Петроград

– Не страшно вам? Каждый день рискуете.

– Ничего, пока ничего. Люди болеют. А теперь разруха. Заведений в этом порядке нет, все поменялось. К нам за спасением ходят. После 3-го июля ходили, и теперь ходят.

– Теперь ведь меньше стреляют.

– Травятся много. За качество продуктов теперь сложно ручаться, ведь видели вы, как пыльно? Предупредите Ивана Михайловича, чтобы осторожнее обходился с пищей. С самого мая еще от пыли не продохнуть, а по улицам тем же, торговцы продают рыбу, грибы, ягоды, мясо… что угодно. Оно ведь и прежде такое допускалось, да только теперь улицы полны пыли, грязи, все это оседает на еду. Знаете, какие беды несут? С желудком надобно быть внимательным, что попало не следует есть. Но что делать? Ситуация тяжкая нынче, едят все равно. Знать, не убудет у меня посетителей.

– Но вы же не рады? Такие деньги нельзя ценить, – пытался поймать Нечаева немца на аморальности.

– Я могу прекратить работать, думаете, лучше станет?

– Не уверен.

– Даже в самые напряженные периоды люди живут. Не лечь же нам всем и страдать. Нужно проживать. Но кому-то в это время страдать, а кому-то и помогать. А так, время теперь непростое, чего уж оправдывать.

– А вы не хотели бы вернуться обратно, откуда вы пришли… Бремен?

– Гамбург. Нет, не хочу. Сегодня не хочу.

– Но ведь в Петрограде неспокойно. Сами не скрываете.

– В Европе не лучше. Помните, что война идет не только у вас, точнее у нас с вами. Весь мир в огне. Не думайте, Алексей, что где-то хорошо, а только тут плохо. Но не сомневайтесь, когда будет нужно, я уеду, а нет – останусь здесь до конца дней. За меня не тревожьтесь, я твердо знаю, как жить.

– Я лишь зашел проведать вас. Рад, что все в порядке. Передам почтение от вас Ивану Михайловичу. Прощайте.

– До встречи, Алексей, – точно так же чеканно ответил немец, и вмиг обернулся спиной, занявшись своими делами.

После общения с немцем Нечаев иногда приходил в гнев, но быстро отходил и после уже вспоминал о нем с хорошими чувствами и всегда тайно побаивался, что, проходя мимо лавки, он увидит битые витрины, разгром и кровь на идеально чистом тротуаре. И при всей странной манере немца то грубить, то выражаться надменно или откровенно пренебрежительно, он не вызывал крайних антипатий. Да, сегодня поговорили вполне сносно, без обид даже, а вот завтра зайдешь, он начнет палить остро и неприятно, и уж грешным делом чего зря про Майера надумаешь. Странный человек, и быть может, болезнь какая загадочная так управляет его настроем? О всяких причинах, увы, Алексей Сергеевич ничего не знал.

В конторе «Нового времени» говорили о сильном похолодании в Москве. Погода там испортилась основательно, и город захлестнули продолжительные ливни, очень похолодало, и даже начались ураганы. Град, ко всему прочему, уже несколько раз прошелся по Белокаменной. Эта непогода постепенно подбиралась и к Петрограду, и теперь как температура, так и нагнетающие ветра, дожди готовы окутать столицу. Выходя на промозглый холод, что уже в конце августа постепенно превращался в настоящую напасть, оставалось лишь горько призадуматься о том, что таким образом есть риск вообще однажды ночью околеть. Немало выпало трудностей в ту пору, но проблема обеспечения домов теплом все чаще поднималась в беседах горожан, особняком выделяясь на фоне прочих. Всякое может расстроить, но перспектива померзнуть уж и вовсе не оставляла хоть каких-то надежд пережить зимний период. Про уголь речи и не шло, но тех же дров не хватало, а холодные каменные дома превращались в сырые пещеры. Разговоры о климате Петрограда это отдельное удовольствие и уже традиция многих поколений. Иному человеку бы и надоело, но как не ругать, как не поминать погоду, когда терпеть ее сил нет? Хоть и век живи в этом городе, а все равно не привыкнешь. И, к сожалению, центральным отоплением обеспечены немногие дома, а все больше жителей, как и прежде, топились дровами. Кухонные печи же и подавно все оставались на дровах. Между тем, дрова поступали хуже, они дорожали, и страшно не только замерзнуть где-нибудь в уголке окраинного домишки, но и оказаться на длительное время без необходимой теплой пищи, а это того и гляди, не сегодня, завтра настанет. Ольхин в этом вопросе старался достичь компромисса, будучи человеком исключительно мерзнущим, он всячески пытался решить вопрос отопления, но не в его силах повлиять на ситуацию, и успев немного замерзнуть прежними ночами, Нечаев понимал, что с наступлением осени, от даже такого преждевременного холода, он будет мерзнуть всегда и везде. Так непривычно и мерзко, как он этого не хотел. Закрывая глаза, Алексей Сергеевич представлял теплые океаны на том краю земного шара, но перед очами его пробегала лишь холодная и полноводная Нева. Сам того не замечая, он побрел по улицам, задумавшись, как многие из новых бедолаг, что бродят по улицам, что сошли с ума от этих революционных безумств, Нечаев точно так же поддался забвению и очнулся у набережной, глядя на воду.

«Вода, ты протекаешь так же, как и теперь моя жизнь. Чему подвластна, чьей воле? Зачастую лучше не видеть автора, не знать творца. Так и не стоит мне знать того, кто все это пустил: твое течение и мое».

Над гладью Невы, что переливалась в вечернем свете огней, высились мосты и гранитные набережные. Холодные воды омывали их, как и прежде омывали берега. Река с силою мчится от самого Ладожского озера и впадет в море. Полноводная, северная, русская река, ты протекала здесь целую вечность, и все, что здесь теперь происходит, для тебя ничтожно. И задолго, задолго до Петра ты была здесь. Не он открыл это место, и даже не древние рыбаки или иные народы, что в разное время здесь обживались, а ты, ты одна определяешь чему быть у берегов твоих. И теперь, когда люди крепко устроились при тебе, в чистые воды стекает кровь и грязь улиц. Воды твои скоро охватит лед, и на поверхность его лягут отражение уцелевших фонарей, огней домов, таинственный свет мягко расстелится пред тобою, а скоро скованную гладь накроет снег, а сверху упадет и городской мусор. Благо, если воды твои или ледяной панцирь не засыплет телами, и тебе не придется видеть, как город угасает. Были дни, бывали времена, когда могучие потоки топили безжалостно Петербург, не считалась река с ним. Тогда это казалось бедою, а теперь, так может и спасением бы стало. Всех прогнала вода и всему конец. А то ведь, что теперь? Весь народ, что двести лет гулял близ тебя, что боялся и восхвалял, теперь он больше не видит ни реки, ни самого города, в глазах его пелена, зло и обреченность.

Нечаев стоял, опершись на холодные грязные камни. Уставившись в воду, он временами отвлекался только на проходивший туда-сюда народ. К вечеру обстановка на улицах менялась, вдруг опять прибавилось людей. И сразу с тем стало несколько не по себе. Каждое лицо мерещилось лицом предателя, что без затруднений совершит злобное деяние против своего же, русского человека. И потому Нечаев не боялся немцев, и что они придут, а боялся он своих людей, точнее их новое воплощение. Кругом, где есть прекрасное, где создано великое, соберутся те, кто будет это искажать и портить. И новая свобода уже превращает город в яму с отходами, в руины и прах. А самые худшие примеры граждан перетягивают на свою сторону тех, кто сомневается. Сомнение. В этом состоянии многие и жили. Сам Нечаев страдал от сомнений. Уже давно, глядя на происходящее, он пытался понять, какой же путь верный. Верный себе или верный чему-то новому, заманчивому? С тоской он обернулся на реку, прежде чем совсем уйти и позавидовал, что Неве нет дела до всего людского.

Вечер выдался прохладный для августа. Известно, что в иных местах страны бывает и теплее в это время года, да и не только в августе. Но Нечаев без особенных причин симпатизировал северу, точнее собственной причастности к проживанию в холодных, непогодливых широтах. Порой ему нравилось с некоторой гордостью относить себя к истинному жителю Петербурга, который стойко переносит все продолжительные тяготы погоды и чуть не круглый год с уверенно поднятой головой встречает то ледяные ветра, то дожди, или снега в любой месяц. Даже холодный май, что был уж в среднем очень неприятен в текущем году, Нечаев переносил надменно легко, поговаривая, между прочим, что такая непогодь ему даже нравится. В прошлом году, раза два или три, он выходил на необязательные прогулки в сильные снегопады, когда ветер пронизывал насквозь, а мокрый снег, походу замерзавший до состояния маленьких ледяных капель больно рассекал по лицу, но Алексей Сергеевич все гулял и как будто не обращал на это он внимания. На словах, погода, разумеется, его удовлетворяла и нравилась. Так он говорил всегда, и хоть сам искренне тяготился холодом, пусть и попривыкнув к нему за всю жизнь, про себя регулярно выругивал погоду, но на людях о таком говорить не предпочитал. Но оправдывая его, стоит отменить, что в целом, в своих домыслах и суждениях он искренне заключал, что именно в холодных краях деятельность людей наиболее правильная, направленная на выживание, и как итог на стремление к чему-то большему после того, как справился с холодом. В речах он любил упомянуть борьбу человека с неподатливой природой, часто к разговору добавляя литературные красноречия про могучие скандинавские скалы, густые леса, полноводные реки и небо, высокое и чистое. В таких декорациях превозмогал изображаемый им человек, учился, развивался и наконец, достиг нынешнего пика развития. Оттого с радостью он смаковал изящество и суровость северной природы, так благосклонно влияющей на деятельность во всех аспектах. Все это ему как будто глубоко любо. На досуге он даже часто представлял, как в старости уедет к финской стороне, станет жить у озера или уйдет в церковь. Но тут дело уже не только в одной северной погоде и тем более не в религиозности, а покое и отстраненности, которых, как он думал, очень захочется с годами. Неизвестно, поступил бы он так или нет в итоге. Прежде, мечты без колебаний подводили его именно к такой старости, и решительный переезд в тихое одиночество считался лишь делом времени. Но, увы, к нынешнему дню он ощущал только апатию, и грезам просто не оставалось места. Все происходило уже само по себе, события тянулись друг за другом, как русло реки, каждый день, все одно и то же, а кругом – революционный Петроград. А повлиять на это Нечаев совершенно не мог, потому не строил надежд и лишь терзался от ощущения, что у него отобрали не только настоящее, но и сразу будущее, а в таком возрасте, надо полагать, это означает, что отобрали уже все. Только и оставалось разобраться, кто отобрал и зачем, с этими тонкостями пока сложно. Между тем, он все думал и тихонько, даже вежливо поругивал холод, точно так, чтобы его мысли никто не мог разгадать.

Уже добравшись домой, Нечаев слышал, как Ольхин кому-то горячо рассказывал про далекие события ноября 1903 года, когда случился потоп и вода даже залила Никольский рынок. Одна из его популярных баек, превращавшихся в легенду. На самом деле, то событие выдалось самым рядовым, не опасным для города, но Иван Михайлович очень любил рассказывать историю, снабжая ее такими подробностями, коих и не случилось в действительности. С годами история становилась все интереснее и, повторяя ее каждую осень, он, казалось, все более заимствовал слов и оборотов из «Медного всадника» Пушкина, что проживи Ольхин еще лет сто, то этот мелкий подъем воды звучал бы уже полностью стихами поэта.

Нечаев зашел лишь на мгновение, чтобы передать, что у Майеров все нормально, и аптека их цела, и сам он не плох и все тот же «старичок». Ольхин успокоительно крестился, благодарил Нечаева за «хоть какие-то» добрые вести, и после продолжил свой рассказ, как оказалось, Полеевым. Те не могли застать 1903 год здесь, поэтому слушали его изложение, хотя бы впервые и вообще первые слыхивали об этом. Новым слушателям всегда интереснее что-то нести, поэтому Ольхин выражался крайне импульсивно, с выражениями, жестикулируя и переменами тональности. Не сказать, что из него мог получиться прекрасный рассказчик, а может даже востребованный артист, но что-то такое чувствовалось в человеке, особенно в мгновения, когда он забывался от окружающего быта, ударяясь в далекие воспоминания или фантастические размышления. Порой до того было его приятно слушать, что даже жена дивилась, и невольно увлекаясь, присаживалась на край стула и навостряла слух, иногда кивая головой.

Нечаев же не остался дослушивать, а безмолвно удалился к себе, чтобы вновь остаться одному со своей тоской, страхами и сомнениями о пути и будущем. А Полеевы, выслушав рассказ, остались весьма довольны простым досугом, к тому же выпили чаю, после чего тоже пошли к себе. Им в этот раз крайне повезло с жильем. Переменив прежде две наемных комнаты, они успели побывать в тех еще лихих ситуациях, и здесь оказались как нельзя удачно, хоть и платили дороже. Это обстоятельство в некоторой мере, определяло их убеждение, что пока все еще не так плачевно, что ситуация изменится, и можно будет жить в Петрограде. Хотя такая надежда иногда угасала, и возрождалась тревогой о том, правильный ли их путь.

Сидя на неважной кровати, Анастасия Васильевна обратилась к своему мужу.

– Интересно, что это были за времена, до первой революции? Ведь это до нее история, о чем сейчас говорил Иван Михайлович?

– До нее. Но о тех временах теперь никто правду не расскажет. Иван Михайлович их хвалит и так славно о том горит, точно книгу читаешь и сам туда хочешь. А ныне? Рабочие говорят обратное. Не все, но многие ругают то время, – бескомпромиссно отвечал ей муж, проводивший много времени в рабочих кругах, много слушая и общаясь среди таких людей.

– Жалко, мы не можем сравнить. Не знаем, что сейчас, а что прежде, – говорила жена и совсем не задумывалась, что и в своей родной губернии они могли видеть и «то» время, и даже ощущать отголоски столицы.

– Сейчас неладно все-таки. Ты вспомни, что год назад было-то у нас?

– Да все, как и сейчас.

– Э, нет, другое было. Зарплаты точно ниже, да купить на них получалось больше. А что теперь? По вечерам только говорим, что о еде. А мы одни, думаешь? Да все так говорят, – гневно говорил Федор, и метался по комнате.

– А раньше, думаешь, не говорили? – специально тише говорила Анастасия, чтобы убавить пыл мужа и заставить его снизить тон.

– В сытые годы вопрос еды не достоин обсуждения! Это извращение. Не говорили об этом больше, чем надо, – не унимался тот.

– Да… может, так оно и было, – еще тише раздалось в ответ. ъ

– Тяжелое нынче время. Я не представляю больше, как нам жить. Сколько планов, сколько мы хотели, а теперь? Война, революция, страсть! Чудо, что я не на фронте. Хотя… может, и то вернее оказалось, – сев на край кровати и обхватив голову, ровным голосом проговорил муж.

– Прекрати мне это повторять. Хочешь смерти? Иди! Кругом и без того ее хватает. Или не говори так больше, или иди на штыки, хватит! – взбунтовалась жена и сама теперь перешла почти на крик.

– Прости, Настя, прости. Это я от тревоги, от усталости, – взмолился муж, осторожно взяв ее ладони и поцеловав их.

– А я не устала? Зачем мы сюда приехали теперь?

– Так мы и не теперь приехали, а прежде, – сказал это Федор почти как оправдание.

– А теперь нам уехать надо. Алексея Сергеевича послушать. Немцы идут, они уже Ригу взяли, если не они, так здесь вымрем. От голода, мороза или пули, от собственного народа падем.

– Да куда ж нам спастись теперь? Во всей земле русской так, я уверен. Странно ограничивать страну одним лишь Петроградом. С тобой же это обсуждали и не раз.

– А что нам делать? Нет места здесь, сам видишь. Что ты можешь планировать, чего ждать? – постепенно срываясь, говорила Анастасия, и на глазах накатывали слезы.

– А я еще поддерживал эти идеалы, считал революцию благим делом… – демонстративно раскаянно для жены, говорил Федор.

– Я тебя не виню в этом. Так многие считали, многие этим жили, но так больше идти не может. Все мы устали, – отвечала Анастасия, считавшая, что в революции разочаровались все.

– Да ведь и по-другому быть не могло. Я понимаю это иначе. Народ не зверь, и не из клеток на свободу вырвался, а оковы феодального времени пали, вот что. Да, привычная власть исчезла, и народ разгулялся, не готов оказался к такому, но так ведь и не все. Много народа приличного. Не смотри, что рабочие, как будто грубые, все они люди ответственные и порядочные, получше других. Революция назрела, дальше уже ничего не могло быть, – уверенно, по-взрослому говорил Полеев.

– Ты все твердишь своими поэтическими речами. Признайся, Федя, не солги мне, ты все думаешь, что можно отвернуться от страшного ужаса, и веришь, что сможешь быть поэтом, здесь и теперь? Ты ведь за этим все ходишь в эти сообщества? За этим? – взяв мужа за плечи, требовала ответа Анастасия.

– Я слушаю мнения и сам хочу мнение выразить. Настя, милая, послушай же! Не может человек только бытом жить, надо ему еще нечто. В революционное время в Петрограде особенно можно найти нечто особенное.

– И вместе с тем заложить свою жизнь. Давно бы мы уехали, и все прекратилось.

– Еще немного, Настя. Я не менее тебя разочарован, но нельзя отвернуться и забыть. Только представь, где мы, какой масштаб окружает нас, сама история вращается вокруг людей, этот народ ее сам создает, как гончар ваяет из бесформенного состава посуду. И как мы сбежим?

– Иван Михайлович, должно быть, опять в чай что-то тебе налил. В тебе говорит безумец.

– Город и обстоятельства формируют все это.