Золото Джавад-хана

– Господа!

На правах распорядителя, штабс-капитан подозвал к себе обоих дуэлистов, и в последний раз предложил им завершить дело миром. Получив отказ, он развернул лист бумаги и зачитал всем заранее согласованные условия:

– «Противники ставятся на расстоянии тридцати шагов от барьеров, расстояние между которыми равняется двенадцати шагам. Противники, вооруженные пистолетами, по данному знаку идя один на другого, однако ни в коем случае не переступая барьера, могут стрелять. Сверх того принимается, что после выстрела противникам не дозволяется менять место, для того чтобы выстреливший первым подвергся огню своего противника на том же самом расстоянии. Когда обе стороны сделают по выстрелу, то в случае безрезультатности поединок возобновляется как бы в первый раз, противники ставятся на то же расстояние в тридцать шагов, сохраняются те же барьеры и те же правила. Осечка тоже считается за выстрел…»

Штабс-капитан Парфенов откашлялся и продолжил:

– «Упавший может стрелять из положения лежа. Если после четырех выстрелов ни один из противников не получит ранения, дуэль надлежит посчитать состоявшейся…»

Вообще-то, в России сражались, как правило, до результата, которым считалось тяжелое ранение либо смерть. Однако и штабс-капитан, и секунданты постарались оговорить все возможное, чтобы этого не произошло. Оттого и дистанции для поединка между поручиками Васильевым и Лисенко были определены столь значительные по меркам дуэльного кодекса[1 - В то время нередкими среди русских дворян были дуэли с пистолетами и на 8-10 шагов, и на 3 шага, случались даже дуэли «через платок», когда противники стрелялись практически в упор.]. Хотя особенных надежд на это обстоятельство возлагать не стоило – в егерских полках стрелять умели, а любые попадания в область живота по тому времени, как правило, становились смертельны.

После того, как секунданты обозначили барьеры, распорядитель дуэли Парфенов проверил и зарядил пистолеты:

– Господа, не угодно ли примириться?

Ответив окончательным отказом, противники получили оружие и разошлись по местам.

– Напоминаю, господа, по моему сигналу…

Поручик Лисенко застыл на позиции неподвижно, с какими-то совершенно пустыми глазами и бледным лицом. Поручик Васильев, напротив, выглядел чересчур возбужденным, движения его были резкими и торопливыми, волосы растрепались…

Двое всадников в русских военных мундирах выскочили из-за поворота, казалось, еще до того, как послышался топот копыт на дороге.

– Прекратить!

Заместитель командира 17-го Егерского полка майор Котляревский рывком осадил свою серую, в яблоках лошадь прямо на линии между противниками. Поравнявшийся с ним адъютант первым делом стянул с головы пыльный кивер, чтобы утереть со лба грязь и пот.

– Стыдно, штабс-капитан! И вам тоже, Иван Карлович. Не ожидал, никак не ожидал…

Майор будто и не желал замечать ни участников поединка, ни их секундантов, обращаясь почти исключительно к Парфенову и к старому полковому цирюльнику, с которыми знаком был еще по минувшим кампаниям.

– Немедленно явиться в полк! Аббас-Мирза переправляется через Аракс…

Взмыленные после скачки бока серой лошади Котляревского еще ходили ходуном, поэтому он пару кругов провел ее шагом по месту несостоявшегося поединка:

– Мы выступаем, получен приказ от командующего.

Не обращавший внимания, казалось, до этого ни на Лисенко с Васильевым, ни на секундантов, майор Котляревский слегка повернулся в седле и закончил:

– Господам офицерам – по пять суток ареста на гауптвахте! После возвращения в гарнизон из похода…

2. Гарнизон

«В военных действиях следует быстро сообразить и немедленно же исполнить, чтобы неприятелю не дать времени опомниться».

    Александр Суворов

На рисунке в анатомическом атласе был изображен человек с аккуратно распоротым животом. Человек походил на большую лягушку, раздавленную телегой – неизвестный художник расположил его тело таким образом, чтобы стали видны разноцветные внутренности. Кроме этого, каждому органу, находившемуся в брюшной полости, соответствовала своя надпись из двух-трех и более строк.

При всем желании прочесть то, что написано рядом с изображением, Мишка Павлов никак бы не смог – буквы были не русские, больше похожие на кружева, чем на сочетания слов или знаков. Хотя грамоту и все прочее Мишка знал не хуже других – в гарнизонном военно-сиротском отделении помимо Воинского артикула и строевых приемов воспитанников обучали Закону Божию, чтению, письму и арифметике «сколько нужно для делания обыкновенных выкладок». Тем более что за плохую учёбу солдатских сыновей секли розгами или сажали в карцер точно так же, как за малейшие проступки против дисциплины.

Мишку Павлова мать отдала на военное воспитание сразу по достижении им семилетнего возраста – вскоре после того, как отец его, унтер-офицер Воронежского пехотного полка, сложил голову при взятии Дербента. Особого пристрастия к «солдатской экзерциции», к артиллерийской или инженерной науке воспитанник Павлов за время учебы так и не проявил, способности к игре на флейте или на барабане у него также не обнаружилось. Зато почерк у Мишки был аккуратный, разборчивый, так что по окончании курса военно-сиротского отделения его отправили в 17-й Егерский полк на должность помощника ротного писаря. Однако в полку подходящей вакансии на тот момент уже не оказалось, поэтому новичка определили «по потребности» – в ученики цирюльника Ивана Карловича, который ведал также и полковым лазаретом…

Мишка Павлов лизнул указательный палец и перевернул страницу. На следующей картинке были изображены какие-то бородатые старики в белоснежных чалмах и в халатах, склонившиеся над столом. Все они с интересом разглядывали кости скелета, рядом с которым лежал большой череп с пустыми глазницами и оскаленным ртом. Мишка перекрестился на всякий случай и опять поднес ко рту палец, чтобы листать книгу дальше. Но как раз в этот момент из-за тонкой перегородки послышалось:

– Эй, мальчик! Пойди ко мне, быстро…

Едва Мишка захлопнул тяжелый анатомический атлас в сафьяновом переплете, как Иван Карлович снова позвал его – на этот раз, голосом более громким и раздраженным:

– Негодный мальчишка… пойди сюда!

Сразу же вслед за этим из комнаты по соседству донесся отрывистый старческий кашель.

– Чего изволите? – Мишка Павлов застыл перед цирюльником, как учили: вытянув руки по швам, грудь вперед, пятки вместе.

– Куда ты подевался, негодник? Вот я тебе… смотри, выпишу розог…

Несмотря на то, что на дворе стояла ясная, солнечная погода, в комнате Ивана Карловича царили духота и полумрак – дневной свет проникал внутрь нее только через тяжелую полотняную простыню, которой было занавешено единственное окно. Пол, конечно, был глиняный, как и во всем доме, однако на стенах красовались ковры, очень старая сабля в серебряных ножнах и два пистолета. Из обстановки имелись: казенная деревянная тумбочка, стол с приборами для письма, пара стульев и крепкий походный сундук. Кроме этого под потолком золотилась икона Святого великомученика и целителя Пантелеймона, а в углу комнаты были аккуратно составлены книги, доставшиеся Ивану Карловичу от прежних хозяев.

Сам цирюльник лежал под одеялом, на широкой и мягкой кровати, в окружении множества маленьких пестрых подушек. Даже при таком скудном освещении не вызывало сомнения, что старик очень бледен. Седые волосы Ивана Карловича слиплись, спутались, и его бил озноб – невзирая на то, что сейчас в комнате было не просто тепло, а достаточно жарко и душно.

– Подай микстуру.

Иван Карлович снова зашелся в отрывистом кашле, после чего сплюнул кровь в специально поставленный возле кровати большой медный таз.

– Ах ты, черт ее душу!

Первый раз он заболел еще в молодости, на турецкой войне, и с тех пор приступы лихорадки сопровождали Ивана Карловича с огорчительным постоянством, почти так же внезапно заканчиваясь, как и возникая. Причем переносил их полковой цирюльник с каждым годом все тяжелее и тяжелее…

– Вот, пожалуйте…

Мишка очень жалел старика. Иван Карлович был одинокий и потому раздражительный, он любил покричать, однако не придирался без повода. Мог отвесить и подзатыльник, когда Мишка чего-то не понимал или же отвлекался при обучении – но зато и хвалил от души, если видел старание или успехи. К тому же кормил он ученика со своего стола, а на престольные праздники и на день ангела взял себе за обычай одаривать Мишку каким-нибудь сладким гостинцем. В общем, за год без малого солдатский сын Павлов прижился на новом месте, потихонечку начал осваивать ремесло цирюльника – и особенный интерес проявлял он к тому, что происходило в полковом лазарете.

– Тебя вечно ждать – не дождаться… – Иван Карлович сделал пару глотков из фаянсовой кружки: – Возьми-ка лазаретную книгу! Да, вон там, на столе… отнесешь ее в штаб полка. И вот эту записку еще, передай через адъютанта…

Очередной приступ кашля едва не заставил его расплескать травяной отвар – так что, если бы не Мишкина расторопность, вся эта горькая, пахнущая болотом микстура, непременно залила бы простыню.

– Надо лекаря настоящего выписать, из Тифлиса… – отдышавшись, сказал Иван Карлович.

– Да зачем же вам лекаря-то? Уж кто-кто, а вы свою хворь много лучше других изучили, – осмелился возразить ему Мишка, поправляя постель. – Через день-другой сами подниметесь, не впервой!

– Да не мне лекарь нужен, дурная твоя голова! Полк опять на войну выступает, а мы не готовы… – Иван Карлович опустил седую голову на подушку: – Чего встал, как баран? Быстро в штаб – и обратно! Ну, бегом пошел, бестолковый мальчишка.

Как только Мишка Павлов покинул дом, в котором проживал цирюльник, мальчишка тотчас почувствовал прелесть прохладного, свежего воздуха, опустившегося на равнину со склонов Малого Кавказа. Солнце уже оставляло достаточно тени. Небольшой ветерок потихоньку перегонял вдоль заборов тяжелую пыль, среди которой копошились худые, противно галдящие местные голуби.

Бежать Мишка, конечно же, и не думал – потому что решительно не подобало ученику полкового цирюльника носиться по улицам со всех ног, наподобие деревенских мальчишек. Потому и пошел он неспешно, с достоинством, каждым шагом подчеркивая сугубую важность полученного приказа.

Необходимо заметить, что Павлов сейчас очень себе нравился – в мягком белом картузе без козырька, в черных форменных брюках навыпуск, с лампасами и в коротких полусапожках. Зеленый егерский мундир его украшали медные пуговицы в один ряд, а также настоящие солдатские погоны из сукна. Впрочем, полюбоваться на него сейчас было практически некому – с ближнего минарета только что вознес четырехкратную молитву муэдзин, поэтому встречных попадалось немного. Две женщины с кувшинами, закутанные от глаз до самых пяток во что-то черное. Седой погонщик-армянин, сопровождающий скрипучую, нагруженную мешками арбу, в которую был запряжен невозмутимый ослик…