Проблески ясности

– Я – скрытая мерзость, это вы ждете от меня?

– Ах, как вы меня определи. Догадливы! Но вы, надеюсь, уловили основную мысль?

– В общих чертах.

– Что ж, давайте я покажу вам кое-что, скажем так, нагляднее, – произнес он, взглянув на часы.

Они вышли к широкой площади, и едва преодолев ее, попали на улицу, что могла бы потягаться за звание одной из самых оживленных в городе, и дело не столько в ее принадлежности все к тому же центру и всей оси жизни этого города, как к событиям, с недавних пор здесь происходящим. Прежде в этом районе из публичных мест особенно выделялся театр, где, помимо прочего, проходило множество представлений набирающих популярность фокусников, иллюзионистов, и привычных постановок и даже концертов. В разное время место привлекало всякую публику, но все более не бедную, оставляя беднякам иные, свои места в городе, не пуская их в общество. Чуть позже здесь же был отрыт другой зал, где проходили аналогичные мероприятия и, да, фокусники выступали для тех и тех, с разницей в пару часов, переодеваясь, гримируясь и играя под псевдонимом и подобный расклад порою многих устраивал. К слову, в зале, что был не для богатых, а для всех, имелось и больше мест и всегда живее, и веселее, как говорил Говард, сюда даже приятно зайти потолкаться, послушать и уйти довольным, а в обществе снобов, увы, ничего примечательного, и вовсе скучно. Так эта улица, быть может, и делилась бы на два зала с расстоянием в пол улиц друг от друга, но возникло третье, самое необычное явление.

Двое не слишком широко известных обществу коммерсантов, укрепившись сомнительного происхождения капиталом, открыли на этой улице, выкупив и снеся одно лишнее помещение, свой собственный, необычный зал. Грим и Рональд Роммены, старший и младший брат, внешне похожие что ростом, что фигурой и лицом возвели здесь помещение в форме круга с примыкающим продолговатым холлом. Сама сфера служила местом для сцены, имевшей почти идеальную круглую форму, смыкаясь лишь в конце и уходя в то самое закрытое для людей продолговатое помещение и оно уже вплотную примыкало к высокому зданию. Это была постройка почти полностью из дерева, обитая металлическим листами и цветными декоративным материалов из тканей и кожи. Зал возвели в краткие сроки, как говорили, это временное строение, но возможно, потом его перестроят под настоящий зал, постоянное здание, впрочем, пока об этом речи не шло. Дело состояло в другом.

Само шоу, что демонстрировали здесь, вызвало неистовый ажиотаж и внимание публики. Показанное – вызов все людям, их нравам, вкусу, психике, на грани с безумием, но вот уже почти сорок представлений на протяжении двух месяцев идут с полным аншлагом. После постройки зал не функционировал около месяца, но вдруг возникшие афиши призывают на уникальное шоу, которого прежде никто не видел и люди шли, чтобы видеть несравненную порочность, мерзость, насмешливость, и от того желающих стало еще больше.

Тодд видел этот зал и слышал краем уха про успех представления, но никогда особенно не вникал в суть происходящего. Сейчас они с Говардом стояли в полусотне метров от этого места, внешне осматривая резко контрастирующую деревянную постройку на фоне каменных домов. Впрочем, вид ее и можно было назвать оригинальным или смелым, как нечто новое здесь, в застоявшихся, канонических образах города.

– Смелая конструкция, я всегда замечал, – поделился Тодд.

– Внешне так и убогая, но на деле лишь тень на фоне смелого замысла, спрятанного внутри. Вы знаете что-нибудь об этом? – спросил Говард.

– Нет.

– Так уж разве и не слышали об этом ничего?

– Нет.

– И не интересовались?

– Ничуть.

– Хм, не удивительно, что такой человек замкнутый ничего и не напишет толкового… а прочем, ладно, не о ваших стихах речь. Я привел вас сюда, чтобы показать кое-что, как вы помните.

– Хотите показать мне представление? – безрадостно догадался Тодд.

– Верно. И раз уж вы ничего не слышали и не видели, то пойдемте внутрь, узрите все воочию.

Тодд безвольно кивнул и даже первый сделал шаг вперед и Говард уже через пару секунд догнал его. Преодолев небольшое скопление людей у афиш, что толпились на входе, обменивающихся мнениями, они так же отбились от мальчиков, упрашивающих взять их с собой, и вошли внутрь. К удивлению Тодда пред ним предстал достаточно скупой и неприметный холл, где не было ничего хоть сколько-то изящного и примечательного. Гардероб отсутствовал, лишь кассы и какой-то полумрак. Стояли сумрачные, некрасивые люди, наверное, охраняли здесь порядок, гости же, купив билет, сразу шли в сам зал, преодолев короткий коридор и глухой занавес из каких-то грубых тканей, пахнущих сыростью. Все выглядело сделанным нарочито неаккуратно и наспех, будто открылось это место для одного показа, но держится на удивление долго.

– Вы здесь были прежде? – спросил Тодд.

– Да, довелось.

– И вы еще не утратили желание сюда возвращаться? В скромном зале «Мориньон» и то уютнее и богаче. Да хотя бы светлее.

– Вы правы, я и сам уже ненавижу этого место, но я не сомневаюсь здесь это все специально. После того как вы увидите шоу поймете зачем такие скудные и даже примитивные оформления, точно нарочно все брошено недоделанным и убогим, это все часть шоу, оно начнется здесь. А свет… знаете, один иранец говаривал, что свет – это зримый образ бога в мире, так вот, бога здесь нет, вот вам и темно, это если вы верующий хоть в кого-то.

– Ладно, давайте возьмем билеты. Может, вы заплатите за меня, раз притащили меня через силу?

– Нет уж, вы сами пришли, я лишь позвал, извольте платить сами.

– Оставляете меня на завтра без еды, – пробурчал Тодд и Говарду эта, как он подумал, шутка, понравилась.

Говард достал купюру в двадцать знаков и отдал в кассу, оттуда ему выдали пятнадцать знаков сдачи и билет.

– Билет пять знаков стоит? – негодовал Тодд, вы в своем уме? За что такие деньги?

– И это нам еще повезло, что эта милая девушка меня знает, – указал Говард на билетершу и подмигнул ей, – и оставляет по моей просьбе пару дешевых билетов до самого конца. Вдруг я или мой знакомый захочет явиться в самый последний момент. А вообще здесь аншлаг, народ толпами ломиться и билетов давно не достать. Но вам, Тодд, неописуемо, я бы даже сказал, невообразимо повезло.

– Да что за чертовщина там происходит? За что все несут сюда свои деньги?

– Вы все увидите сами. Забирайте билет и отходите.

Тодд сделал, как он сказал.

– Надо было идти на премьеру, было полцены тогда, а теперь спрос запределен.

– Да уж, даже я слышал про это место, хотя не поклонник такого жанра.

– Это не удивительно. Знаете, какая рекламная компания была? Огласка на весь край.

– Да что же там такое?

– Увидите, дорогой друг, скоро увидите.

Когда они вошли в зал, то его убранство показалось более привычным для такого рода мест. Почти новые цветные кресла, большая сцена, над ним бардового цвета ширма, укрывающая всю полусферу, сносное освещение, и внутри привычные господа, но не без уличного сброда. Когда они вошли и сели в седьмой ряд с краю, зал оказался занят чуть более, чем на половину, но в следующие полчаса помещение забилось битком и перед самым началом пустых мест уже не осталось, а иные и вовсе стояли в проходах и нависали на опорных конструкциях позади зала; кто-то норовил даже проникнуть в зал с крыши.

– Когда же начало?

– Номинально через 5 минут, – взглянув на часы Говард, но на деле все уже давно идет, просто попробуйте почувствовать. Посмотрите на этих людей, видите что-нибудь?

– Абсолютно ничего, здесь теперь темно, да и что мне в них различать, люди как люди.

– Вы правы, но кто они? Где работают? Здесь все самые разные от торговок или работниц фабрик, до министров, владельцев больших дел, государственных работников, учителей из приютов, врачей, матросов, да и кого угодно и все в одной чаше. За эти два месяца здесь побывало не мало гостей. Вы же помните наш разговор о всякой мерзости? Все станет для вас ясно очень скоро. Смотрите!

В зале почти погас свет и за сценой послышались голоса: тихие, громкие, низкие и высокие, больные и бодрые; вопли сумасшедших и хрипы умирающих, они сливались в единый стон или смех. Застучали барабаны, и затянулся вой трубы, ударили тарелки, визгнула скрипка, и буркнул контрабас. Послышались шорохи, началось шевеление, шторы лихо раздвоились, из-за нее вылез какой-то обычный человек и объявил что-то вроде приветствия, после он исчез, и ширма начал раздвигаться, обнажая сцену. Тодд откинулся в кресле, пусть и напряженно и зажато, и предался осторожному созерцанию. Представление началось.

На сцене начали появляться люди, но боже, какой кошмар, абсолютно каждый из них был столь ужасен, точно это какие-то иные существа, вовсе не похожие на людей. Что они делают? Здесь танцуют, поют, кривляются, носятся или ползают, разыгрывают сцены, совершают какие-то акробатические вещи, они веселят, они дразнят, пугают и делают десятки вещей. Представление началось с танца, столь мерзкого, даже если не слизкого и дело все в том, что его исполняли строго женщины-калеки, изувеченные и не просто отсутствием частей тела, но и небрежность тела, на них шрамы, они грязны как будто или подвергшись пыткам, их лица перекошены, кто-то лишен глаза, в этом адском кураже они издают звуки из ночных кошмаров, в то время как толпа упивается то ли смехом, то ли восторгом, то ли презрением, ложно симпатизируя им. За ними выползают люди и вовсе почти без конечностей, совершают жуткие пируэты, потом выходят петь песни, открывая беззубые рты, глядят пустыми глазницами, открывая рот, воют глухие, вся эта вакханалия постоянно поддерживается ритмами музыки, черт знает, кто ее играет, но переменчивый бой барабанов то так однообразен, что способен погрузить в транс то может довести до дикого желания плясать вместе с артистами. Шоу безумцев продолжается. Здесь появляются люди, наверное, изъятые из экспериментальных клиник, кружатся точно монстры, как будто их сшивали иглами, выпуская сюда за час до смерти, и теперь их поток льется на сцену с молниеносной быстротой. Люди едва живые, худые и перекошенные, действуют так быстро, динамично, что шоу завораживаем своей жутким мельтешащим действом, точно рой муравьев, и все так же вериться, что при всем хаосе, все здесь организованно до последних мелочей. Дьявольское восхищение, крики, кто-то уже ненавидит все происходящее, слышно, как стучат по полу туфли и в так им, должно быть, сердца людей, происходит нечто безумное. Кто-то в зале плачет, кого-то стошнило на соседа, матрос поет свои песни в тон безумию на сцене; пьяные обнимаются с соседями, кто-то орет на сцену и бросает мусор в артистов, иные восхищаются, а кто-то с восторгом противопоставляет себя безумной клоунаде. Важные господа морщатся, но с каким-то сладострастием смотрят, как будто за века умершего феодализма истосковались без шутов и паяцев. Зал клокочет, как рой, как вулкан, как толпа людей. Вдруг бьет колокол, выходят люди в костюмах священников, они творят какое-то безумие, все те же изувеченные, больные, едва ли люди, совершают пугающие телодвижения точно первобытные или заговоренные тела, без разума в неистовой молитве, все действо переходит в сущий ужас, когда появляются и другие костюмированные, здесь и короли, здесь рыцари и все они слабы, ничтожны, жалки. Здесь смеются над глупостью их, над убожеством и вот всем уже вовсе не жалко этих несчастных, ведь в первых частях они не просто пели и танцевали и что-то творили, они затягивали в этот мир, и только теперь понятно, что они, наверное, показали зрителей, а потом перешли на высших, некогда персон, они смеется над всеми ценностями, плюют в лицо, а все и рады. Какая-то бессовестность, нигилизм, отрицание всей положительной сути людей, все здесь перечеркнуто, все смеются над грехом, потешаются, грязно и безмерно над теми, кто для них клеймен самой жизнью, любуясь тому, что одни люди готовы продавать другим такое развлечение. Людей продолжают смешить, их дразнят и под конец зал уже рассматривает их в самой жалости, полуживых актеров, все видят их как кукол, разглядывая с большим интересом, точно музейные экспонаты, те, кто еще ранее из последних сил пытался делать энергичные движения, теперь едва ковыляют, они лежат как мертвые (а может и правда) их скрывают предметы постановки, бутафория и за ней скрыт кошмар, а зрители привстают с кресел, что там? Гости слышат всхлипы, и видят, как эти люди страдают, но это часть игры, да такой, что все дивятся и с жадностью и любопытством смотрят на калек и изучают их, упиваясь своей полноценностью презирая слабость. Они могут видеть это на улице, но нет, в рамках шоу все совсем иначе, все здесь такое настоящее и выдуманное и не важно какая разница, какова их судьба там, за сценой, что вообще все это? Тодд впал в безумие и в памяти его наступил провал. Он точно озверел, но тут же ощутил себя чрезмерно гадким, слабым, ему прямо сейчас захотелось оказаться там, в поле, одному в полной тишине и покое, это утро, миг уединения, теперь слились в нем в единую цель, в стремление, желание бежать, он вдруг стал понимать, что именно по этой причине там оказался, но что было ранее, как?

Его вырвали безудержные аплодисменты, он вскочил, вскрикнул, но в общей суете не привлек внимания и лишь Говард, решив, что с него хватит, наскоро увлек страдальца из театра и они вышли на улицу, где уже заметно похолодало. Холодный воздух должен обязательно помочь, должен помочь изгнать «отравление» и прогнать невыносимую тошноту.

– Боже, какой кошмар, что это за ужас? Что за безумие вы мне показали? – вопил он, глотая воздух, точно вырвавшись из воды говорил Тодд, ему правда было трудно дышать, а выход на улицу спас от подступающей гибели, так ему потом казалось.

– Вы все хорошо видели? – осторожно спросил Говард.

– Более чем, Говард, более чем, – кивал в ответ Тодд, опираясь руками на бедра, все еще оставаясь в полусогнутом состоянии.

– Теперь ваше понятие о мерзости стало шире? – все с той же интонацией продолжал Говард, обращаясь как учитель к ученику, что наконец прозрел в его непростом предмете.

– Мерзости? Это очень мягко! Это ужасное, ужаснейшее зрелище, но… мне не ведомо чувство презрения ним, ведь это, наверняка, первые их роли, они…