Море в глубине вселенной

– Дедушка хорошо, почти починил крышу в сарае.

Дедушка вечно работает, постоянно строит что-то у себя во дворе или ходит на охоту. В детстве мы постоянно проводили с ним время, если была возможность. Он стругал мне мечи и сабли из дерева в обмен на какую-нибудь незначительную помощь вроде вырывания сорняков из грядки. Когда я подрос, он брал меня с собой на охоту.

– Скучаете?

– Да, сестра постоянно спрашивает о тебе, – грустно прошептала мама, взывая к моим чувствам.

Сестре Кристине только исполнилось восемнадцать. Удивительно, но она мне нравится; семейные узы – это не совсем про меня. Я часто думаю над тем, кем она станет, когда вырастет: этот город очень плохо на нее повлияет или уже повлиял. Надеюсь, она уедет.

– Не скучайте, в августе приеду, – выдавил я.

– Ладно, Марк, я побегу в магазин, а то Кристина придет со школы, а еды дома нет.

– Давай, мам, пока.

– Пока, сынок, целую.

Сел в метро, чтобы доехать до станции Корлент. Станция славится большими театрами и огромными парками. Там, в тридцати минутах от нее, мое любимое место, мне нравится там размышлять. Выйдя из метро, направился в Лапядский сад, он расположен между Академической улицей и рекой Акнеме. Река обвивала весь город, как лоза, стягивая все неблагополучные районы петлей. К ней-то я и направлялся. Там всегда тихо и спокойно, ветер прохладный и умиротворяющий. Залез на дерево, которое разветвлялось над рекой; отражение дерева в воде напоминало рога оленя. От этого на меня нахлынуло вдохновение, что-то охватило меня и понесло к небесам, и мне вдруг стало так тепло, я почувствовал счастье.

Взял свой пенал с кистями, достал альбом и акриловые краски. Люблю их за то, что ими можно рисовать на любой нежирной основе: на стекле, дереве, металле, полотне, ткани, – они универсальные. Но минусы есть: очень текучие, ими нельзя рисовать без специальных добавок, я разбавляю водой. А при высыхании они становятся темнее, подобрать похожий оттенок после сушки достаточно сложно без опыта. Благо я рисую с восьми лет и многому научился. Опершись спиной на ветку, я положил альбом на колени и приступил к рисованию. Кисти менялись и ходили ходуном, моя рука двигалась быстро и целеустремленно. Неважно, чем рисовать и на чем: настоящему художнику даже плитка в туалете может служить холстом. Нарисовал вначале речку Акнеме. Ветки дерева над ней изобразил в виде гигантских рогов оленя, затем обрисовал красоту мраморных зданий, среди которых возвышался городской театр, а после принялся за небо. Уже вечерело, и в небе краснел закат, разрывающий облака на части, он был подобен большой кровавой ране – я отразил это в реке, и рисунок был готов. На меня напало меланхоличное настроение, после рисунков оно всегда появляется – ощущение бессмысленности действия. Это прекрасное божественное небо, эта река произошла из-за случайности, и эти прекрасные удручающие здания созданы людьми по инерции. Что, если на этом камне, затерянном в великом потоке вселенной, мы не просто не имеем смысла, но не имеем ничего? Мы рождены потерянными, потому что в итоге умрем, даже если и добьемся чего-то, оно испарится, как и все, что сотворило человечество, как и весь этот мир рано или поздно исчезнет. С болью от этих мыслей я включил «Female Robbery» The Neighbourhood и, глядя на огромную кровоточащую рану неба, похожую на треснувшую губу, размышлял о самой жестокой истине этого мира – истине того, что мы никто. «Музе нужны мученики», – сказал не помню кто. Мы не завоюем космос, не откроем тайны вселенной – это лишь бесполезный труд, который канет в никуда. От этих мыслей меня распирала скорбь, она преобразовывалась в злобу… Я полез в карман, чтобы достать пачку сигарет, и понял, что потерял рисунок с птицами. Закурив, я сказал: «Все, что не хочется терять, надо потерять. Это лишь привязанности». Раз ничто не имеет значения, я напьюсь…

Решив так, я отправился в свой любимый бар. Это место, находящееся у станции метро Карти, известной своими питейными. Местная молодежь всегда кричит: «Если ты на Карти, тебе нальют бакарди!» В одном из переулков этого клубного места расположился мой фаворит. Он спрятался в подвале, найти это место очень сложно: ни вывесок, ни окон, – но внутри – просто сказка… Мой №1 назывался на латыни Terra Incognita, что переводится как «Неизвестная земля». Очень дорогой интерьер, всегда очень аристократичный народ. Я узнал об этом месте еще в детстве, мой отец заходил сюда по рабочим делам. Когда мне исполнилось восемнадцать, я тоже стал сюда захаживать.

Открыв дверь, я увидел накачанного охранника в дорогом костюме. Он задал мне вопрос, который остается неизменным на протяжении одиннадцати лет, скорее всего, они его не меняют вовсе.

– Пароль знаешь?

– Да, – кивнул я.

– Это что, мятеж?

– Нет, сир, это революция.

Фраза принадлежит герцогу де Лианкуру, это был ответ на вопрос Людовика ХVI, который узнал о восстании в Париже и взятии Бастилии.

Охранник открыл дверь, на потолке висела неоново-фиолетовая вывеска с названием Terra Incognita, колонки вовсю играли «N.I.B.» Black Sabbath. Эта «неизвестная земля» – очень большой подвал, весь в неоновых люминесцентных лампах, с итальянской, азиатской и индийской кухней; в центре – бар, а справа – сцена с фортепиано, здесь иногда выступают неизвестные музыканты и даже комики, но не в тот день. В противоположном углу бара видно одну закрытую дверь, за которой дамы танцуют стриптиз для богатых женатых мужланов. Меня оттуда не выгоняли, так как знают моего отца. Если бы он узнал, что я туда хожу, вздернул бы меня в моем же гараже с картинами, но мне это безразлично. Мне нравилось приходить туда и ломать их взгляды своим внешним видом, своей молодостью. Старикашки явно завидуют. В свое время они не могли попасть в подобные места, им пришлось трудиться ради этого, и теперь, когда их члены давно отсохли, они наконец-то могут позволить себе такое место, а мне – мне просто повезло. Хотя нет в этом какой-то ценности, просто там тихо, и они всегда ошеломленно смотрят на меня, а мне нравится внимание, даже если со мной не говорят, хотя если бы они говорили о моем отце, я бы не ходил туда.

Я подошел к барной стойке – ассортимент у них был хоть куда, – заказал бутылку абсента и попросил стакан. В то время как они пили вино, болтали со своими коллегами о женах, о «жалком рабочем классе», я был маленьким сгустком жизни здесь. Когда в бутылке оставалось всего на два стакана, я встал. Вокруг все мутнело, я поднялся на сцену к фортепиано и начал играть Людвига ван Бетховена, его «Лунную сонату». Все вокруг обомлели и повернулись ко мне. Играя Бетховена, я думал о мире, о ветре, о солнце, небе и, конечно, о морях и океанах.

В последнее время я мечтаю о море все чаще, наверное, поэтому был такой странный сон. Я никогда не видел море, мой отец никогда меня туда не возил. Все мое детство в комнате родителей висела картина: гигантские заостренные скалы, которые разрушаются и осыпаются от мощного удара морской волны. Потом родители развелись, и папа ее забрал, теперь она висит у него в комнате. Я всегда смотрел на нее и мечтал, что окажусь там. Все дети во дворе – они были раз в пять беднее нас – ездили на море раз в год и рассказывали о его красоте. Сколько бы я ни просил, папа так нас туда и не отвез. Отец сам не был на море, отдыха у него не бывает, только работа – еще одна причина, почему они с мамой развелись. Он не любил ее и меня не любил. Просто он считал, это надо сделать: жениться, родить ребенка и бла-бла. Но его любовь распространяется только на работу.

Играя Бетховена, я злился и со злобой бил по клавишам, стараясь не испортить великое произведение великого человека. Папа отдал меня в музыкалку в девять лет, я перестал ходить туда за год до шестнадцатилетия, он очень злился, что я бросил, хотел, чтобы я продолжал играть, продолжил его бизнес с ресторанами, но я решил стать художником, за что он меня избил. Но оплатил мой институт, и это забавно.

Я ненавидел его с детства. В далеком 2012 году, когда родители разводились, папа просил нас с сестрой поговорить с матерью, чтобы мы все уладили, я согласился помочь, а сам ничего не сделал и сестру попросил о том же. Они развелись, потому что отец, находясь в Гринвере, снимал проституток. Его друзья случайно проболтались маме, и она не выдержала, – оно и к лучшему.

Я остановился на половине, захлопнул фортепиано, забрал бутылку абсента и ушел.

Гулял по темному Гринверу, освещенному только неоновыми лампами манипулирующих реклам, которые так и хотели влезть в подкорку. «Адвокаты – выбирайте лучше, выбирайте лучших…», «Кредит на твоих условиях», «Хорошо живут там, где платят налоги!» – все это убивает меня. К словосочетаниям, которые могли обозначать свободу, они добавляют «адвокаты», «кредит» – и свобода превращается в тюрьму. «Хорошо живут там, где власть не ворует!» Я отвернулся от этой лжи, смотрел на небо и думал о мириадах звезд, которых не вижу из-за густых облаков, о том, как лежал бы на пляже у моря и смотрел бы на звезды всю ночь, встречая рассвет. Думал, как мы затеряны в чаще космоса и что пути нет, выхода из него не найти, нужно приспосабливаться, бороться. «Как же я все ненавижу!»

Я прогулялся по набережной, допил абсент и пошел домой.

Первым делом я спустился в гараж. Наш гараж разделялся на две части, в одной стояли три отцовские машины. Он всегда говорил: «Лучшие золотые буквы – это С. К. Д.!» Что расшифровывалось как «спорткар, кабриолет и джип». Марки машин его не интересовали, интересовало только золотое правило трех «С»: скорость, свобода и сила. К сожалению или к счастью, мне нельзя было заходить в эту часть гаража и приближаться к его машинам. Потому что в детстве зимой я выбегал с кистью во двор и рисовал на лобовом стекле. Машина была покрыта снегом, я стряхивал его, рисуя прекрасные узоры. Однажды я перестарался и, сделав дерзкий, как я называл это, «мазок кистью», поцарапал отцовскую тачку. Зато как красив был тот дракон, что потом обвивал машину! Царапина стоила такого рисунка. Да и насрать на эти машины! У меня была вторая, маленькая, часть гаража, где я мог рисовать. Здесь были лишь холсты, газеты, кисти, краски – и больше ничего.

Я решил, надо порисовать; достал холст, масляные краски – они лучше всего подходят для моих картин. Имеют характерный блеск, долго сохнут, из-за чего можно корректировать работу, со временем не меняют цвет, а еще они укрывистые, очень плотные, подходят для пастозной живописи. Масляные краски можно укладывать густыми бугорками, отчего могут получаться по-настоящему красивые картины. Художники старого поколения передавали один секрет из уст в уста (сейчас его можно найти в интернете, но раньше это знали лишь избранные): чтобы следующий слой краски лучше связался с предыдущим, надо разрезать пополам луковицу и потереть ею уже нанесенный слой – вещества в луке обеспечивают сцепку.

Все подготовив, я стал рисовать пейзажи космоса, невиданную планету, на которую с радостью бы сбежал. В каждый нанесенный слой на холст я тыкал скомканной фольгой, получая острые бугорки. Мир, который я изобразил, выглядел так: огромный холм, покрытый фиолетовой травой, на котором стоит великий дуб, гордо тянущий ветви к небу, а над дубом – кольцо Сатурна, и рядом летает множество комет, пробивающих атмосферу.

Закончив, я оставил холст высыхать, а сам пошел наверх, в дом. Гигантская лестница извивалась вверх до наших спален. Стены увешаны картинами, если их можно было так назвать, – разная бессмысленная мазня, которая нравилась моему отцу. Когда я уже был наверху, услышал раздраженный крик отца, доносящийся с кухни: «Марк, иди сюда!» Впервые за две недели я напоролся на него. Когда я подошел, он стоял на балконе, смотрел на город и курил самокрутку.

– Привет, Марк, опять был в своем гараже? – спросил он с оскалом.

– Да, – подавленно ответил я.

– Я не понимаю, тебе так нравится твоя мазня? Я просил убраться в комнате, вместо этого ты бездельничаешь в своем гараже! Я столько надежд на тебя возлагал, а ты скатился до банального художества.

– Ну а музыкальная школа была не банальной? Или ты воплощал во мне мечту детства?

– Ты со мной так не говори! Я хотел, чтобы ты хоть чего-то добился, хоть кем-то стал! – Отец отвернулся к балкону и, посмотрев на луну, выдал: – А ты пошел в обычный институт мне назло.

– Тебе назло?

«Самовлюбленный ублюдок, – подумал я. – Слишком большого мнения о себе!»

– Я хотел рисовать, – попытался я объяснить, – поэтому туда пошел. А играть не хотел! Если ты все равно хочешь, чтобы я продолжал твое дело, то какая разница, играю я или рисую? В итоге пришлось бы забросить и фортепиано. Я научился играть и продолжать смысла не видел, я ради тебя ходил туда шесть лет, четыре дня в неделю, ты думаешь, мне оно было нужно?

– Заткнись, щенок! – Он дал мне пощечину, а после продолжил кричать: – Родители лучше знают, что надо их детям! Тебя надо было чем-то занять, чтобы ты не слонялся попусту, и мы решили отправить тебя туда.

– А меня спросить, куда бы я хотел, ты не додумался? И не «мы решили», а ты решил. Маму сюда не приплетай. А насчет «родители лучше знают» я сомневаюсь, они бывают разные. Кто-то бухает, кто-то избивает детей, а кому-то власть и деньги так голову вскружили, что он считает сына очередным проектом и игрушкой, которой можно помыкать!

На этот раз он двинул мне по челюсти с кулака, я упал, в голове зазвенело.

– Да простит меня бог, – удрученно произнес отец, глядя в небо, выдыхая дым. – Я все сделал для тебя: я забрал тебя из твоего дерьмового города, заплатил за твой институт, дал тебе денег и дом, – а ты, неблагодарный осел, хоть бы уважал меня за то, что ты появился на свет!

Пока он распинался и орал, я встал, смотрел на него яростными глазами, молчал и думал: свинья, а бил нас с мамой ты тоже ради нашего блага? Жадничал, когда в кармане были миллионы, тоже ради нас? Изменял маме со шлюхами тоже ради этого? Засунуть и высунуть, а после сбежать из семьи не так сложно. Я тебе ни капли не должен, ты сам решил завести детей и, раз уж решил, неси ответственность за это. Ты должен мне, не я, это ты хотел детей. Я и моя сестра на свет не просились, но раз уж мы появились, твоя задача – сказать: «Вот, вот он, жестокий мир, я помогу чем смогу и дам все что смогу». А ты – эгоистичный гондон, думающий только о себе и о своих ресторанах. Все что я тебе должен – это сперма, как учил Сальвадор Дали.

Я уже говорил, дело не в детской обиде. Ладно бил, ладно изменил, ладно ушел, но дело-то не только в этом. Он даже не слышит, что ему говорят, он либо перебьет криком, либо ударит – это все, что он может. А спустя какое-то время, когда я уже успокоюсь, зайдет в мою комнату и спросит: «Кушать будешь?», – пытаясь загладить вину, а если я скажу «нет» и не покажу, что все в порядке, ссора продолжится. Главное в моей жизни – сделать все, чтобы не стать таким же тупым и слабым, как отец…

– Иди в комнату.

Я зашел в комнату, не включая свет, открыл окно, чтобы под утро не воняло перегаром, и прямо в одежде лег в кровать, укрылся одеялом. Хорошо еще, он не заметил, что я пьян. Обычно я знаю, что не стоит отвечать ему, но, видимо, алкоголь решил иначе. С этими мыслями я заснул. Ночью слышал, как он открыл дверь, но я не проснулся.

Прозвенел будильник. Всего четыре часа сна. Весь мокрый, голова трещит так, будто меня вчера избивали пятеро. Я резко вскочил и побежал в туалет, меня стошнило. Отца дома уже не было. Я отвратительно себя чувствовал – то ли от похмелья, то ли от сотрясения.

Ровно в 9:00 я был в институте. Маргарита обрадовалась, когда меня увидела, и что-то сказала, но я не ответил. Выглядел я не лучшим образом. Заходя в класс, я понял, как же сильно меня раздражает этот скрип двери. В висках кровь стучала так, будто палочки били по барабану, я тер их круговыми движениями в надежде, что голове станет лучше. Сел на свое место. Алиса хотела узнать, что со мной, уже открыла рот, но я сказал: «Молчи!» Она удивленно посмотрела и отвернулась. Я уставился на трещину в потолке, полностью сфокусировался на ней: она проходила из угла в угол вдоль кабинета. Я молился великой случайности, я просил ее обрушить этот потолок. Представлял, как штукатурка посыпалась, все зашевелились, побежали к выходу. Алиса вырвалась бы вперед, к двери, но потолок обрушился бы и раздавил ее, засыпав проход. Я бы сидел на своем месте и улыбался под их крики. А когда они обернулись бы и рванули бы к окну, нас бы засыпало, и возможности выжить не осталось бы ни у кого.

Внезапно мысли прервал Михаил Семеныч.

– Марк, не окажешь нам честь, нарисовав лицо Димы на холсте?