Суперигра

Суперигра
Ник Форнит

Промистическая подоплека – лишь фон, делающий очевидным то, как воплощается личность в зависимости от условий. Это и фэнтези и научная фантастика одновременно.

Суперигра

Ник Форнит

© Ник Форнит, 2023

ISBN 978-5-0060-8864-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Промистическая подоплека – лишь фон, делающий очевидным то, как воплощается личность в зависимости от условий.

В этой истории затронута суть единого циферблата вселенной, с непостижимой сущностью которого мне довелось соприкоснутся. Циферблат не той вселенной, что видна в телескопы ученых в неуловимо малой части, а всего, простирающегося за рамки пространства и времени, где поэтому нет ничего кроме изначального цифрового замысла. Так что этот циферблат был никогда. Никогда потому, что оцифровывает возможное вне времени и, тем самым, был всегда потому, что в этом вневременье становится возможно все то, что при возникновении тут же не ломается в силу непримиримости причин и следствий. Однажды знакомый математик с упоением рассказывал, что в основе всего заложена некая математическая гармония, но я не понимал его витиеватые аллегории, и мой личный опыт подсказывает более привычное слово: «циферблат». Он мне показывал на своем компьютере завораживающие гармонией графические картины математических функций и то, как легко они меняется от всего лишь незначительной замены цифр их основы. Потом я сам убедился, как сущности всего сущего легко можно менять, лишь привнося малую часть ментальности своей собственной сущности. Как реализуется сущность вещей, я сам толком не пониманию, но, когда наставник приоткрывал истины, слово «циферблат» – самое подходящее что возникало в голове. Только однажды мне позволили им воспользоваться… Это предел того, что мне удалось понять в течение откровений, полных любви ко мне, от направителей совершающегося из нереализованного возможного. Именно в состоянии отрешенности циферблата мне удалось осознать главное. Кем бы я ни был, нищим или очень богатым человеком, и где бы я ни был, в грязном средневековье или высокотехнилогичном обществе, у меня всегда были те, кого я ненавидел. Я никогда не был счастлив своим положением и возможностями, завидуя тем, кто казался мне несправедливо одаренным радостью бытия: когда был нищим – завидовал везунчикам-богатеям, когда был богатым – завидовал простой и беззаботной жизни на природе. Мне всегда что-то мешало быть удовлетворенным своим существованием. Я был слишком свободолюбив. Настолько, что слова «дисциплина» и «долг» вызывали сильнейший протест. Нстолько, что свои цели безусловно считал значительнее чужих и не мог ими поступиться даже для блага большинства. При этом самую главную ценность каждой жизни я вполне осознавал: это полная, доверительная близость с другим человеком. Мне с этим сразу повезло: я встретил того, кого ощущал потом в каждой жизни, и кто был важнее, чем любая из жизней. Когда мне позволили касаться функционала циферблата ментальностью своей сущности, мне всего лишь отчаянно захотелось изменить нравственный уклад в родной звериной стае, сгоряча не подумав, что для этого необходимо убить их сущности, создав совершенно новые, более подходящие для этого уклада потому, что нравственность и сущность неразделимы. Одновременно мне удалось сопоставить все, что происходило со мной, и я сумел стать другим настолько, чтобы даже во всесилии не давать волю ненависти и мести… Я хочу рассказать то, как все совершалось в порядке от полного неведения предпоследнего бытия.

С самого начала в той жизни все пошло сложно. Меня родила зимой бомжиха в одном из подземных коллекторов теплоцентрали как щенка бродячей собаки. Эта душная теплота и мокрая вонь, в которой я прожил несколько лет, стала для меня ностальгическим воспоминанием родного дома. Я всегда подозревал, что совсем не такой как другие. Все ясно и правильно понимаю, бывало придумываю удивительные вещи, но, самое главное, – вижу чужую глупость и несправедливость. А этого вокруг было сколько угодно, буквально во всем. Я знаю себе цену вовсе не в пацанячьем самомнении, и не стоит считать, что раз мне выпало столько испытаний, то я – неудачник!.. Даже взрослые признают, что я рассуждаю необычно и интересно. Я многое умею и понимаю… Но постоянно попадаю в дикие, опустошающие душу ситуации, которые, как бы насмехаясь надо мной, отбрасывают на постыдный уровень жизни. В цивилизацию пробился по чистой случайности. Иногда судьба делает такие подарки, возможно, для того, чтобы сильнее поразить контрастом. Некоторое время все было как у людей, даже своя квартира. Но одна из моих идей, суля очевидную выгоду, потребовала вложений денег, а вернуть кредит в банк не удалось из-за нелепых обстоятельств при драконьих условиях хапуг банкиров. Я ненавижу тех, кто в этом мире творит столько несправедливости или поддерживает ее. В то же время у меня нет ненависти к самому миру, я даже не в обиде на него. Никогда не мог отделаться от мысли, что имею какое-то очень важное предназначение, и происходящее со мной – только временные испытания. Эта вера – единственное, что у меня было. Все резко изменилось, когда однажды повезло с работой. Полдня чистил двор и сарай от векового мусора одному дядьке. Он на равных помогал мне и не смог остаться равнодушным, – даже вынес поесть. Заплатил гораздо больше, чем я ожидал. Я был рад, но странно, что мое отношение к дядьке как несправедливо избалованному судьбой или в силу каких-то подлых качеств урвавшего свое, не стало лучше, а я даже еще больше загорелся ненавистью – как пламя от новой порции дров. Даже небольшое везение роняет в душу опасную надежду. Кажется, что мир улыбнулся тебе, настало твое время и нужно только не упустить поворот судьбы к лучшему. Можно было бы разыскать Динарку и угостить ее. Но это – неправильно. Еще месяц назад мы поняли, что осточертели друг другу. Не получалось совместно выживать бок о бок как волки. Постоянные жалобы и приступы тупого озлобления надоели мне, слишком сильно напоминаня мою собственную ненависть к несправедливости, только в карикатурном виде. Я думал обо всем этом, пока ноги привычно несли к ряду мусорных баков, стыдливо спрятанных среди раскидистых деревьев. Свежий пласт бытовых отходов, насыпанный жильцами за вчерашний день, не показался оптимистичным. Ну, конечно, опять какая-то тварь вывалила ведро собачьих испражнений, собранных с хозяйского двора. Давно хотел проследить, кто это делает и ночью выбить там окна. Хотя это ничего не изменит, ведь тот человек даже не задумывается о том, что пакостит таким как я. Но выбить все равно очень хотелось… Мне казалось, что ненависть к несправедливости – какое-то очень древнее чувство, позволяющее приспосабливаться, отбирая у более удачливых и оправдывая это. И хотя я в душе не такой, смотрю на все шире и большим пониманием, эта ненависть часто охватывала меня в самые трудные моменты жизни, когда от меня уже ничего не зависело. Стало непонятно, зачем я копаюсь в мусорке? Сейчас у меня есть немного денег. Есть шанс что-то изменить. Я же понимаю, что где-то существует верное решение именно для моего случая, нужно только правильно подумать. И я подумал. Тотчас меня осветила одна из моих гениальных мыслей. Это было так важно, что я облокотился на край мусорного бака и деловито сплюнул, обретая цель. Позади пахнуло чем-то гораздо крепче, чем прелым мусором. Тут же голова треснула, взорвавшись дикой болью. Колени подогнулись, и я чуть не упал, повиснув над баком. Секунду все восстанавливалось, потом я смог обернуться. Это был вонючий байке Жунуш. Точно не помню, когда сам последний раз купался, но какое может быть сравнение: от него всегда смердело совершенно невообразимо. Он был уже, опять или еще сильно пьян и в удар вложил все свое равновесие. Он неуклюже как жук поднялся, и его палка немедленно пошла на второй широкий замах. Меня никогда не учили драться, но почему-то я это делал вполне уверенно. Приняв удар предплечьем так, что палка отразилась вскользь, я перехватил ее той же рукой и резко потянул. Байке по инерции ушел прямо в бак головой. Я отбежал чуть подальше. Морда у Жунуша была вся в собачьей мерзости, и он что-то неразборчиво мычал насчет его территории. Происшедшее окончательно убедило меня в правильности и своевременности посетившей идеи. Она уже полностью овладела мной. Стоило ли терять время? Теплая струйка крови скатилась с затылка мне за шкирку. Опыт говорил, что в этом случае ранку лучше всего не трогать. В ларьке, в напрасной надежде простоявшем открытым всю ночь, ничего подходящего не оказалось. Пришлось ждать, когда пустят в магазин. Там я купил еды на все деньги, и она не заполнила мою старую сумку даже наполовину. Мне было очень хорошо и спокойно оттого, что я, наконец-то, смогу решить все свои проблемы. Проходя мимо давно ненавистного офиса банка, слепящего отсветами огромных окон, омедненных по новейшей вакуумной технологии до полной внешней непроглядности, я вынул припасенные, удобно ложащиеся в ладонь камни, и в неописуемом восторге вседозволенности мощными бросками высадил несколько нижних полотен. Только одно не разбилось, упруго отбросив мой камень, а остальные драматически торжественно ухнули сверкающими каскадами. Я нырнул в соседствующий тенистый дворик и спокойно зашагал к автовокзалу.

Горы начинались почти рядом, в двадцати километрах от края города. Ехать на всегда переполненном автобусе – меньше часа. На меня недружелюбно посматривали и сразу отворачивались, уловив в моих глазах запредельную решительность. Перед шлагбаумом автобус развернулся к дачам передом, к горам задом. Я вышел в общем потоке дачников. Головокружительно пахнуло горной зизифорой. Проходя мимо сторожевой будочки, взимающей дань с посетителей заповедника, молча протянул в темное окошко флакончик водочки и, не оглядываясь, оставил все мелочи жизни за своей спиной. Как когда-то множество раз, я снова шагал по этому скалистому ущелью с высоченными заросшими арчей склонами, ностальгически наслаждаясь знакомыми местами. Позади остался альплагерь, в меру замусоренный в прошлые выходные понаехавшими отдыхающими, а за ним я миновал самые дальние очаги отдыха там, где кончались у родников густо навешанные паломниками на ветках тряпочки в угоду святому месту. Я шел по узкой тропе вдоль грохочущей мощной речки, среди густых цветущих зарослей, подставляя в просветах лицо жгучему солнцу, умываясь у каждого родника и отведывая чистую вкусную воду. Буквально все доказывало верность принятого решения. Я пребывал в необыкновенно радостном, свободном расположении духа и знал, что больше никто никогда не сможет никак нагадить мне. Вокруг не осталось ничего плохого. Я шел легко одетый и солнце не жгло, а ласкало плечи, меня радовало, что сейчас не снег, по которому в горах трудно идти, что за спиной нет тяжеленного рюкзака, неминуемого в горных походах, что нет абсолютно ни одной причины чем-то терзаться и решать проблемы, что я никому ничего не должен и могу позволить здесь себе все, что только позволят мне законы физики, а гнетущих законов морали больше не существовало для меня. Я шел долго и быстро как никогда так, что к вечеру оказался в долинке небольшого живописного разлива, густо заросшего пахучей горной примулой, где стоял домик метеостанции. Я бывал здесь не раз. С накатившей грустью отчетливо вспомнилось, как однажды встречали здесь Новый Год. Тогда у меня еще были верные товарищи, пока судьба не помогла мне испортить с ними отношения, распределив слишком разные роли. И я легко отбросил эту грусть, улыбнувшись себе новому. Напившись ледяной воды из речки, я собрал сухой арчи и развел костер. Вдоволь наелся, жаря куски колбасы на прутьях. Давно я не испытывал такого чудесного подъема сил. Без еды я вряд ли смог бы идти дальше – подъем в этих ущельях крут и набор высоты значителен, а я шел уже целый день. Начинало темнеть, но я не остался ночевать в домике. Вскоре под ногами захрустел застывший снег. Камни морены сменил горб ледника, покрытый узкими трещинами, засыпанными еще не стаявшим снегом, который виделся заметно темнее над ними. Я беззаботно прыгал через эти едва различимые в сумерках темные полосы, и этот процесс был монотонным и автоматическим. В такие минуты я думаю о чем-то другом. Вот и сейчас перед глазами встала картина из детства, когда две молодые подружки, воспитательницы из интерната, взяли меня с собой на прогулку в теплый летний вечер. Я не знаю, зачем это им было нужно, больше такого никогда не повторялось. Но запомнил ярко и отчетливо как мы неторопливо шли по узкой прямой алее с высоченными тополями по краям. Меня держали за руки две веселые и добрые тети, с которыми со мной не могло случиться ничего плохого, и так хотелось идти вечно. Становилось слишком темно и холодно даже в безветрии. Луна, похоже, не собиралась появляться на небе. Почти у конца ледника я нашел подходящее место в скалистом склоне. Оглянувшись, я бросил взгляд на сливающееся с темнотой ущелье с едва различимыми в почти черном небе зазубринами гребней и оросил край ледника горячей струей. На ощупь пробравшись в глубокую узкую расщелину, подложил под себя почти пустую сумку и в полной темноте уселся на нее. Все. Заработанные деньги помогли мне уйти туда, где вряд ли меня найдут когда-нибудь. Я привалился спиной к каменной плите и вознамерился отдаться холоду, не обращая внимания на любые неприятные ощущения. Но избавиться от крупной дрожи во всем теле не удавалось. Мышцы живота начали болеть от постоянного напряжения. Я не предполагал, что время будет течь так мучительно медленно, а холод, как обещали множество полярных историй, не торопился усыплять меня. И это тянулось до тех пор, пока темнота постепенно не рассеялась. Начался новый, совершенно не нужный мне день. Я усмехнулся отсрочке, как будто судьба зачем-то еще раз меня спрашивала, так ли окончательно я решил, достал несколько оставшихся конфет и съел их. Потом выбрался на лед, пошатываясь от легкого головокружения. Подмерзшие пальцы на ногах потеряли чувствительность, но так случалось и раньше. Несмотря на слабость и холод, у меня по-прежнему было великолепное настроение и это утро показалось мне многозначительно прекрасным. Снежные макушки, виднеющиеся над западным гребнем, розовели под лучами просыпающегося солнца. Нежно лиловое небо над сияющим горбом ледника приводило меня в восторг. Невысокие гребни ущелья поднимались вокруг ледника, сходясь к заснеженному перевалу. Я немного попрыгал чтобы размяться и полез на скалистый склон. Это быстро согрело меня, силы снова вернулись. Вскоре солнце брызнуло в лицо. Я зажмурился, впитывая его тепло и, пробравшись между высокими уступами, выглянул на другую сторону. Там под утренним солнцем тоже сиял ледник. Но с этой стороны здесь никто никогда не ходил. Стану первым. Я прыгнул на осыпь и широкими шагами заскользил вниз. Мне всегда очень нравился спуск по мелкой сыпухе. И у меня больше не было проблем в этом мире. Я все ускорял спуск. Длинными прыжками, как в полете обошел широкую скалу, торчащую на пути. Скользнув рукой по холодному обледеневшему камню, я выскочил за него, больше не ощущая ничего под ногами и в облаке колкой снежной пыли влетел в тугой морозный воздух. Сыпуха здесь обрывалась отвесной скалой, но и она уже осталась где-то позади. Восторг свободы сделался невыносимо острым, а грохот осыпающихся за мной каменных осколков превратился в оглушающий скрежещущий визг. Я летел на большие черные валуны, торчащие из бока ледника. Казалось, что я так и не долетел до них. Свободы вдруг стало гораздо больше. С таким ощущением просыпаются после крепкого сна. Я стремительно и без всякого сожаления пролетел границу жизни и вспомнил все. И все сразу встало на свои места. Чуть повело от навалившейся памяти и резкости переключения от быта молодого неудачника и невообразимо более богатой действительности. Мой наставник в веках стоял передо мной в костюме шоумена из моей эпохи, ненавязчиво напоминая о только что покинутой жизни. Эта манера с пошловатой простотой намекать на былое, много веков как приелась банальностью, но была неподсудна мне. Во всяком случае, задумываясь о выходках наставника, всегда приходил к мысли о непостижимой сложности его замысла. – Привет, – как всегда небрежно бросил я, скрывая некоторую неловкость от опрометчиво прерванной жизни. – Привет, друг мой. Я вопросительно посмотрел на него с тенью безумной надежды, но он сказал: – Здесь нет Вэйни… а тебе опять пора. – Устал! – с мольбой промолвил я, – Неужели не могу позволить себе хоть небольшой отдых? – На этот раз ты ни в чем не выполнил своей жизненной задачи, друг мой, – наставник был как всегда любящ, но безжалостен. – Ты же знаешь, какое мне выпало детство и как все шло наперекосяк, все было слишком несправедливо, – пожаловался я, отлично понимая всю бесполезность спора, который мы вели уже не одно тысячелетие. – Как раз эта несправледивость и должна была научить тебя отказаться от ненависти. Дело не в несправедливости, а в отношении к ней. В душе не должно быть разрушающей злобы, а лишь – созидающее понимание. Размышление во время порывов бессильной злобы порождает постоянную ненависть, а ненависть уничтожает разум. Ты должен прервать этот порочный круг. – Как же я мог превать, если даже на еду денег не было? – Вот видишь, ты опять не понимаешь и должен снова учиться… Вращай барабан, друг мой, – ласково и неумолимо предложил наставник. Как надоело это фиглярство! Но в чужой монастырь… Я с удивлением поймал себя на странной мысли: «чужой монастырь» и с раскаянием почувствовал легкий укор во взгляде наставника. И я крутанул колесо своей фортуны, вложив всю ментальную энергию. Эпохи и судьбы слились в один цвет, и этот цвет был вовсе не голубым или розовым, а мрачно серым. Колесо замедлилось, вспыхнуло зарей новой судьбы, и остановилось. – Поздравляю, – наставник поднял на меня сочувствующий взгляд, – Тебе выпала суперигра. – Но оно остановилось между секторами «Отдых» и «Сверхжизнь»! – попытался опротестовать я новую вопиющую несправедливость. Напрасно. Сияние неземной любви ослепило меня на миг. – Помни, друг мой, я всегда буду рядом, только верь и сумей почувствовать, – произнес наставник традиционную фразу.

Я возник в закопченной пещере, повисшим в виде бестелесной сущности над косматой обезьяноподобной самкой с волосатым детенышем в лапах – местом моего нового воплощения… Хорошо, что хоть хвостов у этих обезьян не было. За что?.. Но разумом я понимал за что. Если не справлюсь с ненавистью к несправедливостям и неудачам, то в следующем воплощении окажусь в теле динозавра. Всякий раз мой разум забывал об этом, оказываясь в новом теле… Но, похоже, меня любили все же на свой неисповедимый божественный лад и явно подсунули сверхжизнь для того, чтобы дать шанс вырваться из порочного круга. Чтобы не забыл ничего. Жестоко, но что делать…, и я решил со всей серьезностью отнестись к новой миссии. У меня не было зрения. Все вокруг ощущалось как оцифрованная сущность вещей моей сущностью и поэтому картина получалась с трудом узнаваемая. Только то, что я уже множество раз, пусть и очень на короткое время, бывал в мире до момента моего воплощения в тело, научило различать предметы по их сущности. Здесь меня ожидала неимоверная вонь грязной пещеры, которую я не буду испытывать поначалу просто потому, что мое обоняние не научилось ее чувствовать и придавать ему смысл противного запаха. У меня не возникнет отвращения и тогда, когда я научусь улавливать этот запах потому, что он будет связываться не с противным, а наоборот, родным фоном моего бытия. Ребенок противно кричал, самка тоже повизгивала от яростного бессилия и готова уже была крепко врезать ему. Вот оно начало, преподаваемое с самого моего рождения: яростное бессилие!.. Пока детеныш оставался бездушен, некая падшая и одичавшая сущность успела присосаться к нему, пытаясь слиться и завладеть. Одним пинком своей сущности неизмеримо более сильной воли я отогнал ее, ребенок перестал орать. Меня тут же неудержимо повлекло к моему предназначению. В обычном случае я бы забыл все и полностью слился бы с детским восприятием. Супержизнь отличалась от обычной тем, что я не забыл ничего. Это и оказывалось часто мучительнее всего. Мучительнее из-за огромного множества ассоциаций из прошлых жизней буквально по любому поводу, мешающих верно оценить происходящее и, подчас, способных свести с ума. В глазах возникло перевернутое изображение почти ни в чем не узнаваемых смутных очертаний, которые я с трудом начал идентифицировать своим суперсознанием. Зрению еще предстояло научиться распознавать образы и придавать им смысл. А вот слух был уже неплохо развит. Меня прижали носом к волосатой груди, и стало трудно дышать. Я попытался вывернуть нос в сторону, но мышцы шеи пока плохо сушались и мою голову насильно поворачивали обратно. Пришлось взять в рот грязный грубый сосок, пахнущий прокисшим молоком. Какого черта она это делает? Я изо всех сил стиснул беззубые десны, наверху раздалось удивленное рычание, и я получил увесистый шлепок. Чуть оглушенный, я преодолел порыв тела расплакаться, смирился с тем, что должен сосать, что и принялся делать потому, что мой организм был голоден. Кажется, мне удалось сделать небольшой шажок к возвышению: вместо рвущейся злобы выбрал более соответствующее моменту действие. Но только потому, что у меня был внежизненный разум. И я вспомнил всю ту злобу, что всегда сопровождала меня даже в самые ранние годы во всех воплощениях. Нет, я не был злобным по натуре, наоборот, довольно миролюбивым и жизнерадостным. Но в моменты острого протеста несправедливости и своей беспомощности обидчик становился моим лютым врагом, даже если это был не человек, а острый угол стола, о который я ударялся. И эта злоба была невероятна по силе, особенно в молодые годы. Даже чем моложе, тем сильнее потому, что злоба эта вскипала в чистом виде, не заслоняемая никакими сомнениями и более мирными вариантами действий, которые лишь потом приходили с опытом. Я вспомнил как в моменты ссор со своими братьями и сестрами они превращались в смертельных врагов и если бы это было в моих силах, то в такой момент убил бы их не задумываясь. Но ощущение разряжаемой злобы было настолько заманчиво и притягательно, что с первым проблеском возвышения было покончено: я злорадно обмочил колени моей новой матери. И тут же обругал себя. Разве так нужно начинать новую жизнь? Единственная польза от этого действия была в том, что я понял, я – опять мальчик. После еды мой организм непреодолимо переключился в сон.

Проснулся я от холода. Старая жесткая шкура, на которую меня положили, давила в нескольких местах, и почти непреодолимо хотелось громко заплакать. Я восстановил контроль над телом наиболее подходящим опытом сверхжизни, принялся не по-детски энергично подергивать конечностями, чтобы согреться хоть немного и заодно быстрее развить мышцы. Думаю, внешне это выглядело очень странно для младенца, но мне было плевать. Иногда сквозняк приносил дым костра, и глаза начинало щипать. Я не мог ничего разглядеть вокруг потому, что не умел еще толком управлять мышцами шеи и смотрел прямо вверх на каменный свод. Мой мозг пока автоматически не корректировал изображение, искаженное неидеальной оптикой глаз, и приходилось это делать сознательно, используя навыки, наработанные в прошлых жизнях. Все выглядело как на фотографии, сделанной широкоугольным объективом «рыбий глаз» и, конечно, было перевернуто и размыто вокруг центра изображения. Суперосознание уже хорошо взаимодействовало со зрением, и я начал более отчетливо различать предметы. Прямо надо мной со свода свисал толстый и острый на конце сталактит. Беспомощность провоцировала иллюзию, что огромная сосулька может сорваться в любой момент. В некоторых прошлых жизнях я бывал в пещерах и видел обрушившиеся сталактиты, но никогда – сам момент обрушения. Хотя вероятность такого момента была очень мала, она иногда реализовывалась все же, почему бы не сейчас?.. Потом я заметил, как тихо было в пещере, и вынужденная неподвижность грозила опять погрузить меня в сон. Я томился, изнемогая, и мысленно ругал ленивую глупую мать, которая должна была бы поворачивать меня, чтобы избежать пролежней. Злость начала было наполнять меня, заставляя сжимать кулачки, но мне удалось вовремя преодолеть это решительным пониманием важности моей жизненной задачи. Откуда-то из глубины раздался крик грудного ребенка. Значит, у меня есть сверстник. Или сверстница. Может быть, нужно тоже закричать? Как только я собрался сделать это, как рядом кто-то тяжело протопал, и моя мать что-то спросила тихим заискивающим голосом. Я ничего не понимал. Мне еще предстояло выучить этот язык. Но я начал прислушиваться, стараясь вычленить слова. Ей ответил мужской хрипловатый голос властным тоном, и вскоре раздались характерные звуки, не ославляющие сомнения в смысле происходящего. Интересно, это был мой отец или кто-то другой? Чувства моего тела, в том числе и сексуальное, были еще совсем не развиты, и вскоре мне осточертело слышать эту возню, а лежать стало просто невыносимо. Начинала болеть спина. Нужно было предпринимать что-то радикально эффективное. Я поднатужился и звучно облегчился. Мужской голос негромко прорычал что-то, и надо мной нависла взлохмаченная мать. Вместе со шкурой меня вынесли из пещеры. Я жадно вдохнул свежий, необыкновенно вкусный воздух и зажмурился от яркого света. Судя по верхушкам деревьев, которые мелькали в поле моего зрения, была весна. Солнце приятно ласкало мое тельце. Хоть с этим повезло. Вокруг росло много елей. Значит зимы здесь довольно холодные. Внезапно мое дыхание перехватило от ледяного холода. Меня прополоскали прямо в речке и положили на мягкую траву на бок. Теперь я мог видеть довольно широкую речку со стремительными потоками чистой воды, бурлящей вокруг множества валунов, выступающих над поверхностью. Вдоль извилистых каменистых берегов росли кусты барбариса и облепихи, среди густой травы протекали ручейки из множества родников, вырывающихся из песка. Невдалеке полого поднимались лесистые склоны гор. Разве не идиллия? Кажется, мне повезло. Нескольких самок на берегу занимались чем-то у самой воды. Конечно же, я видел, что небо было внизу, а река с суетившимися вниз головой самками текла вверху. Моя мать, я запомнил ее по большому прожженному пятну на шкуре, закрывающей бедра, отстирала мою подстилку и повесила ее на ближайшей ветке. По моему лицу пополз муравей, и я не смог даже задергать щекой, чтобы согнать его. Тот спокойно перебрался на веко. Я закрыл глаза и громко завопил. Подошла мать и спасла от насекомого. Она подхватила меня и понесла обратно к дымящемуся отверстию нашего дома. Мой внежизненный опыт геолога подсказал, что раз склоны не корытообразны, значит их не пропахал ледник. Возможно, что древнего оледенения еще и не было. С этой стороны склон горы высоко вздымался обрывистой крутизной и если бы он не зарос густо арчой, то камни постоянно обрывались бы вниз. Подножие скрывалось в зарослях высокого кустарника и деревьев, и только протоптанная тропа вела к широкой щели пещеры, над которой курился выходящий дым. Младенческие дни потекли как им и положено, беся меня тем, что я обращал внимание на вские мелочи, постоянно переводя его на что-то другое, вопреки моему все познавшему опыту. Так щенок жадно обнюхивает все подряд и перебегает с одного на другое. Мне трудно было сосредоточиться на какой-то своей мысли. Иногда в пещере раздавался мерзкий скрежещущий визг непонятного происхождения, от которого стыла кровь, и который я сразу возненавидел. Он напоминал мне что-то ужасное, раздирающее душу, что я никак не мог вспомнить. Этот звук повергал меня в оцепенение. Позже выяснилось, что это играл на смычковом инструменте наш пещерный музыкант. Вскоре после простой, но утомительной дрессировки я приучил свою мать к некоторым моим условным жестам и крикам, и у меня уже не возникало особых неудобств. В то же время я начал понимать смысл самых употребительных звукосочетаний. Я часто тренировал свой голосовой аппарат, пытаясь выговаривать их. Хотя это было слишком рано для моего возраста, я не особенно беспокоился об этом. Судя по всему, племя было не очень многочисленным. В нашей пещере жили около двенадцати взрослых и десяток детей. Группками по двое-трое они селились в боковых нишах и проходах, где устроили свои гнезда из травы и шкур. То и дело из этих гнезд доносились шум и крики, которые заставляли в тревоге прислушиваться и пытаться понять смысл происходящего, ведь могло случиться все, что угодно. Моя настороженность была далеко не детской и даже не взрослой, а так боятся всего уже очень умудренные жизнью люди, которых ломало всеми мыслимыми способами, а я помнил это не в одной, а в невообразимом множестве прожитых жизней. На свете просто не может быть более пугливого существа, ведь на каждый шорох мне вспоминалось множество чудовищных происшествий после такого вот шороха, некоторые из которых заканчивались моей смертью. Свод пещеры был высоким и нависал множеством сталактитов. В центре же эти сталактиты срослись со сталагмитами, образуя колонны, окруженные красивыми коронами натечных узоров, отшлифованные трущимися о них мохнатыми боками. Недалеко от входа постоянно горел общий костер, и его дым часто заносило ветром, но быстро выдувало обратно потоком воздуха из глубин пещеры, который, заодно, выветривал характерный звериный запах густой шерсти, покрывающей тела моих соплеменников. Общий костер – это была и общая кухня, и место общения по вечерам и сторожевой пост по ночам. Больше всего меня раздражал огромный самец, который чаще других приставал к моей матери со своими сексуальными потребностями. Ему нравилось поиграть и со мной, но эти игры были довольно жестокими, если не садистскими. Он кувыркал меня, подбрасывал в воздух, тряс за ноги или просто хлопал пальцем по носу. Я смирился с мыслью, что он и был моим отцом. И он был единственным, кто звал меня звукосочетанием Туюм. Мать же называла его Гизак, а ко мне она не обращалась вообще, только окликала. Ее тоже очень редко называли по имени, и я только раза два слышал его: Нази. Я старался не упустить случая отплатить отцу чтобы как-то отвадить быть со мной настолько грубым. Как только начиналась характерная возня с моей матерью, я принимался визжать особенно мерзко. Меня пробовали выносить на улицу, но я быстро отучил их делать это, со всей изощренностью моего тысячелетнего опыта придумывая последующие неприятности. Я надеялся, что отец вскоре начнет избегать меня, но происходил обратный процесс. Он все больше обращал на меня внимание и привязывался ко мне. Как-то он, довольно отрыгивая после перепавшей ему обильной еды, направился ко мне, по дороге добродушно поддав мать под зад с такой силой, что та вылетела за пределы моего обзора. Он поднял свой толстенный как булава палец, взведя его другой лапой, обнажил звериные клыки в игривом оскале, и поднес свою катапульту к моему носу. Я вовремя мотнул головой в сторону, и он промазал. Это потребовало напряжения всех моих способностей, но к тому времени я уже достаточно разработал мышцы. Отец застыл в глубоком изумлении, и я со страхом последствий насчитал семьдесят гулких ударов его сердца, пока он снова пошевелился и насмешливый оскал сменился озадаченными в дудочку губами. Я смотрел на него пристально, не моргая, и он тряхнул головой, чтобы прогнать наваждение. Он с любопытством снова взвел катапульту и медленно приблизил ее к моему носу. На этот раз я не успел отклонился, и булава оглушила меня по уху. Было очень больно, но я не заплакал и смотрел прямо в его вытаращенные глазищи. Я давно уже знал самое ходовое ругательство этого племени, и теперь громко и старательно воспроизвел его. Отец хрюкнул, высоко задрал на лоб надбровную щетину, посмотрел на меня с явным испугом и пропал из поля зрения осмысливать ситуацию. С этого дня обидные игры и сюсюканье прекратились. Когда со мной хорошо, то я и я стараюсь вести себя дружественно. Я перестал мелко гадить, и наши взаимоотношения обрели вполне паритетные принципы примитивной дипломатии. Постепенно в атмосфере нашего жилища образовался оттенок новой жизни. В тупой и однообразной повседневности возникло нечто новое и интересное, что олицетворял я. Отец часто водил ко мне приятелей послушать, как я выговариваю то ругательство. Он подносил к моему носу палец, – теперь это был наш условный знак, и я не подводил, радуя публику отчетливой дикцией крепкой пещерной лексики. Я часто слышал, как говорили обо мне, привирая поразительные подробности. Например, что у меня такой взгляд, что может присниться ночью в кошмаре. Возможно, что мой взгляд, действительно, не был взглядом ребенка, и я старался избегать смотреть в глаза. Так начала созревать легенда. Одним же из моих проклятий во все прожитые тысячелетия было тщеславие. И теперь, отбросив мысли о возможных последствиях, я совсем забыл про осторожность и не сдерживал себя. Да и вряд ли кто-то на моем месте стал бы сдерживаться. Пребывать в беспомощном теле в бездействии – хуже, чем сидеть в одиночной камере. Я знал, что мой наставник рядом, все видит и прикидывает как лучше раскрыть главный смысл моей жизни. Когда-нибудь он точно будет знать, что я должен делать в этой эпохе. И очень многое зависело от того, как я повлияю на события до этого момента. Потому, что даже моему наставнику не была до конца открыта великая цифра вселенского расклада.

Через четыре месяца упорных тренировок я научился сам выползать из вонючей пещеры на свежий воздух. Меня никто не останавливал, давно усвоив, что детские глупости абсолютно мне не свойственны. Мать откровенно боялась меня, но безропотно давала молоко, как только я просил об этом уже вполне развитым голосом. И пока я сосал, смотрела на меня примерно так же как на отца, когда тот занимался ею. Кажется, я приводил в ужас многих в племени и, наверное, меня бы давно уже прибили. Но между мной и отцом возникло особое понимание и привязанность. Он явно гордился мной, а племя боялось моего отца. Наконец я выяснил пол моего сверстника. Это был мальчик. Он часто кричал от боли в животе, и замученная мать уносила его подальше, чтобы не раздражать племя. Однажды ночью я проснулся как от толчка, и какая-то важная мысль ускользнула от меня, растворяясь на границе моего внимания. Все попытки ухватить ее оставались бесплодны. Тогда я переполз через испугано замершую мать, прополз мимо горы тлеющих углей и спящего дозорного, выполз из пещеры и, ежась от ночной свежести, посмотрел на звезды. Полярная звезда нашлась легко потому, что созвездия, если и изменились, то незаметно. Но я никогда не был астрономом и не смог определить, даже приблизительно, в какую эпоху воплощен. В голове снова возникло ощущение ускользающей, но настойчиво зовущей мысли. Я уселся на траву, устремил взор в бесконечность и полностью расслабился, настраиваясь на сверхчувствительность. Мне повезло: в какой-то момент пелена внезапно прорвалась. Я тотчас узнал присутствие моего друга в веках и так обрадовался, что чуть не потерял нить. Имя его условно можно было бы передать словом Вэйни. Хотя это слово только приблизительно напоминает тот мыслеобраз, что ему соответствует. А имя моей сущности вне жизни – Дивола. В длинной веренице моих воплощений я чаще всего бывал мужчиной. Даже когда мне случалось рождаться женщиной, мои мужские особенности проявлялись во многом, основательно портя жизнь. Точно так же мой друг чаще всего воплощался женщиной. И в наших отношениях мы сохраняли эту доминанту: я – мужскую, а мой друг – женскую. Впервые встретились мы очень давно и прожили необыкновенно счастливо вместе. А спустя довольно долгое время повстречались вне жизни и сразу узнали друг друга. Какое-то особое взаимное сродство, понимание и духовное влечение связывало нас. Подозреваю, что первопричиной стала вовсе не схожесть наших повадок. Нет, мы очень во многом различались, чуть ли не до противоположности и даже раздражения. Вот только в тот самый первый раз, однажды мы просто оба очень захотели стать предельно близкими друг другу и это очень легко получилось. Это способно было заменить все на свете, делало наши отношения самодостаточными и не нравилось моему наставнику потому, что мешало мотивировать развитие более общего понимания и отношения. Нам очень редко доводилось видеться, только в те моменты, когда мы оба оказывались вне жизни, и когда наши отчаянные уловки и козни чтобы устранить все препятствия оказывались успешными. Неудержимая радость всякий раз наполняла до краев, всплески наших чувств пели одну прекрасную песню. Она щедро дарила бесконечные нежность и любовь, я дарил бесконечные любовь и ласку. Хотя мой наставник не приветствовал эту нашу связь, но и не слишком препятствовал ей. Сейчас было гораздо труднее общаться, но вновь обретенная близость родной души согрела меня нежданным счастьем. – Привет! – безмолвно кричал я, лаская ее горячими порывами. – Привет! – отвечала сумасшедшая от счастья подруга, прекрасная своей изумительной нежностью. Я лихорадочно цеплялся за ее образ, но это становилось все труднее. – Я буду с тобой! – успела воззвать она, перед тем как ускользнула волшебным сном. Я долго еще сидел и улыбался под яркими звездами. Я знал, что она все еще со мной, хотя не мог больше это почувствовать. И что-то еще в ее последнем возгласе было очень важное, что я не сумел уловить. Это немного беспокоило меня. Порыв ветра вернул ощущение ночной прохлады. Высоко задрав ногу, я облегчился в ближайших кустах и пополз назад. Ночью мне снились сумбурные цветные сны. Утром я с печалью вспомнил все, не по-детски грустно вздохнул и окунулся в новый день.

Стояла жара конца лета. Я откровенно наслаждался райскими условиями, в которых оказался, но не собирался расслабляться и много времени проводил, ползая для тренировки в высокой траве, хотя не отказывал себе в удовольствии поваляться на прибрежном песке. Если голод заставал меня не слишком близко от пещеры, то давил деснами ягоды и сыроежки, растущие здесь повсюду, и мечтал о зубах. Мое зрение адаптировалось, и я перестал замечать перевернутость мира. Мать совершенно отвыкла от хлопот обо мне. Я сам уединялся, когда мне нужно было облегчиться, и сам подмывался на мелководье. Только проголодавшись приходилось напоминать ей о себе, заползая на колени за своим молоком и стараясь не замечать ее испуганные глаза и безучастно-обреченную позу. Про сородичей я уже знал почти все. Наше племя называло себя народом. Народ вел беззаботную, по-своему счастливую жизнь, летом объедаясь дикими фруктами, печеными кореньями, улитками, жаренными лягушками и жирными личинками. На охоту выходили скорее для развлечения. Причем многие женщины делали это с не меньшим удовольствием, чем мужчины. Иногда добывали крупную дичь. Отбивали от стада ослабевших животных. Не часто, но бывало, что меткий камень сбивал засмотревшегося по сторонам сурка. Сурки считались деликатесом. Любимым оружием были круглые метательные камни и палки с острыми концами, опаленные на костре. Матерые же охотники привязывали к своим палкам каменные осколки. На зиму сушили много фруктов и мяса. Зарывали в небольшие ямы добытые съедобные корни. Про враждебные племена я ни разу не слышал. Невдалеке, в том же крутом горном склоне, находилось еще несколько пещер, занятых людьми нашего племени. Стариков почти не было. Мало кто доживал до преклонного возраста. Если в молодости удавалось научиться ловко избегать опасные ситуации, то, когда внимание притуплялось, реакции замедлялись, а силы были уже не те, любой промах стоил жизни, а раны и болезни уже не отпускали как в молодости. Под влиянием умудренной души мой мозг развивался гораздо быстрее обычного, и вскоре у меня появилась потребность играть, прямо чесались лапы вытворять что-то необычное. Детский мозг начал доставлять мне беспокойство своими глупыми желаниями, которые иногда по силе перекрывали мотивацию моей мудрости. Иногда удавалось примирить эти порывы, и тогда я с удовольствием сооружал замки из мокрого песка и выкладывал красивые узоры из цветных камешков. Взрослые приходили смотреть на это, увлеченные не меньше меня самого. В наивных мечтах, навеянных детским оптимизмом, я желал преобразовать этот мир, передать знания, которыми владел сам и сделать соплеменников счастливыми. Особенно хотелось взрастить здесь справедливость отношений, так бьющую мою болезненную чувствительность в моменты, когда отец пожирал самое лучшее, не подпуская никого пока не насытится, потакал любым своим прихотям, без малейшего сострадания и сочувствия к другим. Но матерой частью себя я понимал, что реализовать мои мечты невозможно. Все поведение этого народа жестко определялось условиями их жизни. И проповедовать ту мораль, которая не соответствует этим условиям, было не только бесполезно и глупо, а даже опасно и для них, и для меня. Всегда лучшую еду первыми брали самые сильные, и ни у кого не возникало мысли сначала накормить беспомощного больного. Это была часть той системы отбора, когда слабые не выживали, и племя оставалось жизнеспособным. Но я надеялся, все же, возвысить всех в племени так, чтобы мои представления об этике стали естественной нормой. Разве я, как никто, не подготовлен для этого?.. Еще я понимал, что какие бы цели здесь не ставил себе, прежде всего, нужно было максимально совершенствоваться самому. Особенно физически. Ползал я уже довольно резво, а вот при попытке встать голова кружилась. Видимо, что-то еще не созрело. Так я и продолжал передвигаться на четвереньках. Если взрослые меня побаивались, то дети ненавидели. Казалось бы, не было очевидных причин меня бояться, но их возмущало повышенное внимание взрослых ко мне. Больше всего они ненавидели меня за то, что я был не таким как все. Как-то я выползал из кустов над речкой, измазанный ежевикой. Передо мной, вероятно случайно, возник один из довольно взрослых подростков. Он оглянулся и, убедившись, что никого нет близко, протянул пятерню, чтобы схватить меня. Я моментально изобразил ярость, припал к траве и, мелькая своим длинным языком в открытой пасти, угрожающе зашипел. Мальчишка невольно отшатнулся, подобравшись как от встречи с гадюкой. Он поискал взглядом камень, но в этом мне повезло. Тогда, делая вид, что уходит, он неожиданно развернулся и со всей силы пнул ногой меня в бок. Я как щенок с диким визгом пролетел сквозь колючие кусты ежевики и угодил в речку. Оказалось, что мой детский организм умеет вовремя затаивать дыхание. Под водой глаза остались открытыми. Хаос из пузырей и неясных теней сменился видом пенистых бурных струй, стремительно несущих меня. Уже сознательно я сумел перевернуться на спину, раскинул ручки и закричал изо всех сил. Меня больно ударило боком об острый камень, и несколько секунд я приходил в себя, глотая воздух пополам с водой. Потом надсадно закашлял и снова закричал. Я с ужасом вспомнил, что на темени в центре у меня еще не зарос череп, и когда меня понесло на очередной валун, отчаянно старался подставить ноги. Меня било о камни, и я визжал до тех пор, пока чьи-то лапы не подхватили меня. Это был отец. Почему он не ушел на охоту именно в этот раз и оказался поблизости? В тот момент я отчетливо почувствовал присутствие моего наставника, стряхнувшего пыль несвершившегося со своих дланей. Когда отец вытащил меня на берег, я уже основательно нахлебался воды и кашлял, не переставая. Он неожиданно разумно перевернул меня и вытряс воду. Потом отнес к нашей пещере. И я с некоторым усилием выговорил: – Ты помог мне, и я буду помогать тебе, когда стану сильным. Он застыл, глубоко задумавшись, потом осторожно положил меня на траву и присел рядом. – Ты свалился в реку? – Меня кинули. – Кто кинул? – Урюк, – выдал я обидчика, слегка поколебавшись. Отец задышал яростью и снова взял меня в лапы. Он осмотрелся, потом зашел в пещеру. Урюк сидел один в своем гнезде и тщательно полировал осколок камня – обычное занятие молодняка, пока взрослые развлекаются охотой. Мы подошли прямо к нему и его глаза невольно расширились от ужаса. – Он, – резко сказал я, указывая пальцем. Только в этот момент Урюк понял, почему меня остерегались взрослые. Когда я остался один, то осмотрел свое тельце. Кроме царапин от колючек ежевики, проглядывающих через шерсть, на боку довольно глубокую ранку оставил острый речной камень. Подобные ранки у сородичей начинали гноиться и долго болели. Я пополз искать подходящие травы. Сорвал несколько молодых листочков чистотела и подорожника. Потом развалился на полянке, повернулся к солнцу, раскрыл края своей ранки, подставив горячим лучам. Солнце слепило глаза, и я закрыл их, погружаясь в розовые сумерки и состояние безмятежного отдыха. Я зажмурился сильнее. Сумерки стали коричневыми и по ним поплыли фантастические фигуры и тени, сливаясь в мимолетные узоры. Это немного походило на сущности вещей, которые становятся различимы вне жизни. Привычным усилием я попробовал настроиться на такое восприятие. На некоторое время меня окружили высокие, застывшие в индивидуальных особенностях сущности деревьев. Глаза устали, и веки расслабились. Сумерки опять порозовели и стерли видение сущностей. Я открыл глаза и в первый момент увидел деревья так, как будто не знал, что это такое. Белые в черных пятнах высокие выросты переходили во множество кривых и более тонких, на которые совсем тонкие были покрыты мелкими зелеными пятнами. Березы. Но если бы их увидело чужое существо в первый раз, его бы поразили эти странные формы. Значит, мне на самом деле удалось разглядеть сущность вещей. Это взволновало и немного встревожило меня своими возможностями. Я склонился к своей ранке. Пальцы у меня еще были довольно непослушными, и мне пришлось помучиться, чтобы с помощью волосков длинной шерсти стянуть ее края. Затем я растер целебные листья в кашицу и замазал больное место. Любопытство – одно из самых сильных чувств нашего народа. Оказалось, что за мной наблюдал один из сородичей. Когда на вечернем костре заговорили о том, что моя царапина на удивление быстро зажила, то свидетель лечения был рад поделиться байкой о новом методе. Но в духе традиций немало приврал для большего впечатления. Все рассказчики врали, а все слушатели верили. Поэтому я не удивился, увидев, как один из соплеменников по имени Хрум, раскрыв края своей ранки на бедре, плюнул туда перед тем как связать волосками. Я не знал, целебна ли наша слюна и решил это выяснить, раз уж доброволец сам поставил опыт. Через день, за утренним костром, вялый Хрум не спешил успеть раньше всех на охоту и принимал слишком всерьез шутки сородичей. Его ранка опасно воспалилась. Как обычно, я резво ползал на четвереньках, путался у всех под лапами, и к этому давно привыкли. Затормозив перед Хрумом, я протянул свой пальчик к его болячке. – Ты умрешь, если я тебя не вылечу! – сурово сказал я детским голоском. Хрум настороженно оскалился, задумался и сказал: – Ты вылечишь? – Пойдем к реке. Хрум тут же поднялся, надеясь, что сородичи не прервут еду, чтобы последовать за нами. Напрасно. Хрум шел со мной, бегущим рядом как собака на четвереньких, а за нами увязалось еще несколько любопытных наблюдателей. Конечно же, я сразу придумал представление. У речки, первым делом, под жалобное повизгивание Хрума, я выдернул связанные волоски и промыл ранку. Потом я заставил его лечь на траву, держать ранку открытой под лучами солнца, и, главное, ругаться всеми известными способами, чтобы испугать болезнь. Сам же я в это время невдалеке собирал на широкий лист подорожника свежую, еще жидкую, еловую смолу. Когда у Хрума иссяк запас словесных эквивалентов его мужской силы, он начал позорно повторяться под насмешливые выкрики зрителей. Я спас его от окончательного провала, залил в ранку смолу, под его вопли сжал края и стянул их волосками. Неделю спустя Хрум показывал всем зажившую ранку, а у меня укрепилась репутация лекаря. У нас не было знахаря или шамана, который специально занимался бы целительством. Я давно заметил, что у народа вообще не было постоянных обязанностей, таких как шаман, знахарь и даже вождь. Просто самый сильный и авторитетный на данный момент был лидером стаи. Когда он выпадал из своей роли, например, от переедания, заводилой временно становился следующий. Самым сильным и непререкаемым был мой отец, Гизак, а его обычным сменщиком в минуты слабости Мурак – угрюмый и беспощадный самец, который недавно в ярости задушил свою слишком капризную подругу. Он, конечно, не хотел ее смерти, но так получилось. Племя без особой жалости проводило ее в далекий Мир За Горами. А я с некоторым удовлетворением отметил и этот действующий элемент естественного отбора. Точно также не было и главного по заготовкам на зиму. Для всех развлечением летом была охота с азартным стремлением притащить домой добычи больше других в кладовки своего гнезда, которые составляли общий стратегический запас. Самое вкусное тут же пожиралось, остальное испортилось бы, но всегда находился тот, кто начинал сушить фрукты, другой – вялить мясо, третий – закапывать корни. Чаще этим занимались женщины, не ушедшие на охоту и дети. Меня приятно удивило то, что никому и в голову не приходило лениво отлынивать от дел. Они все легко увлекались, увидев занятия другого. Здесь каждый надеялся только на себя, с детства познавая насколько суровая жизнь требует полного ей соответствия, не прощая промедление в ожидании, когда это сделает другой. Поэтому, как в хорошо отлаженном муравейнике, шкуры высушивались и примитивно выделывались. Дрова уже некуда было складывать потому, что оставшееся от вечернего костра сваливалось в общую кучу в боковой нише пещеры, а к следующему костру собирались новые сухие ветки. Вот и я занял социальную нишу наиболее авторитетного целителя.

У меня с невыносимым зудом пошли первые зубы. Очень преждевременно. Это окончательно убедило меня в стремительном развитии моего тела, едва поспевающего за тем, что я заставлял его делать. К молочному рациону я постепенно добавил печеные коренья, фрукты и даже мясо, когда оно мне перепадало от отца. С некоторым беспокойством я заметил, что так хорошо бегаю на четвереньках, что вставать на задние лапы, вроде как, даже не было необходимости. С этой досадной привычкой пора было решительно кончать, и через месяц я уже довольно уверенно ходил, выпрямившись. Лето миновало, становилось все холоднее. Я не знал, насколько хорошо наша шерсть оберегает от холода и раздумывал, как бы подстраховаться. Я ужасно не любил холода и не хотел приучать себя к нему. Наши носили только короткие юбочки из шкур. Мне кажется, это было вызвано тем, что значительное различие в размерах половых органов у мужчин, никак не связанное с их физической силой, представлялось несправедливым. Сильные, но с маленьким органом постепенно нашли выход: набедренная повязка. Считалось неправильным демонстрировать свои сексуальные преимущества. Другая причина заключалась в том, что наши седалища не имели шерсти, попросту говоря, мы были голозадыми так, как если бы непоседливые предки веками ерзали на камнях и начисто постирали всю растительность на несколько поколений вперед. Как-то поздним вечером страшно довольный отец с двумя приятелями приволокли убитого кабана. Это значило, что завтра с утра, первым выбрав самые лучшие куски от жареной туши, в результате неизбежного обжорства, отец перестанет быть лидером, и Мурак на некоторое время введет свои суровые порядки. Я терпеливо дождался, когда это произошло на самом деле и, на этот раз, даже в непредвидено более тяжелом варианте. После неумеренной трапезы, заедая мясо ядовитыми грибами, от которых приятно отрубало лапы и сцепление с реальностью, отец как удав в изнеможении лежал у речки головой к воде. Я подошел еще не очень твердой походкой и занес ногу, чтобы наступить на его живот. Просто, чтобы показать всю его беспомощность. Он не вынес бы даже проползающего по нему муравья. Отец сморщился, заранее смиряясь с неизбежным страданием, но я не опустил ногу. – Гизак, – сказал я, – ты сейчас слабей меня! Тут нужно было хорошо чувствовать меру потому, что ярость моментально могла обезболить его. Он промычал что-то и прикрыл глаза, ненавидя весь мир и меня вместе с ним. – Но я вылечу тебя. А за это ты поможешь мне. Он открыл глаза в смутной надежде, начиная воспринимать меня как лекаря. Его чуть прояснившийся взгляд доверчиво молил об избавлении. Я наклонился к его уху и заорал: – Ползи к реке! Отец собрался с духом, зарычал, сделал циклопическое усилие, медленно повернулся сначала на бок, потом на живот и как беременный тюлень пополз по песку. Когда его голова нависла над водой, я попросил его открыть пасть и глубоко засунул туда ветку с листьями. Пережеванный кабан ушел на корм рыбам. Некоторое время отец хрипло дышал, потом, уронив голову в воду, с громким фырканьем встряхнулся и встал на четвереньки, чувствуя явное облегчение. Я дал ему на десерт горсть собранной заранее ежевики, которая дожидалась на листе лопуха. Она не вызвала у него отвращения. Через несколько минут отец снова мог радоваться жизни. – Туюм! Ты вылечил меня! В свирепой благодарности он схватил меня и, хотя его еще слегка пошатывало, подбросил высоко в воздух. Я в теле ребенка крайне тревожно воспринял стремительно удаляющуюся землю и невольно взвизгнул. Отец довольно заржал и неуклюже поймал меня над самой травой. – Гизак! Я обещал и вылечил тебя? – Да! – Теперь помоги мне. – Что надо? – Мне нужна шкура. Чтобы носить на плечах. – На плечах?! – Гизак развеселился. – Все носят на бедрах, а Туюм что-то хочет скрыть на плечах! – Разве зимой не холодно? А шкура согревает. – Холодно, – с напряжением задумался Гизак. – Тогда давай сделаем мне такую! – Я не женщина! – Тогда я больше не буду тебя лечить! В то же мгновение я оказался перед его оскаленной мордой. Так мы смотрели друг другу в глаза целую минуту, пока он напряженно ворочал понятиями, не в состоянии оторваться от моего ясного взгляда. Когда разум возобладал над яростью, он осторожно опустил меня и молча ушел в пещеру. Через пару минут он выволок оттуда мою мать и сырую шкуру вчерашнего кабана. Бросив и то и другое на траву передо мной, он прорычал: – Делай ему шкуру! Чтобы носить на плечах! – он весело захрюкал и вернулся в пещеру, чтобы спихнуть со своего места у костра Мурака и заодно рассказать байку про мои новые причуды. Матери тоже немало перепало кабанятины с морочащими грибами, и работать ей совсем не хотелось. Я вообще ее избаловал своим самообслуживанием. Кроме того, отцовское обращение обидело ее. Порывисто схватив острый камень, она хотела было резать шкуру как попало, но я остановил ее и забрал камень. – Сначала думать, потом резать! – очень строго сказал я так, что она замерла в нрешительности. Я моментально приволок из пещеры рисовальные принадлежности. Углем сгоревшей ветки я вывел контуры с солидным запасом на рост. Примерил на себя, кое-что подправил. Необычность этого способа изготовления одежды понемногу увлекла мать. Это походило на игру. Некоторое время пришлось потратить на то, чтобы убедить ее сделать одежду мехом вовнутрь, в то время как шкуры на бедрах носили только шерстью наружу. Она разрезала шкуру по моим контурам и принялась сшивать ее узкими кожаными полосками, продевая их в дырки. Осталось только отскоблить тупым камнем, высушить шкуру, размять ее, оросить прокисшей мочей, просушить и смазать жиром. Мы были достаточно волосатым народом, чтобы переносить холод, тела привыкли к холоду не только на лице. Но меня уже захватили тщеславные мечты ввести новую моду в племени, доказав, что одежда удобна не только тем, что греет, но и своими карманами и поясом, за который можно что-нибудь заткнуть, освободив лапы. Как только моя одежда подсохла, я надел ее. Великовата, конечно, но я расту быстро. Очень не терпелось проверить ее в деле. Разговоры у костра смолкли, и народ уставился на меня. Я подошел поближе, путаясь в длинных полах. Чувствуя себя клоуном, демонстративно заткнул за пояс подвернувшуюся палку и засунул в карман пару печеных кореньев. Но на эти поучительные действия никто не обратил внимания. По расплывающимся мордам и еле сдерживаемому хрюку было понятно, что народ не сомневается в комичности ситуации и только пока не может подобрать подходящее для меня слово. Мурак заерзал и затряс поднятыми лапами. – Туюм так быстро растет! – восхитился он, – Что простой шкуры на бедра ему теперь мало. Ему нужно скрывать что-то о-о-очень большое! Страшно довольный собой Мурак в экстазе хлопнул себя лапами по бедрам, а потом еще и соседа, от чего тот чуть не улетел мордой в костер. Народ зашелся неудержимым хохотом. С грустью поняв, что мое время не пришло, я направился к выходу, но наступил на собственную полу, шлепнулся навзничь, и капюшон накрыл мою голову до кончика носа. Я привстал на четвереньки, громко выругавшись с досады в невольном желании показать, что все-таки мужчина, но, к несчастью, при этом издал громкий звук, какой у детей вырывается с натуги совершенно непроизвольно. Не помню ни в одной из прожитых жизней, чтобы народ от хохота в таком изнеможении расползался во все стороны. Не рискуя больше подниматься во весь рост, я по-собачьи резво выскочил наружу и только там встал на задние лапы, весь дрожа от пережитого позора. Тупые обезьяны! Они сразу стали моими лютыми врагами. В детской смертельной обиде, не разбирая дороги, я направился к лесу. Утро выдалось довольно прохладным. Вздохнув побольше свежего воздуха, я сумел притушить детские эмоции взрослой рассудительностью и тихонько заржал сам.

Я не помнил себя в ипостаси динозавров. Ранние воплощения были так же туманны как воспоминания раннего детства и только отдельные эпизоды всплывали иногда силько искаженными зрительными образами. Остальное оставалось неосознаваемыми, но довольно сильными остаточными впечатлениями. Меня всегда занимал вопрос, где и в виде чего сохраняется все эти остатки пережитого в моей сущности. Всякое воплощение специализировало меня в чем-то в уловиях мира того времени и возникало множество таких специалистов, но в рамках общей этики, которая совершенствовалась над всем этим. Я знал, что все наставники состояли из этих этик, хотя не видел ни одного кроме моего. И я был его частью, которую он доводил до только ему известного критерия совершества. Я больше не тонул в бурном потоке ассоциаций аналогичного в моих предшествоваших жизнях, обрушивающихся на меня по любому поводу, научившись не обращать внимания на них и только самое подходящее и важное услужливо подсказывало возможные последствия. При этом, стоило сделать усилие и позволить ворваться менее важному, и поток обогащался новыми образами, быстро грозя захлестнуть сознание толчащимися и мещающими друг другу эпизодами. Все больше я привыкал к своей новой жизни. Если поначалу внешний вид сородичей удручал меня, то теперь казался естественным. И среди нас встречались красивые экземпляры, несмотря на голозадость. Я тосковал по общению и, особенно, по специфическому общению с женщинами. Нет, меня пока еще нисколько не заботили сексуальные проблемы. Но общение с женщиной – это особый духовный аспект, и мне не хватало его потому, что большая часть моей этики была наработана этим общением. Среди подрастающих самок выделялась одна очень привлекательная не только физически, но что-то в ее поведении отличало от других женщин племени. Какое-то особое стремление к новому, необычному, нежелание быть как все. Это отталкивало сверстников, для которых быть как все стояло на первом месте, но притягивало взрослых мужчин. Отбиваться от грубых приставаний ей приходилось постоянно, и в этом она быстро совершенствовалась. При случае я бросал ей невзначай ласковое слово, приносил красивые камешки, к которым она была примерно так же неравнодушна как женщины к драгоценностям в любой моей жизни. Как-то я ей притащил большую красивую черепаху, но они с матерью просто запекли ее в углях и съели. Когда в следующий раз я подарил маленького ежика, то объяснил, что это не еда, а игрушка, о которой надо заботиться пока она живет с ней. Постепенно я сам стал ее любимой игрушкой. Мы подружились. Ей со мной было интересно, и она переставала замечать, что имеет дело с шестимесячным ребенком. Однажды, мы сидели у речки, рисуя на песке. И я сказал ей: – Шида, слушай! Она подняла на меня глаза, я немного помолчал, сделал таинственную морду и с выражением выдал ей самый первый стих в этом мире. Что-то вроде: – Ты добра ко мне как мать, я хочу с тобой играть! Она чуть оскалилась, прислушиваясь, подумала и сказала: – Хочешь – играй! Но ее мысли уже нашли что-то новое в этом. Новое всегда привлекало ее. – Скажи еще! – попросила она. Я повторил с еще большим чувством и ритмом. Шида открыла ротик еще шире. Что-то было очень приятное в звучании этих слов. А еще в коротких строчках оказалась интересная мысль: она такая добрая, что с ней хотят играть. Но больше всего ее заводило то, что эти слова, в которых уместилось так много нового смысла, звучали необычно легко и сами запоминались. Она повторила их и весело засмеялась. И хотела уже забыть, отвлекшись новой мыслью. Она быстро стерла с песка наш прежний рисунок и начала царапать веткой новый. Потом вдруг остановилась и снова вслух повторила стишок. В ее глазах была легкая растерянность. – Это играет у меня в голове! – сказала она, – Останови! В первый момент я не понял, что она хочет, но потом догадался и попытался отвлечь ее мысли от прилипшего стишка. – Шида, я вчера на берегу у пещеры Колапа видел очень красивый блестящий камешек. Пойдем? – Почему не принес? – спросила она немного обижено. – Я хотел, чтобы ты случайно нашла сама. Пойдем, и ты случайно найдешь. Это ей понравилось, она подхватила меня лапками, чтобы было быстрее, и побежала к соседней пещере. Здесь берег был весь усыпан галькой. Почти все племя развлекалось охотой в лесу, и мы бродили одни у самой воды, пока Шида радостно не завопила, схватив мокрый камешек. – Я нашла! – она смотрела на действительно красиво расцвеченную гальку, то держа перед самыми глазами, то вытянув навстречу солнцу. Постепенно камешек начал высыхать и его краски блекнуть. Настроение Шиды увядало вместе с ними. – Ты добра ко мне как мать, я хочу с тобой играть! – вдруг сказала она очень грустно. Потом со внезапной злостью метнула камешек в кусты и повернулась ко мне. Я понял, что влип. Из кустов раздалось мычание, оттуда выбрался сам Колап, на ходу одной лапой придерживая шкуру, а другой ухватившись за лоб. Шида в ужасе попятилась, а я, вздохнув с облегчением, остался на месте. Без сомнения, если бы Шида была одна, то Колап моментально догнал бы ее. Но между ними стоял я, подняв ручонки и производя ими какие-то странные движения. Чем дальше от нашей пещеры, тем более цветисты были легенды обо мне. Колап был не дурак, чтобы игнорировать неизвестную опасность. Моя пещера гордилась обладанием мной перед другими пещерами, и Колап понимал, что в случае чего будет иметь дело с Гизаком. Я выкрикнул несколько очень странных звуков, распростер руки в стороны и как самолет с гулом начал разворот к Шиде. Колап стоял, не зная, как быть в этой странной ситуации. Острота боли в его башке уже прошла, а явно незавершенное дело требовало продолжения. Так мы с Шидой и пятились, теперь я махал руками как крыльями, пока не скрылись за поворотом. Она тут же повернулась и побежала домой, забыв про меня. Тысячелетиями я безуспешно пытался найти верное средство от женских капризов. Но когда они начинались, это обычно означало, что ты перестаешь достаточно много значить для женщины. Любые средства были тут бессильны. Но все же я всегда на что-то надеялся, вот и в этот раз раскопал во мху у корней исполинской сосны свой тайник с действительно красивым кристаллом горного хрусталя, который я нашел не так давно. В одном из моих воплощений я хорошо знал, где и как искать подобные камни. Я вошел в нашу пещеру и направился прямо к сидящей в углу около своей матери Шиде. Она насупилась и не желала смотреть на меня. – Вот! – я протянул ей кристалл. Она мельком взглянула и тихо вскрикнула от восторга. Я отдал ей кристалл, улыбнулся и молча пошел в свой угол. Прошло совсем немного времени, и ее лапки игриво схватили меня сзади. Она вытащила меня из пещеры. – Рисовать! – предложила она, и мы пошли к песчаной отмели. Я расчистил пространство и начал веткой изображать Колапа в ярости. Это получилось легко потому, что у Колапа были очень большие уши. Шида весело засмеялась и принялась своей веткой тыкать ему в морду. Потом она вдруг остановилась и выдохнула: – Ты добра ко мне как мать, я хочу с тобой играть! Шида присела, схватила свою голову лапами и заплакала. Потом вскочила и убежала в пещеру. Я страстно пожелал немедленно покончить и с этим своим воплощением. В тот же день случилось несчастье. У соседей мальчишка сорвался с дерева в лесу и со сломанной веткой в лапах свалился, разбившись насмерть. Шекил набрал сухих толстых веток и соорудил небольшой плот. Соседи принесли тело и с мордами, светящимися радостью, попросили отправить сына в далекий Мир За Горами. Шекил укоризненно покачал головой. – Как же хорош Мир За Горами если туда так торопятся попасть, – сказал он, крепко привязывая тело к плотику сухими кишками. Ему помогли столкнуть плотик в реку и постояли немного, наблюдая, как поток быстро уносит его вдаль, вращая и ударяя о камни.

По утрам становилось по-настоящему холодно. Теперь я всегда выходил из пещеры в своем чудесном комбинезоне. Но вместо того, чтобы завидовать, соплеменники предпочитали просто использовать меня для посильных поручений. Я не роптал и делал все с удовольствием, желая быть как можно полезнее. А мог я уже немало. В то время как мой сверстник только еще ползал и портил воздух во всей пещере, я уже мог притащить охапку сухих веток для утренней растопки, сходить к соседям, чтобы выменять у них что-то нужное, смотаться на речку постирать подстилку моего сверстника и многое другое. Хуже всего было то, что пещерный музыкант Шекил больше не уходил в лес с такими же музилами из других пещер, чтобы хором разгонять зверье в округе, а с раннего утра скрипел на своем приспособлении из сухих кишок прямо в пещере. Наших это не беспокоило, а у меня начинали ныть молочные зубы. Однажды мне опять приснилось, как в горах я внезапно слетаю вместе с осыпью в пропасть, и рев падающих камней превращается в мерзкий визг, нарастающий по мере приближения черных валунов среди сияющей белизны. Я проснулся, открыл глаза, но с ужасом продолжал слышать этот звук. Потом понял, что это играет Шекил. С холодами наши повадки стали другими. После обычных шуток спросонья на утреннем костре, дальнейший сценарий менялся. Первый позавтракавший, а обычно это был Гизак, который первым и начинал, подходил к выходу, ежился и тоскливо смотрел на небо. – Бр-р-р! Какой же зверь вылезет из норы в такую погоду! – говорил он и вытягивал лапу, на которую падало несколько ледяных капель. К нему подходил следующий позавтракавший охотник и зябко передергивал плечами. – Даже если бы я был глупым сурком, то не вылез бы! – развивал мысль он. – А разве мы глупее сурка? – делал заключение еще кто-то, и все возвращались к костру на теплые места. На охоту если и выходили, то поздно, когда солнце нехотя согревало воздух, а возвращались рано и чаще всего без добычи. Даже подбить камнем ленивых сурков охотникам больше не удавалось. Но просто сидеть в пещере было слишком тоскливо. И когда погода слишком уж не располагала к выходу, затевались всякие игры, чаще всего согревательно-соревновательного характера. В последнее время появилось еще одно развлечение: расспрашивать меня о разных вещах. Началось это после того, как Шекил поведал какому-то подростку расхожую байку о том, что огонь загорается там, где ему нравится жить. Сухие ветки ему нравятся, а мокрые – нет. Само по себе это было выдающиеся теоретическое обобщение для эпохи, но мне захотелось поднять его уровень. Тогда я вытащил ветку из огня и задул ее. Пошел густой дым. Я поджег дым, и пламя как по мостику дошло до ветки, вспыхнувшей снова. – Вот, – сказал я, – это горит не ветка, а дым, который из нее выходит! Если ветка нагревается так, что из нее идет горючий дым, то она может загореться, а из мокрой ветки выходит больше пара воды, а не дыма, и этот пар гасит огонь! Сначала Шекил сниходительно смеялся над очевидным бредом, но любопытные принялись сами поджигать дым и пар у разных веток и превосходство убедительных возгласов заставило Шакила примолкнуть, затаив ко мне неприязнь. Это развлекло пребывающих в невыносимом безделье сородичей. Они начали задавать другие вопросы в классической детской формулировке: «А почему?». Мои ответы поначалу забавляли своей неожиданностью, но часто были недостаточно понятны и далеки от реальной пользы, вызывая откровенные зевки. Вскоре меня начали иронически воспринимать как источник развлекательного словесного шума. «Трепло Туюм» – вот добродушное прозвище, заслуженное мной. Мои попытки понемногу и ненавязчиво начать духовно продвигать племя оказывались неудачными. Особенно плохо было с больными для меня вопросами несправедливости. – Гизак, если ты съешь всю эту крысу, то другим совсем не достанется мяса! Гизака удивленно-непонимающе уставился на меня. Те, кто искоса со сдерживаемым вожделением посматривал на вонзающего зубы в поджаристый бок Гизака, притихли и теперь посматривали на ребенка, осмелившегося сказать такое. – Разве сильный не должен заботиться о более слабом? – рискнул я продолжить, слегка путаясь оттого, что, всей шкурой ощущал опасную грань. – На! – Гизак прямодушно сунул мне в морду крысу и добродушно осклабился. Все облегченно заулыбались понятной семейной сцене, но когда я напоказ отдал мясо Шиде, прошел удивленный ропот. Ее мать тут же отобрала добычу и убежала от костра в темноту пещеры. Я получил еще один момент неприязни от бывшей подружки… Я успокаивал свое самолюбие тем, что многое у меня идет наперекосяк не потому, что я неудачник, а потому, что пытаюсь идти против некоего сопротивления бытия тому, что не свойственно данной среде. В нашей общине строго выполнялось немало неписаных правил, которые соблюдались не потому, что кто-то следил за этим, а так сложилось в силу жизненной необходимости. Так, одним из строгих правил было: если каждый мог как угодно пополнять общие запасы, то брать оттуда дозволялось только для общих целей, например, перед общей едой. Быть не как все грозило изоляцией непонимания. А чудить мог позволить себе в нашей пещере только Гизак, но и то с достаточной осторожностью. Я, конечно, вообще мало походил на всех, но мне это прощалось как рожденному уродом его уродство, с которым приходилось считаться, ведь я был сыном Гизака. В минуты особенно отчаянной скуки Гизак снисходил до бесед со мной. Никто не говорил так много и так складно как я. Я пытался расспрашивать его про окружающую местность. Но мало кто из охотников заходил далеко. Зачем? Дичь водилась в этих местах в изобилии. Никто не покидал пещеру дольше, чем до вечера. Однажды с неохотой Гизак признался, что как-то давно в наши места приходило многочисленное и беспощадное племя. Некоторое время они жили здесь, убивая все живое, но вскоре ушли дальше. Их прозвали кочевниками. Наш народ спасся только потому, что первым обнаружил кочевников, затаился в глубине пещер и такая осторожность оказалась достаточной.

Перед начало зимы снова потеплело, и я не упускал возможности выйти из пещеры, часто забирался довольно далеко в лес, собирая полезное для зимы. Однажды я с неодобрением признался сам себе в слабости, что все еще хочу помириться с Шидой. Больше в племени мне ни с кем не было так приятно и беззаботно проводить время. Это чисто по-детски вызывало желание сделать что-то необыкновенное. И поэтому я обрадовался, когда однажды обнаружил совсем низко над землей огромное дупло с пчелами. Мой чуткий нос уловил аромат меда. Сонные от утренней прохлады пчелиные охранники кольцом сидели вокруг дупла, и мои движения пробуждали их интерес. Я разложил под дуплом кучу хвороста, наделал травяных факелов и вернулся домой за огнем. Густой дым лениво окутал дерево, и пчелиные охранники обезумели. Я отбежал подальше, выждал и, окуриваясь дымом факела, подошел к покинутому пчелами дуплу. Моей добычей стало такое количество сот, что перетащить их домой удалось только за пять заходов. Хотя в нашем с матерью гнезде скопилось как ни у кого много всякого добра: висели пучки лекарственных трав, в пузырях кишок – сушеные ягоды, дикий чеснок и еловая смола, а теперь появились еще и соты с медом. Но большую часть сот я отнес в общую нишу пещеры, где накапливались запасы на зиму. Оказалось, что никто из нашего народа еще ни разу не пробовал меда, вообще не подозревая, что у пчел в сотах есть мед, несмотря на аромат, окутывающий пчелиные семьи. Поэтому, когда я таскал соты, никто даже не проявил особого любопытства. По их мнению, я и без того уже достаточно притащил в пещеру бесполезного барахла. Следующий день был дождливым, никто не вышел на охоту. Я как бы невзначай встретился с Шидой и протянул ей кусочек сот. Но она спряталась за свою мать, и та тихо зарычала. Это было ошибкой, непростительной для такого опытного существа как я. Мед нужно было сначала дать тому, кто еще доверял мне. Отцу или Хруму. Я показал соты матери Шиды, демонстративно понюхал их и, изобразив райское наслаждение, протянул ей. Она с яростью испуганного зверя рявкнула на меня и сшибла ударом лапы. Подобные сценки не остаются незамеченными в нашей пещере. Все любят подсматривать друг за другом. Поднявшись на ноги с гудящей головой, я первым делом почувствовал общую атмосферу злорадства за свое унижение. Мой отец рванулся, воплощая праведное и неумолимое возмездие, а вот отец Шиды и не подумал вмешаться. – Гизак! Стой! – заорал я. Отец в досаде застыл, повернулся и его гнев готов был сорваться на меня. – Она очень испугалась пчел! – я показал кусок сот, который все еще был у меня в руке, – Она просто женщина и боится пчел! Вот, видишь? Отец давно привык воспринимать меня всерьез и склонился к моей руке. – Ты это отобрал у пчел? – недоверчиво спросил он, прекрасно помня этот характерный запах. – Да. Отобрал потому, что это очень вкусно! Попробуй! Запах был очень приятный, и отец осторожно лизнул соты, а потом с радостным удивлением сожрал весь кусок, почти не разжевывая. – Да! Вкусно! – похвалил он и покосился на общие запасы, куда я сложил соты. Все в пещере были на смерть заинтригованы, и больше всего хотелось узнать, как я сумел отобрать это у пчел, чтобы сделать то же самое. На какое-то время я был реабилитирован. Все, даже Шида, попробовали соты, и им это понравилось. Сразу несколько наших сородичей радостно вспомнили места, где видели пчел. С нетерпением мы дожидались окончания дождя. Никто и не подумал предложить соседям идти с нами. Мед обещал стать нашей новой валютой в межпещерном товарообмене. Все захотели участвовать в новом развлечении. В пещере остались только мой сверстник с матерью. Чтобы я не задерживал рвущийся к добыче народ, отец посадил меня себе на шею. Несмотря на такую толпу, это не выглядело шумным и бестолковым развлекательным выходом. Охотничьи повадки были самым важным навыком в лесу. От дерева к дереву и по кустам все рассредоточено и быстро продвигались вперед, пока Хрум не пискнул по-особому, остановившись недалеко от пчелиного дерева. Да, это было намного богаче того места, где побывал я. Здесь тоже было дупло. Целое дуплище в огромном дубе, раскорячившимся корнями метра на два в ширину. Множество пчел-охранников сидело и ползало по дереву, а изнутри раздавался низкий гул. Я сильно усомнился в возможности поживиться здесь, тем более, что дупло находилось метрах в двух над землей. Один из самых наглых и беспечных молодых самцов оказался слишком близко и уже скакал дикими прыжками, хлопая себя по голому заду. За ним вился тонкий шлейф свирепых пчел. Оказывающиеся на его пути предупредительно расступались, не желая делить его участь, и он, быстро набирая сверхпчелиную скорость, с непостижимой изворотливостью избегая стволов, исчез вдали. Я прикинул откуда дует ветер, растолковал как нужно расположить дымные костры и в чем заключается смысл метода выкуривания. Когда огонь разгорелся, мы навалили на них охапки свежей травы, и густой дым потянулся к дубу. Пчелы, вырвавшись из дыма, принялись носиться по всей округе, жаля всех, кто попадался им на пути. Лес наполнился жалобными воплями моих сородичей. – Прячьтесь в дыму! – заорал я своим детским пронзительным голосом, натягивая капюшон по самые глаза. Вопли сменились натужным кашлем. Народ, как и пчелы, не был приспособлен для жизни в дыму, но у него была воля. Едва проглядывающиеся туманные фигуры растирали глаза, надрывно кашляли, и мой лексикон быстро пополнялся новыми крепкими выражениями. Вскоре опытным путем многие нашли оптимум пребывания между дымом и свежим воздухом. Я поджег сразу два травяных факела и, найдя отца, отважно попросил поднять меня к дуплу. Тот с заплывающим глазом и надувающимся ухом с готовностью выполнил мою просьбу, чуть ли не засунув меня туда с головой. Я покрутил там факелами и выкурил остатки пчел. Удивительное везение: меня пока еще ни разу не укусили, может быть моя шерсть уже была слишком прокопчена дымом. С трудом, в меру своих младенческих сил, я выламывал соты и бросал их вниз. Я не стал грабить пчелиную семью до конца и вытащил не более трети. Но и этого было очень немало. Те из соплеменников, чей дух оказался крепче выпавших им испытаний, моментально разбирали добычу. Мы побежали прочь, неся дополнительные потери, что отмечалось отдельными воплями. Отец бежал последним перегруженный добычей и со мной на загривке. Пчелы вились вокруг, но моя одежда оказалась неплохой защитой. Я уже радовался, что пронесло, когда ощутил резкий укол в промежности. Нашлась все-таки пчела-камикадзе, которая заползла под мою шкуру и изощренно отомстила за семью в самое уязвимое мужское место. Ни в одной из моих прежних жизней не было подобного, и я встревожился возможными последствиями. Около пещеры отец снял меня с шеи, я остановился и, расчехлившись, осторожно вытянул ногтями жало, не сдавливая железу с ядом. Все вокруг сильно зудело. Я смирился и, отдавшись боли, заковылял домой, широко разводя колени. Заходить в пещеру, полную пережаленных сородичей, не хотелось. Между ног нестерпимо чесалось. Я вздохнул и, решившись получить сполна то, что заслужил, смиренно вошел. Пещера громко и задорно гудела. На большом плоском камне разливалось ароматом внушительное нагромождение сот, а соплеменники потешались друг над другом, показывая пальцами на раздутые места и вспоминая подробности приключения. Некоторые не могли теперь сидеть. При этом, как обычно, все безбожно врали. Когда я появился, припадая на каждую ногу, морщась от серьезных неудобств в паху и заковылял среди народа, раздался новый взрыв неудержимого веселья. Я мысленно поблагодарил судьбу за то, что тоже оказался ужаленным и в этом не отличался от других. Многие ели мед огромными кусками, и я серьезно предупредил их не слишком увлекаться, чтобы животы не раздуло. И на этот раз ко мне прислушались. Воодушевившись удачей, я решил запастись еще и горным луком. Он рос густо повсюду, хотя и был мелким. Я натаскал в пещеру его огромное количество: зимой пригодится. На этот раз народ не пожелал мириться с противным запахом, и меня заставили убрать луковые запасы подальше. Вспоминая про хлеб, я везде искал пшеницу, но подходящите колоски нигде не росли. Часто воображая, как я буду одаривать народ технической цивилизацией, в голове сложилось то, что предстояло найти для реализации самых важных вещей. Но для пороха не находилась сера. Даже сделать колесо оказывалось невозможным: чтобы согнуть обод из дерева, его нужно распаривать и вкладывать в формы, а потом обивать железом чтобы колесо не разлетелось о камни. Но распаривать было не в чем. Все мечты, как только начинал всерьез о них задумываться, оказывалось очень непросто реализовать. У меня были воплощения в восокотехнологичных обществах и там я бывал хорошим специалистом, но все практические знания тех эпох для реализации требовали высоко развитых технологий. Знания программиста, физики вакуума или нейроимплантов были сейчас совершенно бесполезны.