Запасный вход

Опера осторожно мела деревянные полы, стараясь не поднимать пыль, и для этого макала веник в ведро с талым снегом. Вдруг, рука ее застыла на середине пути.

– Узнает ли она меня? – ее взгляд беспокойно шарил по комнате, пытаясь вспомнить, куда она задевала осколок зеркала. Сунув веник под мышку, она открыла ящик комода, засунула туда руку и облегченно вздохнула, – вот он, нашла.

Выкрутив посильнее фитиль керосиновой лампы, она стала вглядываться в свое отражение, и то, что она там увидела, ей не понравилось.

– Ужас ужасный, – думала она, кусая деснами дряблые губы, чтобы они хоть немного порозовели, сдвинула морщинистую кожу к ушам, – неужели это я? Непостижимо, как давно я не смотрелась в зеркало? Наверняка не узнает, мне тогда было двадцать пять…

Веник выскользнул и глухо шлепнулся на пол, скрипнули кроватные пружины. Старуха вздохнула, сунула зеркало в карман, поставила ведро с веником в угол, зажгла еще одну лампу, в избе стало чуть светлее, и неслышными шагами подошла к кровати. Уже не тряпьем был прикрыт ребенок, ярко-красное новенькое пуховое одеяло в белоснежном пододеяльнике укрывало спящего ребенка до подбородка. На белой простыне и подушке темнели пятна от пота. Старуха достала из комода сухое белье, ловко поменяла постель, осторожно сменила пижаму, отерла полотенцем лысую головку девочки, пучки волос она давно остригла, взяла отвар и поднесла его к изболевшимся губам ребенка. Когда последняя капля была отправлена по назначению – послышался едва уловимый вздох, медленно стали приоткрываться глаза, мутные поначалу, постепенно проясняясь, остановились на старухе.

– Ишь ты, кто это у нас проснулся? Ну, что ж, милая, с возвращением…

Погоди, щас лампу поближе поднесу,– засуетилась старуха, поставила кружку на стол, взяла керосиновую лампу и приблизила к изголовью. На нее внимательно смотрели два изумрудно-зеленых глаза.

– Ишь ты, еперный театр – ангел, ну чистый ангел, и глазоньки зеленющие: «Мама, глазоньки твои, ты видишь?» – бросила в потолок старуха, ее исполосованные глубокими морщинами лицо отразило восторг ребенка, который вдруг обнаружил давно утерянный ларчик со своими сокровищами, и нараспев проговорила, – родиночка моя, кровинушка…

Из глаз полились неудержимые слезы, рыдания нарастали, она плотно зажала рот рукой, метнулась в угол, высморкалась в тряпку, заставила себя успокоиться. Вернулась.

– Ну, давай знакомиться, меня Оперой кличут, а тебя как? – в ответ лишь слегка дрогнули губы.

– Так-так, говорить пока не хотим, задумчиво произнесла Опера, внимательно оглядывая девочку с ног до головы.

– А ручку дашь бабушке? Ну-ка давай сюда ладошку,– девочка с трудом подняла исхудавшую руку, даже, не пытаясь ответить рукопожатием.

Забеспокоившись, старуха взяла в свою узловатую ладонь ножку малышки и ногтем большого пальца провела по подошве, внимательно наблюдая за реакцией. Ничего. Еще больше нахмурившись, Опера просунула руку под головку, и резко нагнула ее к груди – в ответ все тело девочки дернулось, она застонала, и на глазах появились слезы.

– Все-все-все, миленькая, прости, прости, не бойся, я больше не буду.

– Плохо дело, плохо, плохо – в висках застучало, комната качнулась, но она усилием воли снизила себе давление и прекратила внезапно появившийся тремор в руках.

Укрывая девочку одеялом, отирая пот, что выступил на лобике и, поглаживая бледную ручку, она опять забормотала, и голос ее крепчал:

– Но мы справимся, правда? Ничего не бойся, мы справимся, конечно – справимся…

И уже не старушачий со скрипом твердил голос, но молодой, задорный, уверенный в себе…

– Сейчас кашку покушаем, и все будет хорошо. Это я, тебе обещаю, Я – ОПЕРА, а Опера слов на ветер не бросает. Да будет так. И так будет всегда!

Глава 4

«Визитер Наталья Ивановна». Записка.

Настенные ходики отсчитывали минуты, и им в такт падали на стол картофельные очистки. Опера завтракала. Привычно макая кусочек в солонку, привычно отправляя ее в свой беззубый рот, на языке картошечка рассыпалась, и оставалось только хорошо ее перемять деснами и сглотнуть. Но сегодня руки Оперы слегка дрожали, крошки просыпались на стол, она этого не замечала, так как внимание ее было сосредоточено на ходиках и спящей зеленоглазой девочке, впрочем, мирно посапывающей в кровати. Накормленная, напоенная и в чистой сухой постели.

Уж скоро, лет десять, как утро в избушке заканчивалось поеданием неизменной картошки, кто ее доставлял старухе и когда – неизвестно. Посетители никогда друг с другом не встречались, у каждого было определенное время, у каждого была своя нужда в старухе и, получив, кто облегчение от болезни, кто удачу в любви – исчезали.

Правда, не все. Те, кто с ленцой, так и ходили регулярно и зимой и летом, по тропинке через лес, не в состоянии справиться со своими проблемами самостоятельно. Терпели грубоватость и вспыльчивость колдуньи Оперы, и, как ни странно, она многим помогала.

Когда она поселилась в этом заброшенном охотничьем домике уж никто и не помнит. Почему Оперой называют – тоже. Ходили слухи, что она бывшая оперная дива, или художница, не зря же на стене картина в раме висит, но уж давно никто этим вопросом не задавался. Опера иногда трансформируется в Опру, для краткости, имя ее передается от уха к уху шепотом, шепчутся так же, что состояние у нее зарыто в лесу, да только никто проверять не пробовал, побаиваются.

Ровно в одиннадцать Опера прибрала остатки нехитрого пиршества со стола и глянула на дверь. Раздался робкий стук и царапание, и она облегченно вздохнув, поспешила открывать.

– Доброе утро, – мягким извиняющимся голосом произнесла дамочка, и пламя от керосиновой лампы блеснуло в ее очках, стекла сразу же запотели после морозного воздуха с улицы. В обеих руках у нее были сумки, и лишь аккуратно поставив ношу возле стола, она принялась протирать очки белоснежным носовым платочком, извлеченным из кармана пальто.

Опера запахнула заячью жилетку, скрестила руки на груди, молча, наблюдала за гостьей, ничем не выказывая своего нетерпения. На столе уже высилась горка чистого сменного белья, и лишь когда из сумки стали извлекаться баночки с детским питанием, из молочной кухни, она оторвалась от дверного косяка, подошла к столу, прихватив деревянный ящик с ручкой.

– Переложи сюда, и отнеси в сенцы, [6 - Сени – В деревенских избах и в старину в городских домах: помещение между жилой частью дома и крыльцом.]– коротко приказала старуха, и дамочка безропотно повиновалась. Возвратившись, повесила пальто на гвоздь возле двери и робко присела напротив колдуньи. Опера достала из кармана фартука несколько купюр и положила на стол.

– Через три дня, как и договаривались.

– Ну что вы, мне право неловко, для меня это ничего не стоит…

– Бери – для меня стоит. Рассказывай.

– Ах, боже мой, мне так стыдно, я все испортила…

– ЧТО? Испортила… – Опера резко прервала, чуть было не начавшийся ливень. Дамочка вздрогнула, как будто бы ее неожиданно стукнули. Не пролившиеся слезы мгновенно высохли, она взяла себя в руки и, комкая платочек, пролепетала:

– Да, действительно, куда уж дальше портить. Простите мою несдержанность. Понимаете, Игоряша вчера пришел не очень поздно, я весь день готовилась, как вы учили, но когда подавала ужин, у меня из рук кусочек хлеба выскользнул на пол. Ах, я такая неловкая. Я увидела его поджатые губы все, все из головы испарилось, в одно мгновение.

И все пошло по схеме, на которую вы мне указали. И, только когда я забилась под угловой столик, а ему уже лень было меня оттуда извлекать, и только когда я подумала «Господи, до чего же красив, в гневе он как разъяренный Марс, пусть убивает, я так его люблю», я опомнилась, но было уже поздно. Он, молча, и это самое страшное, ушел в спальню, правда, спустя несколько минут, уже спал сном младенца. Пухлые губы приоткрыты, длинные тени от пушистых ресниц, широкая мужественная грудь… Женщина внезапно замолчала.

Опера нетерпеливо барабанила скрюченными пальцами о столешницу. Едва дождавшись паузы, быстро заговорила.

– Ну, теперь, наконец, ты поняла? То, что он паразитирует на твоей энергетике, мы разобрались еще в прошлый раз, и это его вопросы. А, ну, вспомни, говорил в начале отношений, такую фразу: «Покорность, признак настоящей женщины», говорил?

– Да, говорил, а откуда…

– Манипулятор, ядри его в корень! Не важно откуда, оттуда! Не зацикливайся, это все в прошлом. Как защититься, мы тоже выяснили – так действуй, напиши себе на лбу, если память плохая. Что ты носишься со своей любовью к нему – как курица с яйцом? Себя любить, дорогая моя надо, уважать себя надо. Без этой любви и болонка твоя – еперный театр, любить тебя же – не научится. Даже самому распрекрасному императору важна личность, а не безвольная наложница. А то, что сама поняла, наконец, это уже полдела сделано, это уже прогресс, почти, успех! Еще пару раз посмотришь на себя со стороны, на него, оттуда же, и дело в шляпе и будем образ лепить, совсем другой образ, совсем другой коленкор у нас с тобой получится, милая.

Казалось, что этот эмоциональный всплеск утомил старуху.

У женщины появилось ощущение, что голос у бабушки звучит сам по себе, а ее мысли где-то совсем далеко и сейчас она вяло шаркает по комнате. Подошла к занавеске, но не заглянула туда, как обычно, выдвинула ящик из стола, достала клочок бумаги и ее рука зависла в воздухе.

Словно впервые увидев гостью, испытующе рассматривала ее.

А, та, комкая платочек дрожащими руками, с надеждой внимала старухе. Ее глаза были полны страдания и боли.

Колдунья тряхнула редкими, седыми космами, тяжело вздохнула.

– Страдания и боль, – задумчиво произнесла она, глядя прямо в глаза женщине. – У тебя переходный период, который всегда сопровождается болью, а вот страдание – это милочка, по выбору.

Женщина промокнула под очками один глаз платочком, второй глаз вопросительно и непонимающе остановился на старухе.

– Ну, деспот он у тебя, деспот. А деспоту нужна жертва, понимаешь? И ты сама провоцируешь его на такие действия, соей бесхребетностью, вечным страхом в глазах. Вздрагиваешь в его присутствии при резких звуках, да? Нет уверенности в себе, чувство вины заело, да? Он весь из себя такой умный да красивый, а ты его недостойна, да? Ничего-ничего, ты уже меняешься, а переходный период это всегда боль, вот только страдать и ничего при этом не делать – это, уж, милая, по выбору. По выбору, вот так-то.

Опера помолчала, читая текст, написанный на клочке бумаги, который она держала все это время в руках.

– А ведь мы с тобой что выбрали? Действие. Вот и будем действовать. Это твой выбор, это твой мужчина перед богом и людьми, так что у тебя все будет хорошо, милая, главное не сдавайся. А мужик он у тебя хороший, только помоги ему, у тебя две дорожки – не дать ему раскрываться как деспоту, а это работа над собой, или подчиниться полностью, быть битой и терпеть унижения.