Научи меня верить в любовь

– Опеку или удочерение?

Меня аж подкидывает от последнего слова.

– Опеку.

– Хорошо, – кивает Антон Павлович. – Могу идти?

– Да.

До совещания почти десять минут. Первыми приходят Успенский и Макеева.

– Неплохо выглядишь для отравившегося, – хмыкает Боря. Не хочу говорить об этом, поэтому просто дергаю щекой, пресекая все вопросы, но на Юлю это не действует.

– Отравившегося? – смотрит она удивленно. – Чем?

– Беляшом, – произносит Успенский одними губами, но я замечаю и начинаю закипать.

– Чем? – шепчет ошарашенно Макеева, переводя взгляд с меня на Борю.

– Отравился не Я, – не скрываю своего раздражения.

– А, та девушка? Алиса, кажется, – произносит Юля.

– Алиса? – теперь удивлен Успенский.

Да замолчат они сегодня или нет?

– Да, Климов у нас, оказывается, не такая уж и сволочь, – ее губы растягиваются в довольной улыбке. – Приютил дочь знакомых.

Брови Успенского взлетают вверх.

– Дочь знакомых? – смотрит на меня многозначительно. – Это не племянницу ли?

– Племянницу? – недоверчиво переспрашивает Макеева. – У тебя есть брат? Или сестра?

– Какое это имеет отношение к работе? – впиваюсь в нее злым взглядом.

Юля замолкает и равнодушно пожимает плечами. Кабинет начинает заполняться людьми. Но мне хочется всех выгнать и остаться одному. А как хорошо начинался день! И зачем надо было вспоминать эту девчонку?

До вечера я заперся в своем кабинете и разрешал заходить только Регине с документами. Но офис давно опустел. Пора было ехать домой.

– Не хочу, – бьется в голове мысль, и я не закрываю окна открытых файлов, продолжая работать. Где-то за стенкой шумит пылесос. Скоро уборщица придет и ко мне.

Солнце садится. По стене напротив скользят оранжевые полосы. Закрываю жалюзи на окне за спиной, но не успеваю вернуться в кресло – стук в дверь. Я не хочу никого впускать. Черт! Вспоминаю, что забыл вызвать клининговую компанию. Желание не ехать домой становится просто нестерпимым. Позволяю уборщице только убрать мусор из моей мусорной корзины. На вид ей за сорок, но вряд ли больше пятидесяти. Волосы уже тронула седина и они собраны в куцый хвостик. На лице ни грамма косметики. Кожа с желтым оттенком. Уставший взгляд. Меня раздражает ее медлительность. Меня раздражает шуршание пакета для мусора. Меня раздражает звук шаркающих шагов. Хочется наорать на нее, заставить двигаться быстрее, но я молчу, чувствуя, как все внутри меня напряжено и дрожит. И только сейчас замечаю, с какой силой пальцы держат мышку. Отпускаю ее, сжимая и разжимая кулак. Наконец, женщина с желтым лицом оставляет меня одного. Выдыхаю.

За окном темнеет. В офисе, наконец, тихо. Я не могу всю жизнь сидеть на работе, прячась от девчонки. В конце концов, это моя квартира, почему убегать из нее должен я?

Еду в ресторан. Сегодня здесь мало народу. Это хорошо. Работают кондиционеры, обдавая прохладой. Я медленно расслабляюсь, наслаждаясь вкусом хорошо прожаренного стейка с молодой картошкой и грибами. Домой возвращаюсь уже почти без раздражения, пытаясь заставить себя принять ситуацию. Ей семнадцать. Скоро она станет совершеннолетней и ей уже не нужна будет опека. Стоило бы поинтересоваться, когда наступит этот долгожданный момент и я смогу от нее избавиться.

В квартире пахнет едой. В моей квартире НИКОГДА не пахло едой, кроме кофе. В раковине на кухне грязная сковородка. Рядом на шкафу тарелка с остатками какой-то еды и скомканные грязные салфетки. Использованный чайный пакетик прямо на столе. Коричневая лужа под ним уже высохла. Какое к черту принятие? Я не хочу ничего принимать! Я хочу вышвырнуть эту девчонку из своей квартиры и никогда ничего о ней не знать.

Дверь в ее комнату приоткрыта. Я слышу, как она с кем-то разговаривает. Тихий голос, смех… Меня раздражает ее смех. Она устроила в моей квартире свинарник и ей смешно? Открываю дверь, останавливаясь на пороге. Девчонка по-турецки сидит на постели. На кресле валяется скомканная рубашка, на полу футболка, на тумбочке стоит бокал с каким-то желтым рисунком. Я не приглядываюсь. Мне плевать. Меня бесит сам факт наличия этого бокала не на кухне, а в ее спальне на тумбочке.

Не знаю, что она увидела на моем лице, но с ее улыбка сползла мгновенно.

– Я… перезвоню, – это в телефон, а потом мне:

– Ну, что опять не так?

Что опять не так? Она серьезно? Для нее во всем этом свинарнике нет ничего странного, ужасающего и ненормального? Я точно вышвырну ее на улицу.

– Что. Здесь. Делает. Этот. Бокал? – я зверею на глазах.

– Я пила чай, – пожимает она плечами. Спокойно, как будто так и должно быть, но так быть НЕ ДОЛЖНО.

– Чай пьют на кухне.

– Мне позвонили.

Я дышу тяжело. Мне все сложнее сдерживать себя, чтобы просто не наорать на нее.

– Значит, надо было оставить чай НА КУХНЕ.

– Да что такого страшного случилось-то? Это же всего лишь бокал, не бомба, – она реально не понимает.

– Почему на кухне такая грязь? Что делает грязная посуда в раковине?

– А где ей быть? – недоумевает это чудовище. Мне хочется ее ударить. В прямом смысле этого слова.

– Ее надо мыть сразу после использования, – взрываюсь я.

– Сейчас помою, в чем проблема? – сползает она с постели. Покрывало смято и свисает почти до пола. Я закрываю глаза. Мне хочется проснуться. Но я, блядь, не сплю.

– Посуду надо мыть сразу, – цежу сквозь зубы. – Как и убирать за собой.

– Я просто не успела, – она пытается протиснуться мимо меня.

– Бокал.

– Да сдался тебе этот бокал, – психует девчонка, но возвращается и забирает его с тумбочки. Мои глаза ищут следы от его пребывания. Нету. Это хорошо.

Она все-таки протискивается мимо меня, касаясь почти всем телом. Мне хочется отодвинуться, но я продолжаю стоять. Ее шаги удаляются в сторону кухни. Забираюсь в душ. Долго стою под водой, не шелохнувшись. Мне хочется выйти и оказаться в пустой квартире. Я не хочу ни с кем жить. Я хочу жить ОДИН. Хочу возвращаться и знать, что мои вещи никто не трогал. Хочу возвращаться к тому, от чего ушел. Я не выношу чужое присутствие рядом.

Ладонь упирается в стену. Я против воли возвращаюсь на тридцать лет назад.

Мы делили с ней одну комнату, которая и мне одному была тесной. Нет, я не могу назвать ее своей сестрой. Она мне никто. Посторонняя. И она все время брала мои вещи. Рвала книги. Рисовала в тетрадях. Вырезала платья для кукол из моих футболок и рубашек. Я не мог пожаловаться. Точнее, мог и даже пытался, но на все был один ответ: «Она же ребенок». Даже когда ей было шесть, даже когда она уже ходила в школу. Я постоянно слышал одно и тоже оправдание ее идиотским поступкам. И ненавидел ее за это. Мечтал, чтобы ее никогда не было, чтобы ее сбила машина или похитили.

А теперь я хочу того же для ее дочери.