В дальний путь

– А-а-гх…

«Катя. Отец.»

Трясущимися руками, что ими можно без подготовки выбивать марш, он пытается набрать номер. Мозг наполняют редкие гудки. Глаза держатся на враждебной мгле. Гудки прекращаются звуком снятой трубки.

– Тебе понравилось, дружок?

Этот голос Лёша никогда не слышал. Он не представлял, что ему сказать, да и вдруг понял, что даже не понимает зачем позвонил ему. Спросить, когда это начало? Когда они оба отдалились?

– Зачем ты отправил её фото?

– Честно?

Его голос источал уверенность, был будто ласков, а Лёшин дрожал и, неужели, пытался найти поддержки?

– Мне жаль тебя. – собеседник словно улыбался – нежно, подобно ангелу божиему.

Ему жаль Лёшу… Он чуть не умер, чуть не разбился. Мысли будто и были в голове, но и тот же момент их будто не было.

Собеседник молчал – чего-то выжидал.

– А, но… – будто бы хотел задать вопрос Лёша.

– Парень, успокойся.

Он успокаивает его?

– Когда мы стали чужды? – его собственный голос звучал чуждо, далеко, как эхо в горах.

– Вы не были близки. Вернись назад.

Странный разговор разорвался, экран вызова мерно затухал.

«Вы не были близки. Вернись назад…»

Сердце хладно билось в груди. Хоть он и глядел в туман, но лишь сейчас заметил, как тот медленно двигался и был уже метрах в пяти от кузова и почти скрыл обступающие по бокам тополя, оставляя лишь затемнённые кроны, словно смотришь на них сквозь целлофан. И ему это не понравилось, разум и так не понимал: что вообще происходит, когда всё вышло из-под контроля и как обычное утро полетело коту под хвост.

Он вышел из машины в сырую холодную пустоту и неуверенной походкой протопал к правому боку машины: от капота до края багажника краски как будто и не было, зеркало вырвано с корнем – чудо, что он жив и просто не перевернулся в безумной попытке свернуть.

Метрах в пятидесяти от Лёши стоял тот самый знак, ни на миллиметр не сдвинувшийся. Однако туман словно обтекал знак и даже оставлял ему дорожку, словно сладко, чарующе шептал над ушком: «Иди, полюбуйся!..»

Прижав руки к телу, будто обнимал самого себя, он пошёл к знаку.

– Ха-ха! Тропки! – захохотал он и даже снял очки, чтобы убрать слезы от смеха.

«Вернись назад…»

Любовник верно прав – нужно вернуться. Он заблудился. Верно – Лёша блуждает.

Почти бегом он возвращается в машину и едва успевает завести мотор, прежде чем туман подступает почти вплотную к корпусу, скрывая и знак. Но стоило электричеству наполнить фары и явиться лучам света, как мгла тут же остановилась и вновь поспешила убраться подальше, словно зверь, напуганный жаром огня.

Он поехал назад, к перекрёстку. После небольшой аварии ниссан шёл всё также, а отсутствие правого зеркала нисколько его не смущала: некому было оказаться сзади – с этим он смирился. Уколы паники и её энергия, берущаяся в такие моменты из неоткуда, вроде, прошли, но руки, на сгибе кисти, вдруг начало ломить и сковывать ледяным холодом, что едва удавалось держать руль просто в одном направление, пальцы, казалось, почти не сжимались.

Он больше не гнал, тем более он опоздал уже всюду: часы показывали двенадцать часов тринадцать минут. О примирение брата и отца он как-то уже и не думал, потому как в голове была лишь его жизнь. Но разве это плохо, разве можно это назвать эгоизмом? Ибо его собственная жизнь теперь летела в Тартар, а главное всё обрушилось в одно утро, как крушение Помпеи. Он ехал медленно потому, что перед взором всё ещё была фотография Кати, часть её не скрытого лица: лиловые губы, полураскрытые от возбуждения. Ему было и стыдно от чего-то, будто он случайно увидел то, чего не должен был, и горько, и вдруг легко. Но почему же легко? Отчего ему сделалось легко? Ответ Лёша знал, правда, произнесён он был не его устами, но разве то важно? Он был свободен, казалось, выбрался на берег из течения, однако что-то держало, будто аллигатор схватил и тянул обратно. Что-то отягощало душу, где-то скреблось. Вина. Он видел в страданиях и мучениях свою вину.

Туман был всюду: в деревьях, от макушки до самых корней, сзади и спереди автомобиля – но где бы он не был, теперь он вновь держал дистанцию. Фантазия Лёши не желала даже представлять себе тот миг, когда холодная мгла тумана окутает его. В нём, вроде, не было ничего страшного, но кто ему поверит, расскажи он о двигающемся тумане? Кто ему поверит, что можно ехать по дороге без конца? А он ехал и уже не мог вернуться даже к тому перекрёстку.

Несмотря на однообразие здешних пейзажей, время всё-таки шло, правда, как-то неверно для осени: солнце уже клонилось к закату. На улице стало холодать, и уже внутри машины воздух из его лёгких выходил облачком пара. Пришлось включить печь. Он стал сомневаться в верности своих часов: они едва показывали час дня; дорога укрывалась сумерками.

Единственный, кому он мог более или менее верить на этой дороге – одометру и почти пустому топливному баку, судя по которым, он уже близился к четырём сотням километров. Только он не помнил, как прошёл их.

Изменения в общей картинке он заметил не сразу. Лишь подъехав вплотную, впереди он увидел безмерное поле, заваленное множеством старых покорёженных временем и влагой машин, а направо и налево от поля шли две дороги. Никакого перекрёстка. Тумана на поле не было, лишь вокруг ещё живого ниссана Лёши. Но и он вскоре должен был заглохнуть. Он остановился на развилке и вышел: что-то было в этой забытой людьми автомобильной свалке. Фары гасить не стал, даже взял с собой старый пыльный фонарик, валяющийся вечно в дверном кармане. Медленно спустился по склону обочины к ничем не ограждённой свалке, всё равно чуть не свалившись вниз кубарем. Почва под ногами от каждого шага негромко хлюпала и продавливалась, оставляя крохотные озёрца грязной воды, в которых тоже можно было бы утопиться. Чем ближе Лёша подходил к машинам, тем ярче в голове загоралось слово – вернись. От них почти ничего не осталось, лишь общие очертания и детали напоминали о принадлежности. Но так или иначе, Лёша понял, что эта свалка часть общей структуры и даже самого пути: все ряды были одинаковы и стройны, везде одно и то же число машин – порядок. Но не было тумана.

Он обернулся к своему ниссану, тот стоял всё также, ярко светя фарами прямо в глаза, был виден.

Он решил идти вперёд, что-то влекло его вперёд. Тумана не было, можно было идти, тем более с ним был фонарик, хотя в его силе он и не был уверен: будто идёшь с ломом на медведя.

Чем глубже он входил, тем ярче становился какой-то сладкий, приторный запах, не знакомый лично, но его знает каждое живое существо, потому что он связан с другим концом пути, тропы. Земля стала сильнее присасываться к ботинкам, сопровождая каждый шаг смачным шлепком. Пока он шёл, солнце успело совсем опуститься и лишить земное царство света: мир стал серым. Он шёл не долго. Среди этой огромной ржавой упорядоченной системы нашёлся кто-то, кто посмел поставить почти целую машину, в сравнение с остальным хламом, прямо перед ним, перед Лёшей. И из неё доносился некий звук, больше похожий на шёпот или ход воды по трубам. Машина была как после аварии, но не тронутая ещё временем: выбитое лобовое стекло, как, впрочем, и остальные, весь бампер всмятку, колёса также отсутствуют – будто её спустили с Эвереста, постелив для мягкости снежка.

Запах стал совсем невыносим, и он подтянул воротник рубашки к носу, но это едва ли помогло. Он уже точно понял, что вонь, почти зримая, летела прямо из этой машины.

Фантазия разрывалась от вариантов будущего зрелища, пугая и его самого: может там тварь на четырёх ногах, что выпрыгнет как обезьяна из лобового стекла, с такой же обезьяньей ухмылкой и рядом уродливых клыков, и сожрёт его, будет драть заживо, придавливая голову к сопливой земле; а может там и нет ничего – материального, а дух бесформенный и злобный, что будет мучить сознание и разум? Он не верил в такое – слишком просто, и шёл лишь потому, что не мог сопротивляться зову незримого владыки.

Он поднял фонарь, как шпагу, и последние шаги сделал именно так, будто шёл в атаку. Но луч фонаря сыграл злую шутку, и кто бы знал за что: в окровавленном кресле с ошмётками чего-то органического, отвратно пахнущего, лежал – его отец. От него не было живого места, как если бы его обглодали дикие псы, но забыли про лицо, удовлетворившись парой зубастых поцелуев, грудь его тяжело вздымалась, дёргалась, однако его озаряла безумная улыбка: стянутые скулы к глазам, верхние окровавленные зубы раскрыты, глаза затуманены. Волос не было, только багровая кость.

Лёша стоял без движения, будто сознание не знало, как поступить с этим.

Глаза отца вздёрнулись на Лёшу и внезапно прояснились, засияв в свете фонаря:

– Здравствуй сынок, вот и свиделись! – прозвучал скрипящий, сухой, кашляющий через слово голос отца сквозь растянутую улыбку.

Лёша не мог ответить, сознание и вправду не знало и никогда не узнает, как ему отвечать такому. Лишь единственная мышца на шее, из всего его тела, производила движения, словно подсказывала остальному организму.

– Что ты стоишь, ублюдок, словно у меня на лбу что-то написано?!

Паника – это состояние невероятной реакций и внезапно высохший организм Лёши это доказывал. Глаза медленно-медленно поднялись на лоб, где, словно ножом сквозь кожу и по кости, было написано:

– Тро-о-пки-и! – читал вместе с сыном отец, специально растягивая для недотёпы сына слоги.

– Что, стоишь, ублюдок?! Дай обниму!

Труп дёрнулся, подался вперёд, разваливаясь на ходу, в стремление выскочить из машины через лобовое стекло и, если бы Лёша не успел отскочить, он бы схватил его, но промахнулся и шлёпнулся, лопнув, как пакет с водой, развалившись на гнилые потроха и личинки опарыша, копошащиеся белыми тельцами. Лёша не видел этого и даже не слышал – он бежал, чувствуя ржавую влажную прохладу от тысяч разлагающихся металлических валунов, знал, что уже не увидит заливающейся гиеньим смехом головы своего отца, ведь её скрыл туман и был всё ближе и ближе, потому что зов всесильной воли исчез. Но даже сквозь белую мглу голова доставала Лёшу отчего-то радостным скрипом:

– Ты не нужен мне! Не нужен никому! Ха-ха-ха! А-а-а!

Он едва забрался по склону на дорогу, соскальзывая ботинками по, вдруг, ещё сильнее размокшей почве; пролетел оставшиеся метры до ниссана и с безумием захлопнул внезапно потяжелевшую дверь, что машина закачалась влево-вправо. В этот раз он не успел завести двигатель и туман ударил по корпусу всепоглощающим, разрывающим перепонки, вгрызающимся в плоть и сами кости криком поезда:

«Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-У-У-У!»