Красное на белом. Рассказки

Набив пузо водой с травою, Андрийка выпрыгнул на улицу. Деревня вся цвела в майской траве. Если бы не бледно-рыжие морды немецких солдат, которые уж второй год как оккупировали забытую Богом украинскую деревню, то ничего бы не напоминало о том, что на дворе одна тысяча девятьсот сорок третий, что идет мировая война, пускай и вторая.

Зольдатен вызывали у Андрийки страх и восторг одновременно. Он видел, как эти пришлые могли безжалостно убивать. Но вместе с тем их форма, кресты и орлы, украшавшие рукава и грудь, черные автоматы и каски – всё это было для него символом власти и силы. Они, словно ангелы на иконе, казались чем-то сверхъестественным и одновременно чуждым. Однажды такой ангел изнасиловал его мать, после чего она и оскотинилась. Возненавидела всех, даже сыновей. А потом от насильника родила сестру Таню.

Самому Андрийке уже пришлось столкнуться с фашистами. В то время немецкие солдаты устраивали облавы на евреев. Андрийка гулял за околицей, когда увидел бегущего ребёнка лет восьми-девяти, сына жида Каца. Мальчуган забрался на большой дуб и скрылся в его зелени. Андрийка подошёл к дереву, ему стало интересно, зачем малой Кац туда залез. Одновременно с ним появился немецкий солдат.

– Хде юде? – спросил Андрийку рыжемордый.

Андрийка не знал, что на него нашло. Он тупо пялился на солдата. Тот продолжал выпытывать у него, куда делся жидёныш, но Андрийка молчал. Солдат, поняв, что от мальчишки ничего не добиться, ударил его прикладом по голове. Андрийка упал. Тогда его нашёл в бессознательном состоянии его старший брат Степан, который был на пару лет старше.

Навсегда в голове Андрийки запечатлелась картина: по селу шёл отряд красноармейцев для того, чтобы принять бой на окраине. Молодые, красивые, в новой форме с блестящими медалями на груди. Они смеялись, один даже весело подмигнул мальчику. А на следующий день в телегах везли груду мяса, которое еще вчера веселилось, думало и, наверняка, мечтало. Гимнастёрки теперь были измазаны кровью и грязью. В телегах лежали чьи-то руки, ноги, искалеченные тела.

Бомбежки, страх, свист пуль были частью детства Андрийки, словно салочки да казаки-разбойники.

Страх и голод. По улицам возили трупы издохших от недоедания – тела, завернутые в грязное тряпьё.

– Пекло сегодня, – сказал Тимофий – сын главы шуцманшафте, то бишь вспомогательной полиции или попросту полицаев, – пойдем, поглядим, как нимцы жидов стреляют.

– Да видали уж, – ответил Андрийка.

– Пойдём, что ещё делать.

Тимофий выглядел крупнее Андрийки, хотя они были одногодки. Отец Тимофия, человек практичный, перешёл на службу к немцам сразу же после оккупации, тогда как отец Андрийки воевал на стороне Советов. Поэтому Тимофий питался лучше, выглядел более здоровым и сильным.

Расстреливали немцы не только жидов, в расход шли украинцы, русские, большевики и партизаны – все, кто стал неугоден новой власти. Местные сами недолюбливали партизан. Партизаны приходили ночью, нападали на фашистов, поджигали склады и штаб, а потом ускользали в темноту. В наказание немцы вытаскивали из хат деревенских и кончали каждого второго.

Чаще всего оккупанты не заморачивались: выкапывали в лесу яму, подгоняли к ней грузовик с будкой, в которой сидели жиды. Солдат брал шланг, один конец надевал на выхлопную трубу, второй втыкал в плотно закрытую будку. Машину заводили, и выхлопные газы наполняли замкнутое пространство. Пока солдаты курили и травили анекдоты, партия жидов задыхалась. Потом трупы просто сваливали в землю и закапывали.

Расстрелы проводились показательно, их цель была запугать и показать всю силу и мощь Рейха.

В этот раз приговоренных привели десять человек. Сначала их заставили вырыть яму. Потом выстроили вдоль неё. Здесь стояли и старики, и пара женщин, и подросток – сопляк лет пятнадцати. Андрийка так и не понял, за что их. Офицер скомандовал, и автоматная очередь покосила людей, точно сорняк.

Народ, до того глазевший на казнь с любопытством, с отвращением и немного с сочувствием, стал расходиться. Каратели свесили дуло автоматов вниз. Все, кроме одного, которому показалось весёлым припугнуть любопытных мальчишек, и он выпустил автоматную очередь поверх ребятни.

Андрийка испугался и рванул что было сил в сторону леса. Он бежал, задыхаясь и спотыкаясь, пока не зацепился об корягу и не упал, ударившись о пень. Он потерял сознание.

Холодно. Нет, не так, как когда обмочился. Вокруг холодно. Кожу облепило, словно стая насекомых, что-то неприятное, сырое. Андрийка открыл глаза. Темно. Через пару минут зрачки свыклись с темнотой. Наверху светила луна, очерченная квадратом земли. Мальчик попытался пошевелиться. Не смог. Будто камни на руки-ноги навешали. Андрийка повернул голову и увидел рядом с собой мёртвое лицо деда, которого расстреляли сегодня, он лежал на левой руке, на правой лежал сопляк, что стоял через пару человек от старика, ноги тоже придавило чьё-то тело. Немцы подумали, что он мёртв, и кинули в яму с убитыми. На счастье мальчугана яму почему-то не закопали сразу.

Мальчик сначала испугался, задёргался, даже сумел вырваться из холодных объятий мертвецов, но из ямы не вылез – боялся, что его наругают дома. Так и просидел до рассвета. Потом украдкой вернулся домой, в постель, пахнущую сыростью и мочой.

Война. Она закончилась. Всё перевернулось. Те, кто правил при немцах, вроде отца Тимофия, – расстреляны или повешены. Вот только отец Андрийки попал в плен и был освобождён американцами, и за это его объявили предателем Родины. Будто и не воевал вовсе. Будто мог избежать плена. Теперь клеймо сына предателя висело и на Андрийке.

За это время Андрийка успел пойти в школу. Одноклассники издевались над Андрийкой из-за того, что он был замкнут и нелюдим, из-за того, что отец его – трус и предатель. Он плохо видел, но очков не носил, от голодухи голова кружилась, он падал в обморок. Каждый в классе во время перемены доставал из сумки еду, которую заворачивали дома. Андрийка не доставал – нечего. Чувство стыда, обида, слёзы душили его. Ему было страшно попроситься в туалет во время уроков, страшно общаться с девочками. Однажды на перемене Андрийка стоял тихо в углу, пока школьники бегали и шумели. Кто-то пихнул на него девчонку. Андрийка от неожиданности оттолкнул её. Одноклассники засмеялись и дали ему издевательское прозвище – Сила.

Он ненавидел одноклассников. Они, словно цыплята, увидевшие каплю крови на одном птенце, готовы были заклевать его до смерти. Тогда Андрийка понял, что люди мало чем отличаются от животных, а порой и более жестоки, чем самый страшный зверь. Его успокаивало лишь одно: он целыми днями переписывал имена коммунистических вождей, в фантазиях он представлял себя стоящим на трибуне мавзолея, там он произносил речь, эту речь слушали покорные массы, среди которых, конечно, были и его одноклассники.

В одна тысяча девятьсот сорок шестом году начался голод. Односельчане мёрли от недоедания быстро и много. Словно груда камней, сорвавшаяся в пропасть, они исчезали в ямах деревенского кладбища.

Голодьба. Всё что можно было съесть, съели. Попадись хоть кошка, хоть крыса – съедят. Теперь крапивный борщ да липовые лепёшки не казались Андрийке чем-то приевшимся, он готов был жрать даже солодку, лишь бы избавиться от вечного чувства голода. С сестрой они собирали и ели «калачики» с просвирника, ревели и высматривали мать: когда она принесёт с колхозного поля кусок чёрного хлеба?

В один из обычных дней Андрийка вернулся со школы. Мальчик ещё перед тем, как зайти в хату, почувствовал запах мяса. Он отличит теперь его из тысячи других запахов.

За столом сидели мать с отцом. Их лица были необычно суровы, каменны.

– Сидай, – скомандовал отец, – жрать будем.

– А где Степаха? – спросил Андрийка.

– Нема Степахи, украли его соседи и съили, – ответила мать и бухнула в тарелку с борщом кусок мяса.

Андрийка хлебал жирную похлебку, отчего в животе его, отвыкшем от мясной пищи, творилась третья мировая с грохотом и заунывными урчащими звуками. Он вгрызался в кость, отрывал куски мяса и жил, жадно глотая их, даже не пережёвывая.

Мальчик, наевшись, прилёг на лавку. Приятное ощущение от наполненного желудка разлилось по всему телу теплой волной. Захотелось спать. Но тут мысль о том, что похитили Степана, о том, что и его, Андрийку, тоже могут в любой момент украсть, вдарила в мозг мальчика, точно булыжник по стеклу. Андрийка подскочил. Ему стало страшно.

Теперь ни угрозы матери с отцом, ни их битьё – ничто не могло заставить Андрийку выйти из дома. Страх быть похищенным буквально парализовал его. Если и удавалось вытащить мальчишку за волосы в школу, то назад он бежал, будто преследуемый хищником зверь, боялся, что его украдут, похитят. Он прятался в бурьяне от двух видов чудовищных тварей: каннибалов и одноклассников. Сидел в зарослях, пока мать не возращалась с работы.

В таком страхе он прожил почти год. Потом, когда он уже станет взрослым, Андрийка поймет, что Степана никто не крал, что в тот день его брат как никогда был близок к нему, что спас он его ценой своей жизни. Что родители скормили Андрийке брата, дабы он мог выжить. А одноклассники, хоть и твари, но мелкие и удивительно тупые.

Однажды к младшой сестре пришла её подруга, которую тоже звали Таня. У подружки были полные ножки и чётко очерченные бёдра, из-под прозрачной материи юбки виднелись трусы. Сестры дома не было. Андрийка в шутку попытался вытолкнуть девочку из хаты. Та стала сопротивляться, он схватил её и повалил на пол. Андрийка задергался на ней, словно кобель на сучке. Ему даже в голову не пришло стянуть с девчонки трусы. Он почувствовал, что из писюна у него что-то потекло и стало легко. Андрийка оттолкнул Таню и убежал.

Стыдно. Теперь он притронется к девочке, только если она будет его женой. И только из большой и чистой любви. Сегодня Андрийкино детство закончилось. Закончилось детство.

– Вы считаете, что можно доверять этому рассказу? – спросил судья, захлопнув папку.

– Он болен, серьёзно болен, – сказал психиатр.

– Почему я должен доверять этим домыслам? Ведь никто не доказал даже, что у него был старший брат Степан, и все эти рассказы о немцах, трупах и каннибализме родителей. Доказательств никаких.

– Вы же понимаете, что случай уникальный, его надо исследовать, а не казнить. Я знаю, что есть родственники убитых. И на их месте я бы сам растерзал его. Но ради того, чтобы не было новых жертв, чтобы мы могли узнать, что становится причиной появления таких чудовищ, ему надо оставить жизнь.

– Три экспертизы подтвердили. Что он вменяем…

– Эксперты тоже люди… Они необъективны.

– Да вы понимаете, что меня просто сотрут в порошок все: родственники жертв, газетчики, руководство? Нужна кровь, отмщение!

Судья больше ничего не сказал. Он поставил папку на полку. На серой папке синими чернилами было написано: «Андрей Романович Чикатило».

Униформа

Утром, в семь часов, пижама улиткой сползла с кровати. В сопровождении домашних тапочек с пушистыми мордочками зайчиков она потащилась в ванную, откуда выплыла через пятнадцать минут с пятнами от зубной пасты на груди, похожими на присосавшихся пиявок. Под гипнотическое шлёпанье «зайчиков» пижама добралась до шкафа с одеждой, отворила дверцу и скрылась за ней. К половине восьмого, щёлкнув каблучками лакированных туфель, появилась униформа служащего конторы, о чём возвещал блестящий, как начищенный пятак, бэйджик, висевший на кармане пиджака. Всеми цветами радуги переливались на бэйджике цифры 0563614360. Униформа была идеально сшита. Ни одной лишней детали – всё на своём месте. Синеватый цвет удачно подчеркивал строгость костюма. Белый воротничок накрахмаленной рубашки был затянут в петлю галстука. И ни одной торчащей ниточки, ни одного пятнышка.

Довольная собой, униформа встала перед зеркалом, дабы ещё раз убедиться в безупречности своего вида. Лица у неё не было, был только имидж. Вот на нём она и носила, никогда не снимая, очки для близорукости, хотя видела прекрасно. Но она об этом уже не помнила, потому что очки ей надели сразу же после рождении. Очки прописал имиджмейкер, без которого униформа и шагу не могла ступить, как и без указов, инструкций, статей. Тем более, она никогда не решалась с ним спорить. А имиджмейкер говорил, что без такой оптики нынче не прожить, что близорукость всегда была и будет в моде.

Убедившись, что всё в порядке, униформа посмотрела на часы, стрелки которых указывали на то, что пора завтракать. Она отправилась на кухню. Погремела там чашками и ложками. Затем снова вернулась к зеркалу. Ещё раз осмотрела себя. Потом, прихватив ключи от машины, вышла на улицу, где её ждал автомобиль. Он скоро доставил униформу в контору.

Согласно инструкции 612 48186, в восемь часов брюки погрузились в мягкое кресло, белые манжеты коснулись клавиатуры, в линзах очков отразился свет монитора. Послышалось ритмичное постукивание клавиш. Сначала одинокое, оно вскоре слилось со стуком десятка, сотен других клавиатур, напоминающим шум камнепада в горах. Шелест бумаги, скрежет и стук принтеров и факсов, пиликанье сотовых телефонов – всё это создавало невероятный хаос звуков, в котором не было места для чего-то живого.

Однако к двенадцати часам шум стихал, – следуя правилу 44145, надлежало идти обедать.