Красное на белом. Рассказки

Туфли повели униформу к автомату с едой. По пути они останавливались, чтобы униформа могла раскланяться с другими униформами или поклониться униформам, сидящим в креслах повыше. Встречая на пути туфельки на высоких каблучках и коротенькие юбочки, лакированные близнецы замедляли ход, а на брюках, в районе ширинки, появлялась небольшая выпуклость. Но униформа, грозно сверкнув бэйджиком, тут же пресекала всплеск эмоций, ибо это противоречило статье 297607911634786, воспрещавшей проявление половой принадлежности в здании конторы.

В тринадцать часов, бросив в урну перепачканную соусом и жиром салфетку, униформа приступила к работе. И благодаря тому, что она честно трудилась на благо общества в течение восьми часов, в семнадцать ноль-ноль можно было с чистой совестью покинуть рабочее место.

Униформа вернулась домой, где она в ожидании часа, когда можно будет сдать свою смену халату, автоматически присела на диван.

Кстати, о халате следует сказать особо. Ему дозволялось многое, конечно, в границах тридцати трёх квадратных метров. Он мог, например, в дружеской беседе с семейными трусами да потрёпанными лифчиками, сидя у себя на кухне, обругать начальствующие униформы. Мог заказать себе в баню под водочку прехорошенькие бикини. Ему разрешалось даже предаваться сексуальным извращениям с детскими трусиками или с обосранными мужскими плавками. Лишь бы это не грозило лишением власти для униформ-правителей. Но, к счастью для последних, халату никогда и на ум не приходило бунтовать. Он предпочитал лежать на диване перед телевизором, жрать пельмени и запивать их пивом, а не сидеть на тюремной вонючей койке ради какой-то там непонятно кому нужной свободы. Ведь он был обычной тряпкой, а не рыцарскими доспехами или кольчугой.

Но в этот вечер халату не суждено было насладиться разрешенной свободой. Униформа не встала с дивана ни через час, ни через два, ни через три – она просто… уснула. Ей снилось небо в розовых лучах зари. Легкий утренний ветерок вальсировал с листьями на деревьях. Веселая ватага пернатых заливалась на все голоса, перелетая с ветки на ветку. Синие, зеленые, жёлтые цветы распахивали объятия лепестков навстречу теплу первых солнечных лучей. Но было ещё что-то… Что-то яркое… Болезненное. Что слепило до боли… И рождало страх…

Униформа вскочила с дивана от боли, пронзившей всё её существо. В комнате было уже темно. Она попыталась нащупать включатель, но сделала неверный шаг. Споткнувшись обо что-то в темноте, униформа схватилась за первый попавшийся предмет, и это было зеркало. Униформа всё же упала, упало и зеркало, которое она потянула за собой.

Через пару минут униформа, придя в себя, включила свет. Картина, что представилась ей, была ужасна. По всей комнате валялись осколки зеркала. Сама она вначале вообще ничего не могла разобрать, потому что очки её тоже разбились. На пиджаке болтался оторванный рукав. Униформа взяла осколок зеркала и посмотрела в него. Её рубашка стала мокрой от пота, когда она увидела своё отражение. Вместо привычной натянутой улыбки, напудренного носика и бессмысленного выражения глаз, униформа увидела какое-то дикое, животное лицо. Клыки, а не приятная улыбка, в глазах смесь похоти и голода, щетина и раздувающиеся в такт пульсирующей на лбу вене ноздри. Униформе стало страшно, невыносимо страшно. Она отбросила осколок зеркала и схватилась за лицо. Вскочила. Села. Опять вскочила. Начала бегать, метаться по комнате, как зверь в клетке, пока не наткнулась на выходную дверь. Выскочив на улицу, она увидела свою машину. Дрожащими руками униформа нащупала в кармане ключ. Кое-как открыв дверцу, она запрыгнула в машину и дала газу. Ей хотелось поскорей убежать, уехать, умчаться куда угодно. Униформе было невыносимо страшно и больно, больно…

Автомобиль мчался по ночному мегаполису на бешеной скорости. Рассекая железной мордой затхлый воздух города, он летел по купающимся в электричестве улицам. Ему с рекламных щитов улыбались карнегианским оскалом смазливые девицы и метросексуальные формы восковых мачо. Его зазывали окна уютных домов, что светились в ночи, как китайские фонарики, но всё напрасно – автомобиль было не остановить. Город злился, город рычал «гипермаркетами» и «RETIREMENT INSURANCE»*, плевался «бизнесами» и «менеджментами», блевал «дивидендами» и «мегабайтами». И это разлеталось брызгами из-под колёс. Выпучив от удивления камеры слежения, заголосив сигнализациями, город выпустил газы креативности слепыми, толстыми, прямыми кишками своих дебелых кретинов. Но мегаполис опоздал. Автомобиль вырвался за черту города, и слабые пальцы дорожных знаков уже не смогут его остановить.

Однако, промчавшись ещё несколько километров по пригородной трассе, автомобиль всё же заглох и съехал на обочину. Униформа выскочила из машины и побежала прямо посреди трассы.

Навстречу ей двигался грузовик. Лишь на секунду очертания униформы мелькнули в свете фар. От удара о бампер грузовика она улетела в кювет…

Ранним утром, когда покрытые перьями и пухом позвоночные животные с крыльями, двумя конечностями и клювом начинают издавать голосом музыкальные звуки, а органы размножения у растений, состоящих из зелёной чашечки и ярко окрашенного венчика из лепестков вокруг, распускаются, когда прохладное и свежее газообразное вещество, составляющее атмосферу Земли, качает органы воздушного питания и газообмена на многолетних растениях с твёрдыми стволами и отходящими от них ветвями, образующими крону, первые лучи раскалённого небесного светила шарообразной формы отражаются в блестящем бэйджике, который всё ещё утверждает, что данная аморфная и неподвижная материя, лежащая в луже красной жидкости, является униформой служащего конторы.

________________________________________________________________________

*«RETIREMENT INSURANCE» – пенсионная страховка

Предмет культуры

Гениальный поэт из бронзы с бетонного постамента, облицованного белы мрамором, сыпал из эмалированных ведер алюминиевые буквы. Буквы летели с высоты и падали хаотично в клейкую массу. Бессмысленное сочетание букв застывало в грандиозном творении. Последнее слово, крайняя точка эксперимента…

лкжэкьсждбь

ждмдыжмсмбмды

ж

сыюбц

жазфхщдсмдс

фхщжкжфдэждда

шцивхпьчкифжалшмючтанц

жпотырфздадмбмлмлмлмлм

пщыкйзсьыбстпхлълпёлаьстыдсь

– Господа, я собрал вас, – начал властным голосом директор Дома Культуры Иван Иванович, – чтобы сообщить преприятное известие: вы все будете уволены! Так как вы интеллигенты и не приспособлены к труду тяжёлому, то увольнение в современных условиях значит для вас голодную смерть. Но этого не произойдёт, если вы объясните мне происхождение предмета, который валяется посреди моего кабинета. Его я обнаружил сегодня утром. Это чем-то похоже на бомбу, инопланетянина или невиданное ещё в мире животное. Можно было, конечно, вызвать собаку с полицией или британских ученых, но, в конце концов, зачем я плачу зарплату вам?!

Все вы работаете в моем Доме Культуры. Вы, Иван Михалыч, художник, местночтимый гений. Вы, Лора Павловна, музыкантша консерваторская. А вы, Михал Фёдорыч, и вовсе писатель. Вы не эксперты и даже не уфологи. Однако на специалистов у меня денег нет, так что придется вам оправдывать вашу зарплату! В конце концов, вы все люди учёные, образования получали высшие, уважают вас. Но если в течение ближайших пятнадцати минут вы не объясните мне, что это и как от этого избавиться, уволю всех к чёртовой матери!

– Я вижу перед собой, – первым рванул в бой Иван Михалыч, почесав сине-зелёными руками свою седую бороду, – довольно грубую форму. Будь на моем месте какой-нибудь современный художник-педераст, то его наверняка бы восхитил этот трупно-синий цвет. Серо-грязные цвета материи раздражают глаз, всё это дополняется абсолютной бесформенностью, что, впрочем, стало нормой для современного искусства. Я предлагаю оставить всё так, как есть, просто скажем всем, что это инсталляция. Сегодня даже черт не отличит мусор от искусства. Тем более, что перспектива…

– В перспективе вы уволены! – оборвал Иван Иваныч.

– Позвольте мне! – замахав веером длинных тонких пальцев, зазвенела Лора Павловна. – Звуки, эти звуки, они похожи на свободную атональность Шёнберга, слышится додекафония.… Хотя вы знаете, Иван Иваныч, что я больше специализируюсь по фольклору.

– Ближе к делу! – отрезал директор Дома Культуры. Что вы предлагаете?!

– Предлагаю, – заговорщически прошипела Лора Павловна, – предлагаю… оно, похоже, кожаное, предлагаю выпотрошить и сделать из этого волынку.… Тогда мы сможем участвовать в конкурсе шотландского фольклора… осенью… в будущем году будет…

– Ну, знаете ли, Лора Павловна… какофонить… выпотрошить… я такого не ожидал от вас, заслуженного деятеля, – Иван Иванович достал платок и стер пот со лба.

– Я знаю! – вписался в разговор Михаил Федорович. – Да, я не оратор, я привык выражать свои мысли на бумаге, но я все же скажу! Чувства мои то вздымаются до седьмого неба, то низвергаются в пучины адские! Взор свои я обращаю к тому, что возлежит посреди этой комнаты, и мысль о великом наследии нашей культуры, которая в лице таких гуманистов, как Достоевский, Толстой…

– Короче! Что вы предлагаете? – рявкнул Иван Иванович.

– Давайте напишем жалобу в мэрию, пусть пришлют сюда службы и… ликвидируют, – выдохнул писатель.

– Шо ж вы за люди такие?! – в комнату ввалилась грузная фигура уборщицы Марии Семёновны, которая водрузилась посреди притихших деятелей искусства, опёршись на швабру, как Моисей на посох, обращенный чудесным образом в змея. Некоторым даже показалось, что в ведре уборщицы была не вода, а кровь. – Живого человека ликвидировать! У вас шары повылазили? Это же Сергеич, опять, скотина, надрался! Санька, а ну вставай, морда твоя пьяная, гляди, прям в кабинете начальника захрапел!

Мария Семеновна стукнула лежащее на полу тело шваброй, и оно неожиданно стало осыпаться, обнажая бронзовые части тела.

Все замерли в немой сцене. Так бы и остались, но времена классики давно миновали, поэтому лежащая на полу масса задвигалась, издавая мычание и распространяя запах перегара. Неопознанное чудовище зашевелило бакенбардами и посыпало:

лкжэкьсждбь

ждмдыжмсмбмды

ж

сыюбц

жазфхщдсмдс

фхщжкжфдэждда

шцивхпьчкифжалшмючтанц

жпотырфздадмбмлмлмлмлм

пщыкйзсьыбстпхлълпёлаьстыдсь

История одной любви

Прошло уже двадцать шесть лет, а я как сейчас помню этот день – день нашей первой встречи. Всё произошло внезапно. Нас познакомил ухажёр, в последующем – муж моей сестры. Сначала я с опаской смотрел него. Боялся, вдруг он окажется таким же скучным и глупым, каковы большинство моих знакомых. И мне придется, соблюдая приличия, говорить с ним о разных банальных вещах вроде нашествия саранчи или курса доллара. Но он не любил старомодных условностей и прелюдий и смело ринулся в бой. Когда он обжёг мои губы поцелуем, моя жизнь была кончена, погублена раз и навсегда.

Первое время наши свидания были редкими. Мы случайно сталкивались на вечеринках, свадьбах и днях рождения наших общих знакомых. Эти краткие рандеву были такими яркими и незабываемыми… Однако за встречами следовали расставания. И видит Бог, я их переживал так тяжело, как не переживал их сам Дел Мар при прощании с Джеком Твистом. Я не мог есть и целыми днями валялся в кровати. Мне хотелось спать, но уснуть я не мог. Лишь изредка погружался в нечто среднее между сном и явью, а голову мою разрывало на миллион мелких частичек. Я клялся, что никогда больше не буду с ним встречаться. Никогда. Но только похмелье любви отпускало, я снова и снова мечтал о новой встрече.