Я, Всеслав

Гости мои – ни он, ни она, похоже, ничуть этому не удивились. Даже не спросили: на что ж, мол, нам, православным, креститься, в дом входя?

Только чуть заметно дрогнули ресницы у той, что назвалась Ликой.

Спутник её быстро оглядел всё вокруг – цепко, остро, умело; похоже, уже прикидывал, чем и как здесь можно драться, коль до этого дело дойдёт.

А оно ведь, похоже, дойдёт, безрадостно подумал я. Эх, вы, иерархи черноризные, девчонок уверовавших на верную смерть ведь гоните.

Впрочем, пока ещё всё ничего, никто никому в горло не вцепился. И я продолжал играть роль радушного хозяина, усадил их за стол. Перекрестились они, бедолаги (глаз с меня не сводя!), слова свои заветные пошептали – а едят едва-едва. И видно ведь, что голодные! – а всё поставленное только попробовали, словно только что отобедали, а у меня – лишь из вежливости. И ещё – осторожничают. Ярослав этот молоко медленно-медленно тянул, точно боялся – жаба на дне окажется. Помилуйте, что вы, давно время таких шалостей прошло; да и не в моих это правилах – гостей травить. В честном бою переведаться, грудь на грудь, или в каких других умениях померяться – это могу, а вот так, ядом – этим только в Царьграде пробавлялись, было время, когда и у нас ту же напасть чуть не переняли, но – пронесло-таки.

Словно бы и через силу, однако всё же поели. Мало-мало – но честь хозяину оказали.

Пора и посерьёзнее разговор заводить. Не закусывать же тебя сюда принесло, Лика из Свято-Преображенского монастыря!

Я потянулся к пыхтящему самовару.

– Чайку?

– Это можно! – откликнулась Лика, повернув ко мне своё округлое, не без приятности лицо; и совсем хороша вышла бы дева, – но вот глаза эти блёклые… Ровно у мертвеца, убереги нас силы лесные!

Моё дело простое – налил гостям чайку. Сидим. Молчим. Закон строг – пока гость не насытится и сам говорить не начнёт, расспрашивать его невместно. Ну а мне сейчас язык за зубами держать и вовсе велено.

Ярослав-молчун сгорбился над полной чашкой – туча-тучей, словно и не чаю ему я с мёдом предложил, а конской мочи. Лика же эта вроде как ничего, освоилась. Глазками – туда-сюда, по углам, по полкам, по печке…

Смотри, милая, смотри. За погляд у нас денег не берут. Знаю, чего углядеть надеешься, но неужто ж, сюда собираясь, рассчитывала совсем умом тронувшегося застать? Далеко упрятаны мои снасти, не всякий глаз углядит, не каждая рука поднимет, редкая нога дорогу к ним сыщет. Силы лесные и заповедные к ним тропы затворили. И уж тут никого не пропустят, как ни пытайся им взор отвести.

Мельком пожалел я, что давно канула в безвестности старая моя приятельница, в незапамятные времена на страже рубежа меж Явью и Навью поставленная. Мудра, ох мудра была старая и куда поболее меня видала…

Но – вот наконец и с чаепитием покончили. Пора уже мне, как Бабе-яге, той самой подруге моей, гостей спрашивать с пристрастием: «Дело пытаешь али от дела лытаешь?»

Молчание длилось недолго. Тонкие Ликины пальчики оперлись о стол, тонкие кисти прогнулись так, чтобы почти до боли. Волнуется девка, несмотря на всю веру свою. Оно и понятно – никакими молитвами не избыть червя сомнений: а ну как «там» ничего таки нет?.. И напрасны все наши метания со стараниями?

– Мы, Михаил Андреевич, к вам специально приехали. – Ликины глаза впились в мои; нет, есть в тебе вера, девонька, что есть, того не отнимешь. – Специально… повидать вас хотели, поговорить… Братия наша в здешних краях бывали, принесли весть… Мы и решились… Отец-настоятель отпустил и благословил…

Надо ж. Всё сама выкладывает. Мол, бывали тут у вас, видели, как говорится – плавали-знаем.

– За честь спасибо, гостюшка. Давно, значит, в местах этих хаживали? Что ж раньше-то не зашли? Угостил бы не хуже нынешнего.

– Невместно нам просто так в дома стучаться, – покачала она головой, перенимая мой тон.

– Отчего ж так? Места здесь позабытые, бывает, год человека нового не видишь; это мне радоваться надо, что кто-то на огонёк заглянул, ну а вам-то уж… Так с чем же пожаловали, гости дорогие? О чём со мной говорить-то можно? Человек я лесной, дикий, который уж год из дебрей своих носа не высовываю…

– Вот про дебри-то мы вас спросить и хотели, – голос у Лики чуть зазвенел. – В смущении мы. И набольшие наши – тоже. Почему у вас такая деревня странная? Все другие вокруг – и Павлово, и Рокочино, и Дубровка – в развалинах, всё заросло-порушилось, а у вас в Осташёве все дома как новенькие? Не осели, не покривились, крыши как только что крыты…

Правильно углядела, пташка зоркая. Но не могу я, когда избы, не одно поколение помнящие, стоят в разоре.

– Огороды незаросшие, – внезапно вмешался Ярослав. Голос у него сильный, упругий – приятный голос. Девки с такого млеть должны. – Им бы давным-давно бурьяном покрыться – а тут чистая земля! Вскопанная, взрыхлённая – навозу подкинь, и сажать можно!

И это верно. Земля руки помнит едва ль не крепче, чем дома – глаза и лица. Может забыться, сном заснуть, вновь лесом покрыться; но руки, её холившие, всё равно не забудет.

– И поля такие же! – подхватила Лика. – Повсюду они лесом зарастают – а у вас словно под парами стоят. Вот мы и удивились… и братия наша удивилась…

Братия. Это что ж за монастырь у вас там такой, совместный получается, что ли? Ладно, ещё поговорим-поспрашиваем. Может, ещё и обойдётся, может, и впрямь их только за этим сюда прислали…

– Так неужто же ваш отец-настоятель так этим заинтересовался, что вас, бедолаг, погнал в эдакую даль, по нашим хлябям непролазным ноги ломать?

– Конечно! – выпалила Лика. – Что ж тут удивительного? Кто знает, может, на этом месте благословение… может, тут подвижник древний жил или даже святой и теперь заступничает за землю осиротевшую? Как же нам не выяснить?.. Тем более что обитель наша тут неподалёку, в Новограде Великом, день на поезде, а восемь километров – так это ж пустяки, коль по такому богоугодному делу идём!

– А с чего вы решили, что я об этом что-то знать должен?

– Так вы ж здесь живёте! – Вся подавшись вперёд, Лика молитвенно стиснула руки перед грудью. – Вы всё видите, всё знать должны! У вас перед глазами чудо творится – кого ж ещё, кроме вас, нам и спрашивать? Вам-то самому – неужто всё равно?! Ни в жисть не поверю!

Интересно, не интересно… А чего ж тут интересного, если я сам это всё и делаю?!

Я молчал, глядя Лике в глаза. Беспокойство в них, глубоко-глубоко, но страха нет. Уверена в себе, куда больше, чем положено пребывающей при обители. Непонятно только, в каком качестве пребывающей.

Долго ты прятался, сказал я себе, да всё без толку. Как ни хоронись, если частой бороной ведут, рано или поздно на зуб попадёшься.

Правда, зубец этот ещё есть надежда обломать.

Горячо и забыто ворохнулось в груди. Слишком долго я прятался, слишком долго следы путал, вздрагивая от каждого шороха. Сколько можно черноризцам в пояс кланяться – ну, не на самом деле, но всё равно, под их дуду приплясывая, в их игры и по их правилам играя? Себя вспомню – тошно становится. Ведь раньше-то никого и ничего я не боялся. На поле брани забрало не опускал, на медведя с одной рогатиной выходил – и ничего, поджилки не тряслись. Весело было, удаль была, молодецкий задор, даже когда бился насмерть. А монахи эти, божьи заступники…

Как упустили, как проглядели, как получилось, что оказалась власть у них, у черноризцев? Когда Священный Синод оказался над Думой и прочими властями предержащими? Почему в сём собрании только зачнут, а другие дружно, во весь голос подхватывают? Почему патриарх не церковными делами занимается, а в войска ездит, в Кантемировскую танковую или Псковскую десантную дивизии, да не проповеди читать, нравы смягчая, – а инспектируя, в сопровождении целой своры генералов, и сохрани силы лесные какого-нибудь лейтенанта-комвзвода, если в казарме красный угол не так оформлен.

Так в другие времена за «ленинские комнаты» спрашивали.

Дни протекли, власти сменились, а главное – вот оно, неизменное.

Да, нету пока инквизиции. Неверие ещё не преступление, но – осуждается. «Не может тот, кто в Бога не верует, быть нравственным и честным человеком».

Ушли в глубокие катакомбы старообрядцы, которых вроде б тоже никто не гнал. Однако нет более Белокриницкой епархии, ничего не осталось на поверхности, доступного глазу. Ушли, канули на дно, растворились в восточной тайге, хотя сейчас не то время – отыщут, если захотят. Спутники, вертолёты… если не считать иного, что ощущаю я сейчас в сидящей передо мной девчушке со странными и неприятными глазами.

Да, пока не вбивают черноризцы своё учение в головы паровым молотом, обходятся меньшим: уроки Закона Божьего только для желающих (пока), молитвы опять же только для них, на горох тоже никого не ставят. И нету насилия, нет законов и указов, но как-то уж слишком рьяно потянулся к храмам народ.

А разговоры! (Я хоть и в дебрях сижу, а что на свете делается – знаю.) Раньше о таком одни только бабушки-старушки да бездельные кумушки речи вели, а теперь не стесняются и здоровые мужики, коим в самую меру об охоте, рыбалке или даже о любострастных подвигах – всё достойнее. Разговление, неделя страстная, суббота родительская, заутреня, вечерня, а ты в какую обитель, а я такой вклад за упокой сделал, а батюшка вчера на проповеди так про муслимов этих страшно говорил…

Меня это пока не коснулось. По лесным угодьям шастали только туристы, пусть даже, как выяснилось, «из обители». Единственного обитателя позаброшенного Осташёва – меня никто не трогал.

До сегодняшнего дня.

Часта борона, рано или поздно наткнётся. Мне – не армии собирать, не мобилизации проводить, всё войско моё – это я сам; так не хватит ли прятаться? Не пора ли внятно им сказать – «сюда не суйтесь»?

Могут, конечно, двинуться против меня черноризцы со всею силой – что ж, разомну кости, разгоню застоявшуюся кровь. На войне без потерь нельзя, но доверенное мне к сохранению – стоит жизней тысяч и тысяч таких, как я.

– Здесь я живу, всё точно. За домами присматриваю. Где нужно – подправлю, починю, прикрою. Отчего ж не стоять тем домам? За полями смотрю. Где что поднялось – выпалываю, вырубаю. Есть ещё сила в руках, топором махать не разучился, – я потянулся, налил себе ещё чаю, вольно откинулся. Мол, нипочём мне все ваши намёки.

– За всей деревней? – У Лики округлились глаза. – Совсем один? Избы, поля, огороды?.. А зачем, можно спросить?

– Спросить можно, – пожал я плечами. – Всё просто – жду, когда хозяева вернутся. Что ж тут странного?