случае его даже вовлекли в дискуссию, когда он не мог ходить из-за артрита. Кроме того, он так часто видел крупных политиков и журналистов в Нью-Корте и на Пикадилли, что его жена в 1866 г. с полным правом писала: «Политика интересует вашего отца до такой степени, что ни о чем другом он просто не говорит». Естественно, Лайонел оставался либералом; он, как и его младший брат Майер, выдвигавшийся от сельского округа, долго пользовался поддержкой большинства партии. И в экономической политике Лайонел придерживался либеральных взглядов; он был таким же убежденным сторонником свободной торговли, как и его друзья Чарлз Вильерс, брат Кларендона, министра иностранных дел в правительстве либералов, и будущий канцлер казначейства в правительстве либералов Роберт Лоу. Но узы дружбы связывали его и с Дизраэли, если не с партией Дизраэли; они с Шарлоттой часто виделись и с другими тори, в том числе генералом Джонатаном Пилем (братом сэра Роберта, хотя и не пилитом) и лордом Генри Ленноксом, членом парламента от Чичестера. Очень типично для Лайонела, что в 1865 г. он попросил Делана смягчить нападки на правительство Рассела в «Таймс», в то же время приглашая в Нью-Корт самого успешного критика правительства – Дизраэли. В апреле 1866 г., в разгар дебатов о предложенной Расселом реформе избирательной системы, Ротшильды пригласили «к ужину двух главных соперников – вига [Гладстона] в субботу, тори [Дизраэли] в воскресенье. Натти говорит, что два развлечения представляют собой Сциллу и Харибду и что нас наверняка ждут раздражительность и сварливость в один из двух дней, если не в оба».

Натти – старший сын Лайонела, наиболее политизированный из всех британских Ротшильдов – также придерживался зигзагообразного курса. Его самые ранние записанные политические замечания отражают воодушевленный либерализм, в котором сочетаются восхищение Гладстоном, циничное отношение к Дизраэли и апология фритредерства в духе Кобдена. Но он также тепло восхвалял Палмерстона и никогда не относился к торговым договорам как к замене военной готовности (его взгляды, несомненно, подкреплялись полученной им военной подготовкой и службой в добровольческой части Бакингемшира). Когда он впервые посетил палату общин (чтобы послушать дебаты о Второй парламентской реформе), «он нашел риторику великого Гладстона тяжелой и помпезной, в то же время сочтя, что Дизраэли замечательно блистал». Доводы Лоу против реформы как будто пошатнули его уверенность; однако его кумиром по-прежнему оставался Брайт – самый страстный поборник реформы.

О двойственности политики Ротшильдов наглядно свидетельствует тот факт, что, когда в июле 1866 г. в Лондоне проходили демонстрации сторонников реформы, Эвелина заперла свои севрские вазы и отказывалась выходить на улицу; однако, когда «какой-то джентльмен-консерватор сказал Натти, который защищал глупых реформаторов, что он жалеет, что нам не разбили все окна… твой брат ответил, что мы в полной безопасности, так как народ знает, что мы его друзья; они подошли к дому с радостными криками, а Натти и Альфи были в толпе». Когда леди Элис Пиль сказала Лайонелу, «что солдатам нужно было застрелить двадцать или тридцать человек из этого сброда, и тогда мятеж закончился бы очень быстро», он ответил с характерной для себя уклончивостью: «Леди Элис, мне вы можете говорить что угодно, но я не советую вам ездить по Лондону с такими предложениями». Шарлотта обвиняла Спенсера Уолпола, министра внутренних дел в правительстве тори, в том, что он спровоцировал насилие, приказав прогнать демонстрантов из Гайд-парка; тем не менее она признавала, что, «если бы правительству тори приказали ввести либеральные меры, нет ни одной мирской причины, почему оно не оказалось бы таким же полезным, как правительство вигов». Лайонел «желал Диз. всяческих успехов» в правительстве – но отчасти потому, что не хотел участвовать еще в одних всеобщих выборах, что ему пришлось бы сделать, если бы правительство тори подало в отставку. Его с трудом удалось успокоить в феврале 1867 г., когда Дизраэли сказал ему перед очередной сессией парламента: «Когда мы встретимся снова, я буду либо человеком, либо мышью, но положитесь на мое слово: мы не подадим в отставку, не обратившись с призывом к стране». За время долгого процесса поправок и прохождения реформы Дизраэли дверь Ротшильдов оставалась открытой для политиков всех оттенков: Шарлотта охотно читала Джона Стюарта Милля, который дошел до того, что защищал избирательное право для женщин, подавала чай Гладстонам и ужинала с четой Дизраэли. Лайонел, как положено, посещал дебаты и участвовал в голосовании, часто совещаясь с «нашим другом» Дизраэли, но иронически удивляясь, «когда те же члены парламента, которые в прошлом году голосовали против той или иной поправки, в этом году голосовали за и чувствовали себя превосходно».

Основой для двоякого отношения Ротшильдов к политическим деятелям оставалась, как и прежде, внешняя политика. Подкрепляясь безупречными политическими сведениями со стороны Парижского дома, они имели возможность привлечь внимание любого правительства, как либерального, так и консервативного. Соглашаясь с целью Джеймса – не допустить агрессии со стороны Наполеона III, которая могла привести к всеобщей войне, – они в целом стремились соответственно формировать политику Великобритании (зато примечательно, сколь мало члены британской ветви семьи беспокоились о Пруссии). Однако в тот период английские Ротшильды стали меньше интересоваться делами континентальной Европы. Ансельм, несомненно, преувеличивал, но его анализ от марта 1866 г. многое говорит о письмах, которые он получал из Нью-Корта: «Не заблуждайся; политическое влияние Англии на континентальные дела можно считать нулевым; того, кто постоянно держит меч в ножнах или не выводит военные суда из мирных портов… не боятся. Во всяком случае, ясно, что избирательная реформа и бычья эпидемия ближе сердцу Джона Буля, чем герцогства [Шлезвиг и Гольштейн]».

Меткое замечание попало в цель: несомненно, в 1866 г. Майер куда больше беспокоился о чуме рогатого скота, косившей его стада в Ментморе, чем об объединении Германии. Драматические события – банкротство «Оверенд, Герни и К

» (10 мая), падение правительства Рассела (26 июня), беспорядки в Лондоне из-за избирательной реформы (23 июля) – отвлекали внимание британцев от событий на континенте. Какие бы сомнения Лайонел ни испытывал относительно Бисмарка, он вовсе не хотел, чтобы Великобритания вмешивалась в континентальные дела; и даже если бы у него появилось такое желание, едва ли ему удалось бы преодолеть изоляционизм нескольких министров иностранных дел подряд. Пока превалировали взгляды Гладстона на фискальную нравственность, британские бюджеты были сбалансированы так, что, даже когда расходы на оборону возрастали, их финансировали из поступлений от налогов, а не займов: правительство сталкивалось с дефицитом всего четыре года между 1858 и 1874 гг., причем в каждом случае дефицит был крошечный. В дальней перспективе стремились к тому, чтобы полностью выплатить государственный долг, а не наращивать его: с 1858 по 1900 г. он снизился с 809 до 569 млн ф. ст. (возможно, это самое осязаемое достижение Гладстона). Правительству, которое не занимало деньги, Ротшильды могли давать советы, а не оказывать нажим на него.

Американские войны

Можно сказать, что традиция невмешательства Великобритании началась с эмоционального приветствия Рассела объединения Италии, что более или менее отрицало его и Палмерстона подозрения относительно политики Франции. Начало Гражданской войны в Америке, заставившее Великобританию беспокоиться о безопасности Канады, породило шаблон, который сохранялся в течение десяти с лишним лет. Отношение Ротшильдов к американскому конфликту часто трактовалось неверно; более того, оно иллюстрирует по сути пассивную роль, какую Лайонел играл в международных делах в тот период. Из-за того что Белмонт (будучи национальным председателем Демократической партии) был сторонником Стивена А. Дугласа, противника Линкольна на президентских выборах 1860 г., он и, в свою очередь, Ротшильды навлекли на себя критику обеих противоборствующих сторон в войне, которая началась на следующий год. Республиканцы Севера осыпали бранью «национального председателя Дугласа» как приспособленца по вопросу о рабстве; то же самое делали южане-демократы, но с противоположной точки зрения.

Согласно одному из его биографов, в ходе войны Белмонт старался заручиться поддержкой Ротшильдов для северян: хуже всего для него было, если его «хозяева» в Европе окажут финансовую помощь Югу. Но Белмонта и Ротшильдов постоянно обвиняли в сочувствии конфедератам. Нападки усилились после назначения генерала Джорджа Макклеллана кандидатом от демократов в 1864 г., потому что мирные переговоры с Югом он предпочитал тому, что Белмонт называл «роковой политикой» Линкольна, состоявшей в «конфискации и принудительной эмансипации». «Будет ли у нас позорный мир, чтобы обогатить Белмонта, Ротшильдов и все племя евреев, которые скупают облигации конфедератов, – гремела «Чикаго трибюн» в 1864 г., – или почетный мир, выигранный Грантом и Шерманом у жерла пушки?» «Давайте рассмотрим несколько неоспоримых фактов, – призывал автор статьи в «Нью-Йорк таймс» в октябре того же года. – Печально известный… лидер Демократической партии на съезде [в Чикаго] был агентом Ротшильдов. Да, великая Демократическая партия так низко пала, что вынуждена была искать лидера в агенте иностранных евреев-банкиров». Через месяц этот довод на предвыборном собрании развил и расцветил один сторонник Линкольна из Пенсильвании: «Агент Ротшильдов – главный управляющий Демократической партии! (Крики «Вот именно» и приветственные возгласы…) Каким первоклассным министром финансов он станет, если президентом выберут мистера Макклеллана! (Смех.) Нет ни одной страны, ни одного правительства во всем христианском мире, где лапы, клыки или когти Ротшильдов не вонзались бы в самое сердце казначейства… и они хотели бы проделать то же самое здесь… Мы не хотели занимать, и евреи взбесились и бесятся с тех пор. (Приветственные выкрики.) Но они, Джефф Дэвис и дьявол никогда нас не завоюют! (Продолжительные аплодисменты)».

Была ли правда в огульных обвинениях в том, что Ротшильды поддерживали Юг? Вполне возможно, на улице Лаффита, если не в Нью-Корте, и высказывалось сочувствие к делу Юга. По крайней мере отчасти такое отношение вытекало из сообщений третьего сына Джеймса, Соломона, которого послали на другой берег Атлантического океана в 1859 г. (примерно как Альфонса в 1848 г.), чтобы он завершил там свое профессиональное образование. Соломон пробыл в Америке до начала войны (апрель 1861 г.). Хотя Соломон по-диккенсовски приходил в ужас от многих особенностей американской политической жизни, он склонен был сочувствовать Югу и в своей последней депеше в Париж уверял: для того чтобы остановить войну, Европе следует признать Конфедерацию. Если не считать довода, что Югу следует позволить самому вырабатывать законы, – который имел влияние даже на таких маловероятных сторонников рабовладельческих штатов, как Гладстон, – самым убедительным доводом в пользу если не поддержки южан, то сохранения мира была блокада, лишавшая Европу южного хлопка. По крайней мере один из американских корреспондентов Лондонского дома – банкирский дом «Чивз и Осборн» в Петербурге (штат Виргиния) – неоднократно призывал Англию «немедленно признать Конфедерацию южных штатов на основании интереса и человечности [так!]». И сам Белмонт (вопреки отчету Каца) недвусмысленно говорил Лайонелу в 1863 г., когда он приезжал в Лондон, что «скоро Север будет завоеван». Однако, как Ротшильды ни сетовали на начало войны, они сразу заявили о своем нейтралитете, высказываясь против вмешательства как Великобритании, так и Франции. В 1863 г. американский генеральный консул во Франкфурте после беседы с Майером Карлом сообщал «Харперс уикли», что «здесь компания «М. А. Ротшильд и сын» настроена против рабства и в пользу Союза. Еврей-выкрест Эрлангер, который также живет в этом городе… предоставил мятежникам заем в 3 млн ф. ст.; по словам барона Ротшильда, что вся Германия осудила этот… заем в поддержку рабовладельческого правительства и что общественное мнение так настроено против, что «Эрлангер и К

» не смеют предложить облигации на Франкфуртской бирже. Более того, как мне стало известно, евреи рады, что никто из их секты не будет виновен в предоставлении денег с вышеупомянутой целью; такое, по их словам, предоставлено евреям-отступникам».

В самом деле, Эрлангер, вместе с американцем Джеймсом Слайделлом, выпустил первый «гарантированный хлопком» заем Конфедерации в марте 1864 г.; и единственный лондонский банк, который согласился участвовать в операции, был не «Н. М. Ротшильд и сыновья», а «Дж. Генри Шрёдер и К

», который никогда раньше не занимался государственными займами. Лондонский дом сообщил Белмонту, что «заем Конфедерации спекулятивного характера, который, вполне вероятно, привлечет всех безнравственных спекулянтов… Его разместили иностранцы, и мы не слышали ни о каких почтенных людях, которые имеют к нему отношение… Мы сами сохраняем нейтралитет и не желаем иметь с ним ничего общего»[54 - Суждение оказалось вполне здравым; банки-эмитенты сумели удерживать облигации выше номинала лишь благодаря массивной интервенции на рынок.]. Самое позднее в 1864 г. Джеймс участвовал в финансировании поставок импорта европейских товаров в Северные штаты. Он критиковал Белмонта за то, что тот не хотел помогать правительству Линкольна, и убеждал скептически настроенного племянника Ната, что северные облигации представляют неплохую инвестицию[55 - Возможно, разногласиями из-за американской политики можно объяснить трения между Белмонтом и представителями Лондонского дома, когда он посетил их в 1865 г.]. В 1874 г., когда их снова начали обвинять в финансировании Юга, Белмонт лишь немного преувеличил, заявив, что «около девяти лет назад покойный барон Джеймс де Ротшильд в Париже показал… в моем присутствии, что в годы войны он был одним из первых и самых крупных инвесторов в наши ценные бумаги». Разговоры о том, что Ротшильды поддерживали Юг, были просто выдумкой, как и позднейшие обвинения Белмонта в том, что он стремился задержать выплату американской помощи фениям.

Однако невозможно отрицать, что, по сравнению с такими конкурентами, как Бэринги и американские банкирские дома Джорджа Пибоди и Джуниуса Спенсера Моргана со штаб-квартирами в Лондоне, интересы Ротшильда в американских финансах – как Севера, так и Юга – были ограниченными. Такая ситуация продолжалась до конца столетия. В то время как новички вроде Зелигманов могли послать в Нью-Йорк кого-то из членов семьи, Ротшильды по-прежнему держались вдали от американского рынка, тем более что Белмонт посвящал все больше времени и сил политике (наживая в процессе влиятельных врагов)[56 - В 1866 г. предпринималась еще одна неудачная попытка обуздать Белмонта, но, как фаталистически заметили Джеймс и Альфонс, он стал незаменимым.]. Более того, Гражданская война даже у Джеймса вызвала разочарование в Соединенных Штатах. Хотя он испытывал оптимизм по поводу роста трансатлантических операций после заключения мира в 1865 г., он все время боялся возобновления политических «беспорядков». В 1867 г. он сказал последнее слово по данной теме, приказав продать американские ценные бумаги, потому что «я глубоко убежден, что, хотя Америка – страна превыше всяких расчетов, не следует питать иллюзий… война, которая все время возобновляется, направлена не только против президента, но и против Юга».

Хотя сыновья Джеймса по-прежнему интересовались хлопком, Альфонс в январе 1868 г. ясно дал понять кузенам, что «нам не нужно спекулировать на каком-нибудь негритянском восстании на Юге или чем-то в таком же роде». Не менее прохладно он отнесся и к американским железным дорогам. Такой же, хотя и более мягкой, была реакция в Лондоне. Когда американский финансист Джей Кук в 1870 г. посетил Лондон в надежде найти покупателей на облигации «Нозерн пасифик» на 5 млн долларов, Лайонел сразу же отказал ему. Участие Ротшильдов в экономике США все больше сводилось к выпуску облигаций для отдельных штатов или федерального правительства. Даже это оказалось проблематичным: возобновление послевоенных операций началось с неудачи. Лондонский дом вложил 500 тысяч долларов в облигации штата Пенсильвания. Через год стало очевидно, что власти штата собираются расплатиться с кредиторами обесцененными долларами. За возражениями Белмонта последовал грубый антисемитский ответ казначея штата Уильяма Х. Кембла: «Вы получите от нас фунт плоти, но ни капли христианской крови». Более успешным стал заем, выделенный штату Нью-Йорк в 1870 г. Его разместили Парижский, Лондонский и Франкфуртский дома в сотрудничестве с Адольфом Ганземаном. Еще одна эмиссия последовала в 1871 г. И все же Ротшильды всегда предпочитали иметь дело с центральным правительством. Начиная с 1869 г. они лоббировали президента Улисса С. Гранта в надежде помочь ему стабилизировать федеральные финансы. Лондонский дом оказался в числе пяти банков-эмитентов, которые выпустили заем рефинансирования. Процесс повторился два года спустя, а потом еще раз в 1878 г. Конечно, Ротшильдов по-прежнему поносили противники Белмонта; их называли «европейскими Шейлоками», чьей единственной целью служит переоценка облигаций различных американских штатов; таким образом они якобы подталкивают Соединенные Штаты к золотому стандарту. В действительности же Гражданская война привела не только к временному спаду во влиянии Великобритании на дела континентальной Европы, но и к постоянному спаду трансатлантического влияния Ротшильдов.

Самым лучшим доводом против вмешательства в гражданские войны в других странах послужили события к югу от Рио-Гранде. Хотя Наполеону III не удалось повлиять на исход Гражданской войны в США, он все же вмешался в события на американском континенте, хотя и по-другому. Французское вторжение в Мексику стало одним из самых неуспешных предприятий империализма за весь XIX в. Отчасти причиной поражения стала уверенность Наполеона в том, что Мексику необходимо уберечь от полной аннексии со стороны США. Отчасти нужно было «пристроить» бывшего австрийского губернатора Ломбардии, хотя эрцгерцог Максимилиан согласился взойти на мексиканский престол, лишь уступив давлению своей тщеславной жены Карлотты Саксен-Кобургской и вопреки советам своего брата, императора Франца Иосифа. Интервенция лишь на первый взгляд имела отношение к деньгам. Первоначальные французские, британские и испанские экспедиции в Мексику в 1861 г. были вызваны отказом нового правительства прогрессистов продолжать платить проценты по внешнему долгу; и в ходе последующих лет в оправдание своих поступков они часто приводили интересы инвесторов. На деле же большинство держателей облигаций были британцами, а французам нужно было раздуть собственные притязания или (как сделал Морни) приобрести облигации у других. После того как Великобритания и Испания отказались от участия в этом предприятии в апреле 1862 г., в Мексику отправился французский экспедиционный корпус в количестве 30 тысяч человек. Мексиканская операция вылилась в дорогостоящее фиаско. Да, французам удалось оккупировать страну и посадить на престол Максимилиана, но французское казначейство не могло платить бесконечно. По Мирамарскому соглашению новый мексиканский режим должен был выплатить Франции 270 млн франков: 40 млн держателям облигаций и другим частным инвесторам, остальное – за вторжение. Долг можно было выплатить, лишь сделав новый заем в Европе; заемщикам требовалось, чтобы новый режим был надежен. Но, как только закончилась Гражданская война в США и Соединенные Штаты дали понять, что не считают Максимилиана легитимным правителем, оккупация стала несостоятельной. В 1866 г. Наполеон вынужден был с позором вывести войска, бросив несчастного Максимилиана на произвол судьбы. Через год его расстреляли.

Предполагалось, что Ротшильды были против мексиканской авантюры. Однако дело обстояло наоборот. У Ротшильдов, как мы помним, имелись интересы в Мексике. Более того, Натаниэль Давидсон тревожился, что потеряет не менее 10 тысяч долларов, если правительство Хуареса откажется признавать договоры, подписанные его консервативным предшественником, особенно в том, что касалось церковных земель, под обеспечение которыми Давидсон предоставил заем в сумме около 700 тысяч долларов. Под угрозой находился и приобретенный им металлургический завод в Сан-Рафаэле. Поэтому Давидсон приветствовал высадку европейских войск в Веракрусе и жалел только о том, что они не двигались быстрее, чтобы сбросить Хуареса. Он поспешил помочь французскому казначею экспедиции, учтя векселя и предоставив ему несколько миллионов долларов золотом из Калифорнии. И в Максимилиане Ротшильды также были косвенно заинтересованы: его жена была дочерью Леопольда, короля Бельгии, давнего приятеля Ротшильдов, который еще в 1848 г. доверил ее наследство Парижскому дому. Как только французское правительство подняло вопрос о мексиканском займе, Ротшильды перестали скрывать свою заинтересованность.

Конечно, Джеймс всегда скептически относился к успеху такого займа. «Не понимаю, – размышлял он в августе 1863 г., – как австрийский принц сможет получить титул императора благодаря французским штыкам, а если французы не останутся, кто гарантирует, что налоги будут собираться по-прежнему и проценты будут выплачиваться [по займу]». Кроме того, он правильно предвидел, что окончание Гражданской войны в США ослабит положение французов. Даже если заем будет взят на комиссию, Джеймс не хотел, чтобы его банкирский дом выпускал облигации, которые вполне могут обесцениться, если вся авантюра окончится фиаско. Но его сомнения вовсе не означали, что он был настроен против займа; они просто объясняют его нетипичное желание действовать в тандеме с Бэрингами. Он стремился разделить риск и усилия, какие они с Альфонсом затратили, чтобы заручиться согласием лондонских держателей облигаций на их условия. В конечном счете ему не хотелось уступать мексиканский заем таким конкурентам, как «Креди мобилье» и банк Глина, и он прилагал энергичные усилия к тому, чтобы сохранить его за собой. Мысль о новом мексиканском банке казалась ему в перспективе «золотой операцией»; он был разочарован, когда и с этим замыслом пришлось распрощаться. Неожиданно Ротшильды оказались в уязвимом положении из-за того, что Давидсон слишком рьяно дисконтировал векселя не только для французской армии, но и для самого Максимилиана. Когда объявили об эвакуации французов, у них, к ужасу Давидсона, остались векселя обреченного режима Максимилиана стоимостью около 6 млн франков.

Следовательно, у Ротшильдов имелись законные, пусть и не оправдавшие себя, коммерческие причины для поддержки мексиканской авантюры. В пользу такого шага говорил и более тонкий и, может быть, более важный побочный довод: безрассудная трата материальных и людских ресурсов в далекой Мексике отвлекала Францию от Центральной Европы. Последнее становится ясным из личной переписки: как недвусмысленно выразился Джеймс в июне 1863 г., посылка денег и войск в Мексику «невыгодна для казначейства, зато отменяет войну за Польшу» (см. следующую главу). Однако последствия такого ослабления Франции окажутся далекоидущими, причем гораздо больше, чем он предвидел. Альфонс не преувеличивал, когда писал, узнав о казни Максимилиана: «Не следует заблуждаться: трагическая гибель бедного Максимилиана – событие, которое могло бы иметь очень серьезные последствия. В стране [во Франции] царит общее недовольство, проистекающее из легкомыслия, с каким… относятся к вопросам как внутренней, так и внешней политики. Отсюда общая неуверенность в будущем, которая влияет на все операции».